Жена мертвеца

Глава 2

Ладно, призрак есть призрак, в очную ставку его всё одно не поставишь, на дыбу тем более. Слова его все едино останутся ветром. Искать, так искать, и самому — а решившись и тем более пообещав вслух, Григорий за дело взялся серьёзно. Эх, жаль тут не лесная охота, а он не гончий или там борзой пёс. Взял след — и беги по нему, распутывай петли. Здесь-то след есть, а куда пока бежать — неясно.

«Ты, Гришка, когда так шатаешься — больше на медведя похож», — сказала призрак, мелодично и звонко, прямо в ухо, будто и рассмеявшись.

Григорий только пожал плечами и улыбнулся тени в ответ.

Обошёл её хоромину дважды, пересчитал заборные планки — две сбиты, на честном слове торчат. В противоположную от улицы сторону, а дальше тропка к реке. «Учтём», — хмыкнул про себя Григорий, припомнил всё, чего слышал с утра. Почесал в затылке — снова, и опять услышал между ушей звенящее, призрачное: «Дыру протрё-ё-ёшь».

— Не, не протру. Одно жалко, мужик, что тебя ножом ткнул — мелкий. Я ж его, когда бить буду — завалю, прежде чем разогреюсь…

Снова фырчание, неслышный — но словно обиженный глас:

«Говорю же, не видела я его. Почему не веришь? И почему мужик, а не баба?»

Григорий в ответ хмыкнул, обрадовавшись возможности поговорить:

— Не-а, — сказал он, подняв для убедительности палец, — баба, если кого изводить начинает — так изводит до основания и только потом соображает — зачем. Наши как пойдут сковородкой махать… Одним ударом тут вряд ли бы дело ограничилось. Была бы каша, на ремни бы искромсали… ой, извини. А потом женский клинок — он в два раза шире и изогнутый, как… — улыбнулся, с силой прибил похабную шутку, гуляющую по слободам. Почесал в затылке: — Не-а, мужик он был. Мелкий, ниже забора. Кусачий только, что твой комар.

Прозвенели церковные купола, «лунный» шар в вышине затрещал и закрутился, бросил на улицу и во дворы поток мутно жёлтого, но яркого света.

— Богато живут, станичники, — проговорил Григорий медленно, поднял голову через забор, оглядел тихую ночную улицу.

Шар был один-единственный, но светил ярко, освещая улицу от заставы с рогатками до церкви и губной избы. Заборы, деревья, коньки, крыши и верхние светлицы теремов… Залаяли первые собаки, звеня вёдрами — прошла опоздавшая баба, караульщики у рогаток закричали протяжно и бессмысленно, развлекаясь и пугая воров.

— Вот это я понимаю, бдительность. Это они всегда такие или строго после беды? — хмыкнул Григорий, усмехнулся.

Призрак не ответил, лишь по краю сознания долетел кошачий обиженный фырк.

Григорий повернулся, ещё раз осмотрел с улицы избу Катерины. От ворот — протоптанная дорожка, два дерева, по земле полосами плыла густая, непроглядная тень. Дом — обыкновенная изба в три клети с высокой крышей и белёной трубой, но сейчас, в ночи всё казалось мрачной, суровой глыбой. И ещё нехорошим, нежилым, промозглой стужей несло от неё. Быстро же по холоду и осени жильё таким становится… неуютным. Григорий хмыкнул, выдул облако дыма из трубки, пошёл туда. Поднялся на невысокое, без крыши, крыльцо. Огляделся, зажёг лучинку.

Первая клеть — сени, узкие и длинные, в пол бревна шириной. Входная дверь, тяжёлая, резного дерева — убийца оставил её нараспашку, да оно так и стояло с тех пор. Входная распахнутая, по бокам ещё две двери: в тёплую избу и светлицу, одна раскрыта тоже, другая закрыта и для верности подпёрта чурбаком. Ну да, осень на дворе, ночи студёные, и зима близко. Не по времени светлицу открытой держать, все в тёплую избу, к печке поближе жмутся…

«Фонарь на крюке слева», — голос призрака.

