Жена мертвеца

Глава 19

Сознание вернулось как-то сразу, рывком. Под привычный уже звон в ушах. Хотя нет, Катькин голос куда-то спрятался, остался просто бессмысленный гул в голове. Марево в глазах, сквозь которое настырно пробивается чужой голос:

– Очнулись, Григорий Осипович? Давайте, время дорого.

Григорий огляделся – с усилием, прорвав плещущийся перед глазами туман. Тёмная комната, высокие сводчатые потолки. Не печь или жаровня, а камин на аллеманский манер трещит в углу, бросая на сырой камень стен нервные, скрученные пятна света. Стол напротив – широкий, угловатый, без украшений. Поёжился – напомнило гроб. И голос человека напротив:

– Ну полно, Григорий Осипович. Ничего страшного пока не произошло. Пока...

Мигнула лампа, озарила лицо говорившего. Холодное, острое, как лезвие топора, с тяжёлым, прикрытым такфиритской бородой подбородком. Махбаратчик, мать его так. Платон размать его в душу Абысович... Сидел, с задумчивым видом перебирал разложенные по столу вещи. Вот в руках его сверкнул золотом диск – найденная в подполе у Стеньки монета. Он повертел её в пальцах, нахмурился – едва заметно, было видно, как дёрнулась его борода. Потом махбаратчик отложил меченый рубль в сторону, зарылся в вещи Григория снова, и бумага прошелестела в его руках. Листы сегодняшнего поголовного обыска, рядом – листы, найденные в поместье Дувановых, в доме Катерины и на кафедре. Белые, с изломанными краями еретические листы – пергамент из кожи демонов. Григорий, увидев их, дёрнулся, застонал глухо, выругался матом сам на себя – таскать листы пергамента с собой было до безумия глупо, выкидывать – вдруг пригодятся. Да кто же знал, а дома еретические листы прятать он просто-напросто побоялся.

«Ладно, чего уж там... – подумал Григорий. – Снявши голову по волосам не плачут».

Махбаратчик скривился, дёрнул бородой, изогнув тонкие губы. Брезгливо отложил один лист. Вчитался в другой. Брови его дрогнули, поднялись на миг в изумлении.

– А ну, не трожь. Не тебе писано, не тебе и читать... – рявкнул Григорий, рванулся, примериваясь ещё раз съездить кулаком по наглой лазоревой роже.

Сверкнула искра, электрический разряд отбросил его назад.

– Тише, тише, Григорий Осипович, не шумите так. Во-первых, амулеты – они денег стоят, а во-вторых... – махбаратчик посмотрел ему внимательно, прямо в глаза, улыбнулся тонко, одними губами. Поднял двумя пальцами бумажный лист. – Вот это, Григорий Осипович, на измену, может, и не потянет.

Жёлтая бумага, тёмные чернильные линии, островки – пятна клякс, извитая, как река лента подписи. Письмо Катерины, самое первое, найденное меж книг в её доме, в черновиках. Ах ты ж гад. Кулаки сжались, кровавая пелена заплескалась в глазах. И даже после новой электрической искры уходить не желала.

– Но, в сочетании вот с этим – потянет точно... – второй лист, брезгливо поднятый двумя пальцами. Схема на вынутом из раечного фонаря листе. Звезда на восемь лучей, знак куфра из дома Дувановых. – И что вы можете об этом сказать?

Григорий усмехнулся по-волчьи, оскалив зубы, поднял глаза. Проговорил, глядя на портрет над плечом махбартчика:

– Я бы, Платон Абысович, много чего мог бы сказать. Про твою такфиритскую маму, моего деда и полк джейш-аль-мюзи. Но не буду, нас дама слушает.

Кивнул за плечо махбаратчику, на стену, на привычный для присутственных мест портрет царицы. В «грозном» облике, зрачки больших, подведённых глаз вырисованы прямо посредине, кажется, смотрят прямо в душу, насквозь. Только... Григорий ни разу не видел, чтобы парадный портрет рисовали в никабе, закрытой повязке, где видны одни глаза. Нет, не запрещено, конечно, но... Из-под накидки – вдоль виска спадает тонкая, вьющаяся прядь. Как по канону – светлая, но при этом... Григорий заметил почти неразличимое, но несоответствие, усмехнулся, ответил чётко, по-волчьи оскалившись в лицо махбаратчику:

– Не буду. Но листы – забудь. Изъято на поголовном обыске.