Григорий кивнул благодарно, зажёг от лучины масляную горелку-свечу. Спросил негромко:

— Вчера горела?

«Нет… Не успела, как раз потянулась, как…» — призрак — тонко, плачущий звон колокольчиков — то ли заплакал, то ли просто вздохнул.

Бурое пятно на полу. Ну да, вот здесь. Катерина вошла, в сенях, потянувшись открыть тёплую избу. Открыла. А войти уже не успела, убийца шагнул следом из темноты в саду. В спину, один колющий, верный удар. Очень точный, нужна хорошая и опытная рука, чтобы вот так — в темноте, в спину и второго не понадобилось.

— Три часа ночи, ясно, все добрые люди спят! — за забором ударили в било, проорал дурным голосом ночной караульщик

Душевно так, переливчато, должно быть, прямо под окнами тестя с тёщей.

— А мы, выходит, не добрые. Кать, не помнишь, они также вчера голосили?

«Вроде… Не помню. Они часы всё одно кричат наобум, сколько здесь жила — ни разу не совпадало».

— Ну вот, и как мне этого комара ё… — Григорий не удержался, пустил в мать и во прах, крепко, ядрёной смесью всех на свете загибов, — искать? — ойкнул на полуфразе, пробурчал под нос: — Извини.

Услышал смешок в ответ, снова тонкий и мелодичный:

«И как ты комара того… собрался?»

— Царица скажет — и комара… Того. Смогём. Только он в процессе помрёт. И этот комар тоже помрёт — он мужик был, мелкий больно, да хлипкий, для такого удара надо шагнуть вплотную и выпрямится, а встать в полный рост… — Григорий для примера выпрямился, гулко ударился головой в потолок, буркнул: — То-то и оно.

«Говорят тебе, Гришка — не видела. Может, это баба вообще».

— Не-а, — потряс головой Григорий, — «женский» кинжал — он кривой и широкий, таким хорошо руку, не туда сунувшуюся располосовать или там насильнику… ой, извини снова, Катенька… кой-что под корешок самый срезать. Для последующего приобщения к судебным листам в качестве вещественного доказательства. А вот так им ударить не получится, соскользнёт. Зато вот «мужской» клинок — он прямой. Хотя…

Прервался, вспомнив, как вчера под ночь перекладывал тело в новый гроб. Заодно не утерпел — украдкой полез посмотреть рану. Видно, что глубокая, но узкая. Собственным засапожником Григорий такую же не сделал бы никак, там лезвие в три раза шире, чем кровавый след на спине. А у слободских всё больше шучьеносые листовидные финки да персидские корды, у Стеньки — целовальника липкого… — Катька поёжилась, фыркнула презрительно, по-кошачьи, уловив его мысль. — Вообще, щёгольский, ферганский пчак. Богато украшенный, с янтарными щечками, камнем на рукояти и лезвием ещё шире, почти в ладонь. Разве что и впрямь баба, и удар наносил домашний, хлебный, в иглу источенный нож? Но зачем хватать абы что, если на поясе всегда висит родовое, проверенное?

«Ладно, — подумал Григорий, — поймаем, спросим, на дыбе всё скажет и сам. Но вначале надо словить».

Дунул на лампу, раздувая жёлтый, дрожащий огонь. Перешагнул через порог сеней дальше, вглубь дома. Тёплая изба… То есть уже только по названию тёплая: стылый холод и осенняя сырость резво и словно насовсем прогнали запахи натопленной по заморозкам печи, хлеба, хозяйки. День да ночь открытой простояло… Григорий снова поёжился, запалил ещё одну лампу — масляный фитилёк на чеканной чугунной змейке. Стеклянная, яркая, вторая лампа радостно загудела, поймав искру. И дала поток неяркого, но сильного света.

— Ого…

«Забирай. Хорошая вещь, пригодится».

— Да я не к тому, — ответил Григорий, хмыкнул в усы, рассматривая райских птиц Сирин и Гамаюн на медном ободке внизу лампы. Герб университета… «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь» — так, Катька?