– И это, Григорий Осипович? – слегка улыбнувшись, повторил тот, прокручивая в пальцах листок.

Снова, алым, кровавым пятном на бумаге сверкнул знак куфра. Григорий потянулся, разминая руки, ответил, дёрнув лицом:

– Хорош с «вичем» обзывать, не боярин. А это тоже, на обыске сто человек подтвердят, из них двое с боярской шапкой.

– Наши дела рассматриваются без чинов, и потом – во-первых, из той сотни половина – ваши родственники, во-вторых – ну Григорий Осипович, ну не гоните ветер, пожалуйста, не видел же никто ничего.

– И что? И когда это на присяге мешало?

– И не хамите, Григорий Осипович, это сейчас для вашего положения вредно – хамить. Светлейшая Ай-Кайзерин пока...

«Вот как», – хмыкнул про себя Григорий.

Вас пока ни в чём не обвиняет, наоборот, – махбаратчик дёрнул лицом, наклонился, сказал – тихо: – Наоборот, должное сотрудничество от человека с вашими талантами вполне может быть оценено. По достоинству и заслугам, тем более они у вас есть. Не в вашем положении уклоняться, наоборот…

Тут он опять взял паузу, прошёлся взглядом мимо Григория, над плечами его. Проговорил, прервав фразу на середине.

– Странно... – потом прервался, отложил в сторону листы. Спросил – резко: – Так, что он говорил?

– Он – кто? Заговариваетесь, Платон Абысович.

Тот вспыхнул, внезапно – с маха стукнул кулаком по столу:

– Ваньку не валяй и валенком не прикидывайся, ты отлично видел – кто. И, судя по твоей роже в момент разговора – не только видел, но и слышал. Давай, мужик, не томи. Чёрт знает что – демонопоклонники из-за линии по столице бродят, как к себе домой, а тут сидишь, каждого служивого по отдельности послужить уговариваешь...

Григорий аж удивился – вспышка бешенства, такая странная для этого, всегда холодного человека. Потряс головой. Собрался было ответить и не успел...

Крик ударил, пронёсся откуда-то снаружи, приглушённый стенами, но вполне отчётливый, раскатистый рёв. Григорий, прислушался – и улыбнулся, оскалившись махбаратчику, прямо в белые, пьяные от бешеннства глаза.

Голос снаружи был хорошо знаком.

Пахом Виталич, боярин Зубов, зарецкой тысячник и объездной голова орать с утра пораньше изволили:

– Да раскудрить вашу через коромысло в бога душу мать, пошто, лиходеи, печь безуказную топите? Почто из трубы искры потоком летят, вы что ироды, вашу такфиритскую мать, на дома огонь свести вздумали? Аль нарочно город поджечь? Да я вас!

Махбаратчик побагровел, борода его – заходила ходуном в бешенстве.

Григорий засмеялся аж, представив хорошо знакомую по летним поверкам слобод картину. Вот Пахом Виталич впереди, на коне, в своём полном боярском великолепии – кафтан зелёный, шитый золотом – огнём на ясном солнце горит, рукава и длинные полы развеваются, взлетают крыльями за спиной, в высокой, мохнатой до ужаса меховой шапке. Вот его украшенный, звенящий золотыми бляхами могучий аллеманский конь ступает тяжело, медленно, сотрясая копытами землю, вот приданные мастером зверей «для взаимодействия» и почёта яркие, краснопёрые птицы летают вокруг боярской шапки кругами или сидят у коня на сбруе и на боярском плече, каркают, кричат человеческими голосами на ухо людям: «Пади». И плеть в руке, а то и сабля обнажённая и сверкающая для пущего гонора. А сзади свои ребята, жилецкие, стенкой, здоровяк Васька, наверное, кувалду несёт, в воздухе крутит, потряхивает, наглядно показывая непонятливым, что сейчас произойдёт с безуказной и опасной для города печкой. Прочие – заранее стенку плечами ставят да скалятся, чуя потеху. Не по обычаю, конечно, сейчас осень и пожарам уже не сезон. Но то по обычаю, а по уложению – наоборот, насчёт огня указом велено проявлять бдительность. С боярина и жильцов спросят в первую голову, если что и в самом деле сгорит. А собрать встречную стенку, да выставить непрошеных проверяльщиков по обычаю – боярина под руки и ноги, вежливо, с уважением к его роду и званию, а прочих – уже не столь вежливо, а просто взашей – на это махбаратчиков в доме банально мало.