Призрак фыркнул и замолчал. Похоже, Катя обиделась… Ладно, зато света много и даже теплее стало, отступила, спрятавшись по углам, холодная, стылая тьма. Григорий перекрестился на образа, осмотрел избу, сунулся в бабий угол за печкой. Посмотрел на аккуратные чашки и плошки, лопатки и блестящие, начищенные котелки, ничего не понял и отступил, аккуратно прикрыв за собой занавески. Только заметил, что все чистое и прикрыто тряпицами. А чего, куда… У себя дома, вроде, в бабьем углу всего — разного куда больше навалено было. Но ведь и женщин у Григория в доме трое, мать с двумя сёстрами… Старшей и младшей, а среднюю по пробору сдали осенью в университет. Теперь барышня, через речку живёт, зимой, небось — с семечками придёт, за чужую стенку уже болеть будет.

«Э-эх», — вздохнул Григорий, вышел, закрыв за собой занавески.

Сунулся в тайный лаз у печи, где ещё его дед, царствие небесное, бывало, хранил от большухи заначку — хмыкнул, найдя завёрнутый в тряпки отрез сукна. Дорогого, зелёного… На печати снова Сирин и Гамаюн

— Что, Катя, жалование дали?

«Премию. Книжку с нашего на ваш переводила».

— По чёрной магии?

«Любовный роман».

— Плохо, — огорчился Григорий.

Взлохматил бороду, вздохнул, снова потёр тяжёлой ладонью в затылке…

«Почему плохо? Роман хороший был».

— А то плохо, что нычка детская, а не стырили. Было бы сильно проще искать. Прошли бы с утречка по базару, опознали бы, нашли бы перекупщика, дали в морду… Раз и два, пока продавца не назвал бы. А так — выходит, «комар» у нас, сука, честный… Или богатый, хорошее сукно, на два алтына потянет. Выходит, два алтына ему пустяк. Посмотри, может, что-то всё же пропало?

Призрак вздохнул печально, ответил — опять как звон колокольчиков:

«Не-ет».

— Ладно, смотрим дальше…

Лавка вдоль стены, стол, табуретка, в меру кривая и рукодельная. На столе — покрывало, иконы в красном углу, на полке — ещё одна, криво прилепленная свечка. Оплавленная. И иконы бездые, без окладов, но правильного письма, чувствуется, что намоленые. Книги стопкой внизу, на столе. Много, иные с пометками. Оба Завета. «Истолкование православной веры» Иоанна Дамаскина — ужас любого студента. Толковый Коран с комментариями профессора Алаутдинова. То есть усада, конечно, если по старому и верному, но по слухам, нынешний ректор предпочитал западные, аллеманские звания.

Чуть наособицу — потрёпанная, явно до дыр зачитанная книга. Даже не книга — роман франкский, из которого надворные печатники царства при переводе сделали почему-то яркий, хотя и аляповатый лубок: «Златогоренко Оська, мещанин Уманьский», ага снова… Дома сёстры тоже зачитывались, а Гришка ходил мимо с поднятым пальцем и строго на них ворчал — нечего, мол, харамщиками всякими увлекаться, что, про добрых молодцев книжек нет? И слышал в ответ неизменное: ничего ты, мол, дурень, не понимаешь…

«Ничего ты, Гришка, не понимаешь»… — протяжно и звонко хихикнул под ухом призрак.

Гришка улыбнулся в ответ. Выпрямился, листнул книгу, посмотрел на яркие цветные картинки и бравый, кое-как срифмованный текст

«… Сызмальства привык он к жизни окаянской

За хулу на царя быть тому Оське драну

Да в город Париж убежал от расправы

По Парижу Оська гоголем ходит

На честных девиц морок сладкий наводит

Ихтикаром да рибой харамится

С антихристом за ручку знается

Уже не Оська — Барон Голдберг прозывается…

…Ишь какой»…

Бравому барону, гуляющему по лубочной — в три цвета — набережной нарисованного Парижа кто-то подрисовал усы. Гришка погрозил пальцем призраку, улыбнулся, перевернул страницу… Поглазел, как:

«…Разлилась над Парижем тоска да кручина

Царь идёт на них, спрашивать за вины

Воеводы-бояре в думе скучают

Красны девки «бистро» в словаре изучают…

… Ай, молодца…»

Григорий улыбнулся снова, перевернул страницу. Жёлтый лист выпал кружась из-под переплёта, полетел на пол. Потом ещё один и ещё. Григорий подхватил их, не дал упасть. Услышал — остро, прямо между ушей — как крикнул жалобно призрак!..

Принюхался — опять словно охотничий пёс, идущий по следу, поглядел сперва листы на просвет. Снова птицы Сирин и Гамаюн на водяных знаках, чернила синие, буквы, россыпь помарок и клякс. Григорий удивился, увидев их. Сильно, до вскинутых бровей, спросил, повернувшись в угол избы, посмотрел на дрожащий, из сизого табачного дыма свившийся призрак:

— Эй, Катька, как так? Вроде письменная же ты девка, аль даже магическая… Была. А пишешь, как курица лапой.

Та фыркнула, нахохлившись, совсем как птичка — воробушек:

«У вас, царских, перо да бумага, у наших стило да пергамент из кожи демонов… Было, — сказала она. — Пока руку по новой до письма поставила — ой, бумаги да чернил на черновики извела… — вздохнула — показалось, по избе рассыпался тонкий малиновый звон. Сказала, опустив закрытые уже навечно глаза: — Ты не смотри, Гришенька, там ничего нету».

— Да, конечно, как скажешь… — сказал ей в ответ Григорий, про себя улыбаясь.

И быстро, пока не заметили, пробежал глазами внимательнее найденные листы. Между кляксами там… Тут Катька заметила, что Григорий читает листы. Топнула неслышно ногой, пошла ругаться:

«Отдай! Мужик! Хам! Сковородкой бы тебя, да с маху, чтоб от пустой головы звон стоял колокольный»…

Призрак Катьки и впрямь пытался схватиться за сковородку, а уж ругалась она так, что Григорий невольно заслушался. Не забывая, впрочем, внимательно просматривать найденные листы. Первый покрыт кляксами и завитушками почти полностью, зато второй и третий только наполовину. А другая половина зато:

«И брошена я тут, одна-одинёшенька, как в книге у староверов — скитальцем в земле чужой».

«Засим пишу мало, да слёз лью много».

— Ой… да уж, написала.

«Отдай, это личное… И вообще — руки прочь, медведь ты болотный, мокшанский, лапы грязные свои не тяни с перепонками…»

— Не бывает таких медведей. И почему мокшанский, я ж по русской чети?

«Всё одно… Отдай», — протянула она, внезапно — тонко и жалобно шмыгнув носом.

— Ну, Катька, пожалуйста. Тебе уже всё равно, а мне эта, как бишь её… — напряг память, скосился на том «Оськи Златогоренко», по счастью открывшийся прямо на нужном слове. — Улика, вот. Может, я на улику комара этого зловредного поймаю, как щуку на мотыля? Набело-то переписанные листы — где? И кому писала?

Катька вздохнула — видно было, как задрожала, пошла бликами её прозрачная, тонкая из дыма и тоски сложенная фигурка:

«Белые варианты — их один человек обещал передать. А писала маме»…

Вот тут уж и вправду ой… От дыма защипало в глазах, и Григорию на миг захотелось самого себя по башке треснуть.

— Извини… — сказал он, наконец, — Мама — то где живёт?

— На Славянском. То есть — теперь это… Неважно… В Трехзамковом городе она живёт. Домик под сиренью…

Дом с сиренью, значит… В Трехзамковом городе, на той стороне, в самой серёдочке «земли войны», дар-аль-харба. И дар-аль-куфра, «Земли неверия» заодно. Столица еретиков, где демон на чернокнижнике сидит и бесопоклонника на шабаш погоняет. Оказывается, там цветёт сирень. И кто тут ловкий такой, что письмо туда через войну передать с оказией обещался?

— И кто? — спросил в самом деле Григорий, уже не в мыслях, а вслух.

Катька обиженно надула полупрозрачные, призрачные губы, отвернулась, сложив тонкие руки. Опустила голову — совсем как воробушек под дождём, печальный, мокрый и грустный. Буркнула:

«Не скажу. Может, и впрямь передал. Зачем его подводить, все же деньги человек взял, обещался»…

— Большие деньги?