– Что, Платон Абысович, придётся отступное давать? По гривеннику с очага, да трубочисту алтын, а то ведь и впрямь светлейшей Ай-Кайзерин столицу спалите, – оскалился Григорий, уже откровенно глумясь.

Махбаратчик прошипел что-то невнятное под нос, дёрнул себя за бороду. Сгрёб бумаги в ящик стола, опрометью выскочил, бросив от двери короткое:

– Жди.

Щёлкнул ключом в замке.

Крики стали громче, сильней, к ним добавились и глухие – видимо, добрались жилецкие кувалды до работы – удары. Потом голоса – слышно, как Зубов в коридоре ругался с махбаратчиком. Относительно вежливо – во всяком случае «мать перемать» звучало не через слово, а третьей из каждых двух фраз. Зато: «А вы там не охренели, служивые?» – и грозное: «Именем Ай-Кайзерин!» – цеплялось к каждой второй окончанием. Причём хором, от всех и сразу.

Григорий улыбнулся, поклонился портрету, висящему на стене.

«Она ж так раздвоение личности заработает», – прозвенел в голове ехидный до ужаса голос Катерины.

– Не заработает. Разошёлся, гляжу, Пахом Виталич, но вовремя. Катерина, там печная труба и вправду искрит?

«Ещё как», – смеясь, уточнила Катерина, в глубине камина мелькнул весёлый рыжий огонь.

Вспыхнул, пуская искры, принял форму мышь-демона, радостно фыркнул, перелетев по воздуху Григорию на рукав.

В голове прозвенело звонкое:

«Григорий, ладно, пора тикать».

Амулеты махбаратовские искрили, плюясь синим огнём и короткими, острыми уколами электрической магии. На двери и возле стола. Попытался пробить их плечом, обжёгся, сообразил, что делает дурость. Спустил заряд по лезвию засапожника в землю. Крики за дверью вроде приблизились, стали громче. Надо спешить, подставлять Пахом Виталича без нужды не хотелось. Но также впадлу и оставлять своё под равнодушный взгляд серых глаз махбарарата. Стол у того – запертый, клинок засапожника обиженно звякнул и отскочил, не сумев подцепить замка. Ломать – доски здоровые, тёсанные, провозишься долго, да это и точно будет измена тогда... В рукаве зашевелился мышь-демон, фыркнул, кольнул запястье искрой. Перетёк с рукава на стол, фыркнул, закопался в чёрный зев замочной скважины. Замок пошёл дымом, затрясся, жаром пахнуло от него. Потом запор засветился багровым и лопнул. Мышь-демон фыркнул, скользнув обратно в рукав. Григорий почесал за ушком его, шепнул тихо:

– Хороший.

«Григорий, быстрей», – прозвенело в ушах.

Крики и ругательства в коридоре стали тише, зато – за дверью, в коридоре раздались чужие шаги. Ладно.

Залез в стол, по-быстрому сгрёб бумаги – черновик письма Катерины и непонятный, найденный в университете ответ, по счастью, оказались сверху. Остальное оставил, хватать чужую работу было тоже нехорошо. Отпрыгнул к окну, толчком ладони распахнул ставни. Решётка, чёрт. Интересно, мышь-демон сумеет расплавить прутья так же, как и замок на столе? Вряд ли, уж больно толстые. Обернулся, рывком, по-волчьи – показалось, что щёлкает ключ в замке. За спиной – грохот и тяжёлый, оглушительный треск. Ветер хлестнул по шее, рванул за воротник, засвистел, запел в уши – быстрей, мол, служивый, быстрее.

Обернулся снова – увидел, что окно выбито и решётка отдельно висит. На кривом, жёлтом бивне...

Голос Варвары:

– Григорий, быстрей...

Эхом – звенящий голос Катерины в ушах:

«Женись, Григорий. Хорошая девушка же. Красивая. С мамонтом».

Лихо фыркнул – как засмеялся, ухватил Григория хоботом, выволок за шкирку на улицу. Усадил на горб, рядом с рыжей – солнечный тёплый огонь в волосах – весело улыбнувшейся ему Варварой.