«Рубль».

«Да твою ж через сорок сороков с протягом отсюда и до Анадыря», — протянул про себя Григорий, с силой — удерживаясь, чтобы не сказать весь загиб сразу и вслух.

Один Катькин рубль сложился в голове со своими пятнадцатью с полтиной царёва оклада. И это у них, жильцов надворных, обласканных, у простых стрельцов или пушкарей будет чуть поменьше, у дворян поместных, конно, людно и оружно служить выезжающих — на ту же чуть, но побольше, у бояр великих или университетских профессоров — у тех может и за сотню перевалить. Но то в год и больше землёй, крестьянской пахотой, пасекой аль каким огородием или вообще — медным баком и трубой для самогонного аппарата. Выходит что…

Григорий почесал в затылке, подумал. Дёрнул себя за бороду. Умных мыслей не было, ну хоть плачь. Ну кроме одного умного, но не осуществимого пока мечтания: разменять Катькин рубль на полушки, а лучше на тяжёлые медные пятаки, сложить в плотный холщовый мешок, крепко завязать, да хорошенько отлупить получившимся кистенём одного сильно быстрого на обещания человека. Пока мешок не лопнет или этот хмырь чистосердечное признание под приказную запись не даст. Потому что тут сразу два и серьёзных дела. Обман на целый рубль — это не медяк в базарный день стянуть из-за пояса, за такую деньгу указ бить на лобном месте батогами, а имущество пойдёт с молотка в оплату ущерба. Да и зачем виновному уже имущество, всё равно всей семьёй за Урал поедет на вечное поселение. А вот за обещание доставить письмо в столицу к еретикам… Тут уже государевой изменой пахнет, за это если вместе с ссылкой всего-то уши обрубят и ноздри вырвут, считай — легко отделался.

Ну и на «комара»-убийцу пальцем покажет… чтобы про адрес письма Григорий смолчал в допросных листах. А может, это и есть «комар»? Навряд ли, скорее тут двое. Один рупь у Катьки выманивает, другой вначале бьёт в спину и режет, потом два алтына сукном брезгует взять. Или не брезгует, а просто спугнул его кто? Ладно, гадать пока нечего, надо искать, раз обещался…

«Ну, ищи…» — откликнулся сердитый, находившийся как воробушек призрак.

Лампа зашипела, свет её задрожал, пошёл плясать по потолку, выводя узоры из тьмы и света. Масло кончилось… Григорий осторожно задул коптящий огонёк. Вышел, встал на крыльце, прислушиваясь к ночным шорохам. А хорошо тут, особенно после душной избы и запаха сгоревшего масла из лампы. Прохладно, сыро, но свежо и хорошо. Шелест листвы, с реки — плеск и тихий, неразборчивый гомон. Крик ночной птицы — протяжный, мерный и неприятный звук, до боли в зубах — напомнивший Григорию скрежет полевого, осадного механизма. Лунный шар на церкви то гаснул, то вспыхивал, бросая на улицу жёлтый, неяркий свет. За соседним забором забрехала устало собака, сторожа у рогожи утомились кричать, тянули матерную частушку ленивыми и сонными голосами…

Григорий сошёл с крыльца — тихо, доски не скрипнули. Оглянулся, нашёл взглядом церковную луковицу и кресты. Перекрестился, помолился святому Трифону — покровитель охотников и рыболовов, он конечно, тут не совсем к случаю, но, может, подскажет чего? Над крестом мигнула ярко звезда, должно быть, Святой Трифон посоветовал Гришке кончать дурить и искать, раз уж легавой собакой на охоте заделался. Издевался, явно — во-первых, ночь, во-вторых — все следы Григорий уже давно затоптал, пока вокруг да внутри дома шатался. «Медведь мокшанский, болотный, шатун, лапы твои с перепонками», — хорошо на него призрак Катьки ругалась, прочувственно, надо бы запомнить, — подумал Григорий. Выбил пепел из трубки, неспешно прочистил, набил свежим табачком и снова закурил. Обошёл дом, грея руки о трубочку. Сунулся за забор, спустился к реке по утоптанной тропке.

Кусты шелестели бездумно, за их ветвями плескалась чёрные и блестящие воды реки. Высокие стрельчатые башни и персидские луковицы куполов — здание университета прямо на той стороне. Над шпилями трещали молнии, из-за его по тёмной воде вместе с жёлтыми листьями плыли и пятнышки-отблески неверного, лазоревого света. Григорий повернулся, неслышно пошёл назад к дому. Холод плыл от воды, предзимний, промозглый холод. От затона вверх по течению — вспышка, жёлтый луч лампы заиграл по воде. Долетел протяжный клич:

— Хто идёт?!

Григорий обернулся, увидел багровую точку над водами. Ветер принёс кислый и острый запах зажжённого фитиля. Слобода плотогонов и речников, свои лодки они охраняли серьёзно, как пашенные крестьяне — коней. Григорий повернулся, неслышно скользнул обратно наверх. В темноте пайцза не спасёт, в реке её только сому аль белуге показывать, а они читать не умеют.

Обратно, по косогору, наверх, к дому Катерины, вот он стоит впереди, глыбой на фоне тёмного, низкого неба. Облака плыли низко, почти касаясь деревянных коней на крышах. Тяжёлые осенние облака, свет луны вязнул, тая в их брюхе. Эхом, тенью от тени — вокруг дома крутился дымный, неверный свет. Призрак — снова — он кружил вокруг дома, проходя сквозь торцы брёвен и низко висящие ветви кустов. Переливчатым звоном долетел голос, прерывистый, тихий, как плач.

— Эх, что-то ты темнишь, Катя-Катерина… — прошептал сам себе под нос Григорий.

Осторожно, по-кошачьи пригнулся, шагнул вперёд. Затаился: призрак кружил, то появляюсь, то исчезая, Григорий наблюдал за ним из кустов. Прикинул — центр круга где-то внутри, проскользнул по крыльцу незаметно. Стылым холодом ударило в щеку, сквозняки струились, несли пыль из тёплой избы.

«Вроде не было ничего такого», — подумал Григорий, пригнулся.

Призрак, причитая, проплыл мимо, не заметив человека. Скользнул внутрь — пятно света заструилось у туманных ног. Неверного, лунного, луч света дрожал и переливался, искры плясали вдоль тонкой нити. Пыль, изморось… снежинки под сапогом?

— Откуда? Зимы ещё нет? — растеряно прошептал Григорий.

Замер, поклонившись иконам в красном углу. На полу, в луче света — не замеченный им раньше предмет. Железная щеколда, задвижка, закрывающая лаз ниже, в подклет. Она блестела и переливалась льдистая в серебряном лунном луче. Изморозь лежала именно на ней. Холодная искрящаяся при луне корка.

— Что за бесовщина?

Призрак Катерины, мерцая, прошёл сквозь стену, обернулся, заговорил качаясь — очень быстро, на непонятном Григорию языке. Обращаясь куда-то туда, к подклету, холодные сквозняки налетели на неё, рванули, разматывая полупрозрачную, мерцающую лунным светом фигуру. Голос звенел умоляюще, тонко — будто Катька уговаривала кого-то, что рвалось из подклета внизу. Решившись, Григорий толкнул задвижку ногой. Та слетела — по глазам будто ударило ледяным, серебристым ножом. По коже скребнуло, как веником, лёгкие рвануло, обожгло сухим и холодным огнём. Заслезились глаза — вмиг, будто из воздуха глотком выпили всю влагу, и та закружилась, смерзаясь льдистыми иглами.

Иглы сложились, на них заиграл лунный, изменчивый свет. Обрели форму: старуха с неприятным, холодным и острым лицом, носом, выгнутым, как клюв хищной птицы. Руки согнуты, стальные лезвия тускло свернули на них. Стрекозиные крылья затрепетали, развернулись, подняв её в воздух над полом.

— Ну, здрасте, мамаша, — брякнул Григорий ни с того, ни с сего.