– Дела, – шипел Григорий, уже, правда, потом – когда Лихо, задрав хвост и весело махая хоботом, нёс их прочь от странного дома. Кони шарахались, телеги жались к заборам, возчики не ругались даже, свернув с настила в обочину, в липкую осеннюю грязь – провожали мамонта с девушкой на спине весёлым одобрительным свистом. Варвара улыбалась, связные птицы летали кругом у её головы. Красногрудые, маленькие, щебечущие весело птицы.

– И в чью голову пришла эта гениальная идея?

– Во все и сразу. Я птиц раз послала, другой – не идёшь. Обиделась, подвесила туманное зеркало – гляжу, ведут тебя под белы-руки, соколика. Я к Пахом Виталичу за советом, а он орать, что медведь. И завертелось.

– Ладно, хорошо хоть вывертелось. Так птицы были твои?

– Утренние – мои. А вот те, кто днём тебя по реке водил и завёл прямо под окно к махбарату...

– Догадываюсь... Бардак у нас.

Краснопёрая птица сурово чирикнула в небе прямо над головой. Варвара улыбнулась, поднесла палец к губам – мол, тише. Григорий сообразил, что брякнул лишнее и замолк, опасливо косясь в серое, налитое тучами небо. Наведение порядка в птицах обычно начиналось со строго указа покрасить пернатых в цвета полковых кафтанов и ротных знамён и заканчивалось покраской самих авторов гениальной идеи в белый.

Катерина, видимо, как мысли прочла – пошла хихикать прямо между ушей. Лихо задрал хобот и фыркнул.

У татарской башни на площади вышла заминка – толпа, шумная и весёлая, преградила мамонту путь. Пела музыка – домбра и лютня, пара в синих студенческих кафтанах плясала, выбивая каблуками дробь из деревянных мостков. Из кружала, прямо под ноги мамонта, вывалилась весёлая людская круговерть, она галдела разом на десятка два голосов, шумела, шутила, поднимая вверх зажатые в руках высокие деревянные кружки. Лихо негодующе фыркнул, попятился, махая оборванным ухом – не любил пьяных. Горбоносый, высокий и – к удивлённому оханью Катерины между ушей – бритый наголо парень похлопал по бивню его, широко, открыто так улыбнулся. Встряхнул кружкой, сказал сурово, погрозив мамонту пальцем:

– Положено.

Варвара нахмурилась, погрозила пальцем в ответ. Григорий улыбнулся – вчерашний студент был молод и счастлив до невозможности. Перегнувшись через край платформы, спросил:

– Куда распределили, парень?

Тот улыбнулся – ещё шире и радостней, потёр бритый лоб, пояснил, подняв вверх кружку:

– Воздушный флот. Повезло. За прекрасных зверей и не менее прекрасную даму, – сказал и опрокинул кружку залпом в себя.

Лихо фыркнул сурово, Григорий улыбнулся сверху ему. Еле слышно. Одними губами и так, чтобы звук потерялся в гомоне – специально для звеневшей от удивления Катерины, она-то услышит:

– Зверомаги свои кружки получили, обмывают сейчас. Кружки – вон, в руках. Символ, что полноправные маги уже, а не студенты-новики.

Голос Катерины промеж ушей зазвенел, прямо-таки взорвался от любопытства:

«Странный символ какой. А почему кружка?»

– Обычный. Звери и птицы на мага работают, их кормить надо? Надо. Вот и кружка затем. С печатью, между прочим, и портретом Ай-Кайзерин. По предъявлению – маг имеет право изъять оной кружкой кормов зверям на прокорм, сыпучих и жидких.

«Изъять, ага, на прокорм звериков... Что у вас за звери такие, что коньяком питаются?»

– Судя по запаху – у них там, в кружках, сурожское. Или как его ещё называют – портвейн. В университетской библиотеке будем – напомни, я тебе трёхтомный труд покажу. О пользе оного портвейна или сурожского вина в прикорме енотов-полоскунов, выхухоли, а также кота белого, средней пушистости. Университетская типография, под редакцией госпожи профессора Ревенгар, как судейские говорят в приказах – нет основания не доверять. Вот.

«Вот мокша дикая. Сопьются же они так».

– Не дразнись. А для тех, кто спиться захочет – профессор Бастельро отдельное сочинение написал. О роли и причине водки и хлебного вина в приручении и уходе за белым медведем. И за гагарой колымской, разумеется, как без неё.

Глухо пробили часы, глашатай на острой верхушке башни – поклонился на четыре стороны, поднял руки, затянул призыв протяжно переливчатым голосом. Люди на площади замерли, обратившись лицом на восток, поклонились, каждый по закону своей веры. Даже Лихо – и тот фыркнул снова, поднял голову, замер, задрав вертикально вверх тяжёлый, рыжей шерстью обросший хобот. Незнакомый Григорию жест, напомнивший слободского отца Акакия разве что. И ещё кого-то, кого он вспомнить не смог, но одна лишь мысль отозвалась холодом на затылке. Показалось – или ртутным зеркалом, тускло сверкнули в небесах облака? Всего на миг, но...

– Варвара, прости, мне пора... – шепнул Григорий на ухо.

Не удержался – поцеловал её в щеку по-быстрому. И спрыгнул вниз, прежде чем Варвара успела ойкнуть или спросить – куда это он намылился на ночь глядя.

«И куда?» – укоряюще прозвенело голосом Катерины в голове.

– Куда, куда... дела доделывать надо, раз взялся. И Лихо у Варвары красавец, но верхом на нём я уж очень приметная цель. Не нравятся мне эти облака. Ох, как не нравятся, – прошептал Григорий, косясь на тёмное небо.

Подбрюшья дождевых туч то там, то здесь вспыхивали ртутным, зеркальным блеском. Пошёл обратно, осторожно вдоль заборов, держась ниже, под ветками тяжёлых, раскидистых и мокрых лип. Осторожно, с обозом, перешёл мост – в «странном» доме стояла мёртвая тишина, и лишь выломанное бивнем Лихо окно скалилось в мир недобро, глазом химеры.

Свернул на набережную за мостом. Потом в переулок, под арку с арабской надписью, на широкий, чистый, засаженный деревьями двор. Дорожка, плакучие ивы по сторонам. Слева – крепкая, весёлая даже с виду, украшенная прихотливой резьбой изба. Справа – изящный, весь лакированный чинский домик с бумажными стенами, и ветер звенит в медных кольцах, подвешенных к балкам его. Знакомые по старым делам громилы напряглись, увидев гостя. Старший так и замер, явно – не сумев так с ходу решить, кланяться ему сейчас или за дубинку хвататься.

Григорий опередил его, поклонился сам, вежливо:

– Добрый вечер, господа. Могу ли я сказать пару слов в уши достопочтенному Юнус-абыю?

С ветром, эхом – пролетело тихое, но повелительное:

– Зови.

По подметённым дорожкам, под ивами, мимо фонтана, под мягкий, ласкающий уши шелест дождя на траве – Григория вежливо проводили к неказистому домику в глубине. Григорий вошёл, аккуратно, стараясь не задеть порог. Поклонился от двери сидящему на подушках, в глубине человеку.

– Салям алейкум, достопочтенных Юнус-абый.

– Алейкум ассалам, Григорий, алейкум ассалам, дорогой. Почему так вежливо?

– Да как сказать. Нужна твоя мудрость, но дело – не обычное, даже государственное, можно сказать.

– Тогда подожди...

Сказал Юнус-абый, качнул головой, наклонившись, его тонкие пальцы в перстнях порылись в лакированной шкатулке. Что-то щёлкнуло, в доме резко запахло грозой, и ветер снаружи – завыл, забился тревожным, гортанным воем.

Григорий втянул носом воздух, прислушиваясь – нет, не тяжёлый, военный ветровой щит, так – лёгкое заклинание, заглушающее звуки. Что изнутри, что снаружи – ветер позаботится, чтобы слова не дошли до чужих ушей. Кивнул хозяину, сел, скрестив ноги, напротив, на мягкий восточный ковёр. Поймал осторожный, внимательный взгляд из-под седых бровей, спросил – вежливо:

– Есть один человек, которого ты, возможно, знал, почтенный Юнус-абый. Лихой, фартовый, судя по всему, человек. Имени, отчества не знаю, слышал клич али погоняло: Талиб. Скорее всего, действительно талиб, то есть студент или бывший студент, только не наш, а какого-то из южных училищ. Возможно – Багдад или Исфахан. Высокий, тонкий, лицо восточное, нос с горбинкой, брови почти срослось, волосы длинные. Цвета не знаю, уж извини. По виску и щеке, вот так – шрам, тонкий, по виду – от лёгкой сабли. Владеет магией. Или имеет доступ к амулетам, причём не нашим, а южной работы из халифата. Не знаешь такого?