Отшатнулся, ударившись затылком об угол печи. Дважды моргнул, удивившись ещё — почему у него во рту от страха не лязгают зубы.

Фигура повернулась, призрачная, свитая из сизого тумана и белого, блестящего льда. Повела головой, на миг — уставившись на Григория двумя круглыми глазами — дырками. Непроглядно-чёрными, и свет таял, не отражаясь на них. В лице закололо, изморось ударила по нему, потом… Хрень, другое слово Григорию было некогда подбирать — обернулась.

Скользнула на стрекозиных крыльях, неслышно, не касаясь пола ногой. У выхода обернулась, закрутившись на месте. Застыла лицом-мордой к иконам в красному углу, почему-то подняв вверх один, украшенный кривым лезвием палец. Бритвенно-острым и длинным — будучи поднятым, оно неприятно царапнуло потолок. Григорий сморгнул снова, замер, не зная — тащить ему нож из сапога или нет… Заверещал, заплакал жалобно призрак, тварь качнула голову, словно поклонившись ей. Закрутилась на месте, качнулась, разворачивая стрекозиные крылья, растаяла, скрывшись за косяком двери.

Призрак Катерины что-то крикнул снова, звон колокольчиков крутился, исходя плачем прямо между ушей. Мимо, Григорий уже не расслышал. Выхватил засапожник и стремглав выскочил из дома во двор. Обернувшись, заметил снова шестикрылую, летящую «хрень». У дыры в заборе, потом она скользнула к реке. Григорий ругнулся в бога-душу-мать на бегу, осёкся, прочитал «Отче наш» и рванул следом.

Сквозь дыру в заборе, по скосу, кубарем — льдистая тварь, мерцая, уже плыла над водой. Наискось, вдоль берега, смутная полупрозрачная тень — лишь радужной искрой горели крылья её, и клинки на пальцах сверкали, рассекая тёмную воду. Она скользила низко над волнами, оставляя по правую руку университет. Вдоль берега, вслед за ней — Григорий побежал, оскальзываясь на мокрой глине, и вода хлюпала, заливая сапоги. Вдоль берега — тварь летела не быстро, но прямо, уверенно, застывая и словно принюхиваясь порой. Беря след как собака. Крик слева, вспышка, по носу снова — едкий запах раздутого фитиля — Григорий поймал её краем глаза, пригнулся, пуля пропела низко над головой. Стук шомпола — эхом, гулко над тёмной водой. Застава у лодок, станичники, мать их растак… К счастью, затон был в другой стороне, и стена кустов скрыла Григория из виду, прежде чем те перезарядили самопал. Неверная тень над водой закрутилась — звук выстрела хлестнул её как бичом. Она скользнула над водами, замерла. Мерцая, взлетела выше.

Снова вверх по косогору, на улицу — к счастью, уже другой слободы. По улице, мимо церкви, переливчатый свист от рогатки, заспанный голос сторожи, ругательства, оборванные блеском пайцзы. Улица снова, уже большая, мощёная, потом высокий каменный мост. Сверху — Григорий перегнулся через парапет, снова увидел радужное-льдистое мерцание. Изломанный, острый контур, искры и ледяной блеск, не знаешь, куда смотреть — не заметишь…

Оно скользнуло на берег, едва не задев клинками сторожа на рогатках. Брезгливо отшатнулось от пьяного, обогнуло по дуге весёлую аллеманскую девку в корсете и бирюзовым колечком во рту. Прозвенели по брусу копыта, проехали казаки, потом бородатые горцы в бешметах с газырями — объездчики, тварь закрутилась, укрывшись от них в тенях. Горцы смеялись, скаля белые зубы, шутя пугали конями весёлую красавицу-аллеманку, та отшучивалась, потом послала их матерно, повернулась, ушла, звеня каблуками… Григорий выругался, поняв, что потерял из виду зловещую тварь, потом заметил аллеманскую девку, ветер сдул с головы край ее алого, в цветочках, платка. Тот распался у Григория на глазах, палец — лезвие сверкнуло на миг и пропало.