– Волосы длинные, брови почти срослось, а цвета их ты не знаешь – как так, дорогой? Странно. Впрочем... Подожди, Григорий, почему ты говоришь в прошедшем времени?

– Да. Его тело нашли у реки, утром, под мостом у странного дома.

Юнус-абый замер, откинувшись, на мгновение – закрыл глаза. Кадык его дёрнулся, на мгновение – по ушам хлестнул мелкий и дробный стук. Каменные чётки закрутились, защёлкали меж тонких пальцев. На выдохе – рванул в небо протяжный, торжественный возглас:

– Машалла! – Юнус-абый распахнул глаза снова, тихо, очень медленно проговорил: – Странно, я думал, что буду радоваться. А вот, сбылось и почему-то не радостно.

К удивлению Григория – он потянулся, достал из резного шкафа бутылку. Налил светлую, мутную водку в стакан, толкнул по резному столу Григорию под нос:

– Выпей, Гриш. Мне южный закон запрещает, а ты выпей, проводи... Справедливый был человек. Это моя сабля оставила ему этот шрам, а его печать – забрала изрядный кусок моей жизни, но всё равно. Он мог взять гораздо больше, но написал в бумаги лишь то, что сумел доказать, хоть честность и стоила ему боярской шапки. Всё равно... А теперь, выходит, он мёртв. Только ты ошибся, Григорий, не лихой он был человек. Наоборот. Эх, пусть Господь единый будет также справедлив к тебе, Талиб, легавый пёс царского махбарата...

Юнус-абый опять замер на мгновение, застыл, подняв глаза к небу. Коротким жестом – ополоснул лицо. Встряхнулся, опять – сверкнул на Григория из-под бровей чёрными, острыми как у птицы глазами.

– Говоришь, убили его?

– Да. Сегодня ночью или поутру. Тело изуродовали до неузнаваемости, подкинули рекой, под странный дом.

– Махбаратчикам под нос. Наглость... И ты ищешь, кто у нас борзый такой? Почему ты, а не лазоревые кафтаны?

– Ну их в пень... Бегаю тут за одним, а они у меня поперёк дороги вылезли, со следа сбили. Теперь как собака, кругами, пытаюсь обратно взять след. Может, слышал – Сенька Дуров такой, речник из слободских?

– Вроде, вроде... – проговорил он, медленно, перебирая в пальцах каменные, стучащие чётки. – Единый Господь знает лучше, конечно же, но... Я слышал это имя всего один раз. Была на реке ватага – из мелких, да и честно говоря, поганой, шакальей породы. Из тех, которым самим кистенём махать боязно, а вот утопленника или лодью разбитую на реке ободрать... Пару лет ходили гоголем, говорили – у них фарт, удача и добыча сама в сети плывёт. А потом атаман их ко мне заходил, сильно пил и ругался. Уже бедный, оставила их удача. Вот он как раз искал Сеньку Дурова, кричал пьяный, что покажет ему. Будет, мол, знать, что значит «скучно»... Я его выгнал тогда – не люблю пьяных, а пьяных шакалов – тем более. А ватага та исчезла потом, ни в городе, ни на реке про них больше не видели и не слышали...

Григорий осторожно выдохнул, почесал в затылке – вместе с рассказом писаря в речной слободе история Юнус-абыя складывалась в неприглядную для Сеньки картину.

– Дела... Вот тебе и шакалья удача. Спасибо, Юнус-абый. Может...

Замер, прислушиваясь – вроде за ветровым пологом раздался какой-то звук. Встряхнулся, проговорил, быстро, словно боясь, что разговор прервётся на середине:

– Возможно, ты слышал про ещё одного человека, почтенный Юнус-абый. Только про него я знаю лишь одно погоняло.

– И какое же?

– Казначей.

За спиной лязгнуло, холодный ветер хлестнул по шее волной. Увидел, как распахиваются в изумлении глаза Юнус-абыя, услышал хруст ткани и шаги за спиной. Обернулся – по-волчьи, с места, по привычке – нащупывая за голенищем клинок. Нож звякнул, замер в руках. Лазоревый блеск кафтана, острый, внимательный взгляд серых глаз. У дверей спокойно, скрестив руки стоял Платон – не ждали не гадали – Абысович.

Он поймал взгляд Григория, снова – неуловимо дёрнул лицом. К изумлению того – совсем почти вежливо поклонился.

– Казначей – это я, – сказал он. – Хватит бегать, Григорий Осипович.