На площади — заметил тварь снова, она парила над каменной чашей фонтана. и струи воды, мерцая, били прямо через неё. Неверная, холодная тень, марево и морок в уголке глаза. Тварь крутилась, принюхиваясь, словно решала, куда ей дальше идти. Потом замерла, торжественно, подняв кривой коготь и свет луны отразился на нём. На колокольне пробили четвёртую стражу, с башни пророков эхом — долетел протяжный клич: «Бисмилла!..»

Вода в фонтане плеснула, Григорию почудилось отклик в звоне её… Тварь, решившись, скользнула налево, развернув крылья, полетела, не касаясь земли. Широкая, обсаженная липами улица, Григорий скользил за ней, наблюдая и дивясь про себя. Богатый, боярский квартал, сейчас здесь даже рогаток не было, всё пусто: все бояре и великие господа на войне. Окна темны, терема и высокие особняки заколочены, собаки и то не лают — тишина. Высокие липы, ворота, за ними — резные деревянные терема. Потом арабески и шпили дома Языковых, высокая, тёмная церковь, потом снова особняки. С колоннами, жёлтый — Татищевых, потом Крюковых. Поворот, за ним две длинных и тонких горских башни с покатыми крышами — Нур-Магомедовы и Юнусовы. Чёрный траурный крап свисал с них, хлопал, разметавшись на ветре. Тварь пролетела, задев полотнище краем, ткань взметнулась, на мгновение спрятав парящую «хрень». Григорий сморгнул дважды и выругался, потом углядел её вновь, она летела по широкой дуге, обогнув квадратный полуразрушенный донжон дома Лесли. Говорят, старый Яков вывез башню из родного края как есть, вместе с родовым привидением. Врут, Гришка два раза лазил — не видел никакого призрака, только штаны порвал. Хотя, вроде бы, сейчас, что-то завыло там, меж седых камней, проросшим мхом и ветками зелёного плюща.

Некогда, за башней Лесли тварь взяла влево, кренясь на крыльях, и луна на мгновенье осветила её и цель. Густой и тенистый сад перед ней, ряды плакучих ив и тонких, облетевших по осени яблонь. В глубине высокий терем с резными стенами и яркой, двускатной крышей. Узорные кони на крышах, на воротах — мраморные, трофейные львы. Дом бояр Колычевых: тварь замерцала, устремилась прямо туда. Лёгкие обожгло снова, осенний воздух — опять стал сух и тяжёл. Тварь выросла рывком на глазах, замерцала, став огромной и страшной. Ночная тишина в ушах зазвенела, стала плотной, резкой, как гул камнепада. Тварь взлетела, качаясь, рванулась вперёд и вверх, задрав блестящие когти. Прямо на дом, где — Григорий заметил пламя свечи, горящее меж резных ставен, не думая — подобрал с земли камень, кинул туда…

Попал, он ударился о ставни с глухим, резким стуком.

Окно распахнулось, из него ударил в сад луч света. Поймал летящую тварь в конус, окружил, словно стиснул, скрутил в облако жёлтого и яркого сияния. Та закружилась, пытаясь вырваться, потом наставила когти, рванулась грудью навстречу свету. Запела протяжно дудка, зашевелились, пошли вихрем облака в небесах. Поток ветра ударил тварь в грудь. Сломал крылья, опрокинул, протащил по земле. Тварь прокатилась, собралась кучей, качнулась, пытаясь встать. Задрожала, подняла руку — обломки клинков — пальцев горели тускло во тьме. Дудка запела вновь. Вихрь налетел снова, ударил молотом, подхватил тварь. Бросил с маху на крону высокой яблони.

Григорий видел, как неведомая тварь разбилась о ветки, морозное облако взлетело в небо и растаяло искрами в ночной тьме. Что-то упало ему под ноги звеня. Обломок пальца — клинка, он льдисто переливался, тускнея, сиреневые искры ходили внутри него хороводом. Погасли — вроде, а вроде и не до конца. Холодный дождь хлестнул с небес и прошёл, Григорий встряхнулся — не особо понимая, что делает, подобрал осколок с земли. Спрятал в кушак. Потом прошёлся по саду, долбанул в ворота терема кулаком, рявкнул суровое:

— Именем Ай-кайзерин!