Жена мертвеца

Глава 11

Сонный по темноте ветерок тянул уже почти-ночной прохладой от реки, рябью мутя водное зеркало, где в тёмной глубине тонули первые робкие звёзды. Сом мягко ткнулся носом в песчаный берег, раздвинул осоку и камыши, фыркнул, взбаламутив под ногами сизую в сумерках холодную воду. Григорий перепрыгнул, поскользнулся, взмахнул руками, но устоял. От затона – протяжный, долгий крик:

– Сто-ой, хто кто идёть!

Сверху из слободы эхом откликнулся ночной караульный:

– Всё споко-о-ойно…

Крики пролетели, растворившись в плеске воды. Далеко... Тёмные липы шумели над косогором, кривые ивы склонялись, роняя листья, они плыли, качаясь, потоком по тёмной, холодной воде. На север, а ветер у самого горизонта гнал навстречу им облака. Низкие осенние облака, и кривая луна легонько серебрила их тяжёлые, налитые дождём брюха. Но сюда, к городу и к речной слободе облака пока не дошли. Так и висели пока где-то у горизонта, лишь пугая назавтра плохой и дождливой погодой.

Григорий огляделся – волшебный сом вынес его обратно, к слободе речников. Тропка к дому Катерины, над рекой, за затоном – таял, растекаясь пластами, сизый волшебный туман.

«Ну, будет местным ещё одна сказочка про злого финского колдуна», – подумал Григорий.

Потянулся в карман, набил трубку. Черкнул огнивом раз и другой – тщетно, промокший трут не хотел хватать искру и загораться. Хотел было выругаться и не успел. Мышь-демон высунул из рукава острый нос, вспыхнул в ночи тёплой оранжевой искрой. Трубка зажглась об неё, сизый дым, клубясь, поплыл над рекою.

– Итак, – Григорий, глядя, как ветер разматывает и несёт к югу невесомые сизые струйки, с чего-то начал рассуждать вслух. Словно рядом стоял ещё человек и по реке бежали солнечные зайчики… Хотя с чего бы, вечер сейчас? – Итак, чего мы имеем? А ничего. Что Сенька Дуров крутится в Университете, чего-то избегая там тебя, Катенька. Как сказал майнхерр Мюллер – даже прятался там от тебя. И от меня. А в слободе-то наоборот был, борзый. И ещё, все говорят – и Пауль, и Колычев, что той ночью всё было тихо, вот только мамонт ругался непонятно зачем. Варвара обещалась узнать, на что его чаровали. Надеюсь, узнала и завтра расскажет. Что ещё? Что ты, Катька, работала на литературной кафедре у младшего Колычева, и что его помощник ругался с тобою порой и даже в сердцах обвинял в такфиризме. Судя по отсутствию в доме у тебя чёрных платков и прочего – скорее, наоборот, это так неудачно разминувшийся со мной Теодоро склонялся к какой-нибудь ереси. Впрочем, это всё пока со слов боярыча Колычева. И цена тем словам – даже не грош и не полушка медная, растают, как сизый трубочный дым. Боярич же, на очную ставку его не поставишь. Впрочем, этого Теодоро прямо завтра надо будет поймать. Что ещё? Думай, башка, думай, шапку новую куплю.

«Чтоб с ушами. Лохматую. Совсем на медведя будешь похож». – малиновым колокольчиком прозвенел меж ушей смешок Катерины.

Григорий невольно улыбнулся, посмотрел в небо, улыбнулся точёному профилю – дымной серебряной нитью плывущему на фоне туч. Вроде и Катька улыбнулась ему. Затянулся снова.

Отсыревшая трубка хлюпала и немилосердно горчила, Григорий сплюнул в сердцах. Выколотил её об каблук, продул, потянулся – убрать в карман. Нащупал там что-то хрустящее, вытянул, глянул при свете луны. Листы. Сложенные и смятые как попало листы, почти случайно прихваченные на кафедре Колычева. Один сверху – белый, гладкий, не бумага – пергамент, судя по размерам вырванный из книги еретиков. Типографские буквы соскоблены, что-то написано поверх от руки. Видеть бы что... Мышь-демон фыркнула, почуяв его мысль. Вылезла на рукав кафтана, обдав мягким теплом плечо. Вспыхнула на миг, бросив на лист луч яркого жёлтого света. Буквы сложились в слова:

«Здравствуй, милая доченька»…

Ой.

– Это то, что я думаю, Кать?

Судя по тому, как малиновый звон голоса мигом сменился на тяжёлый, надрывный плач – таки да. В карман у Григория каким-то дьявольским колдовством завалилось ответное письмо Катерине из Трёхзамкового города.

«Григорий, берегись. Замри, не двигайся Бога ради!»

Голос Катерины промеж ушей – взорвался вдруг, зазвенел диким тревожным набатом. Григорий послушно замер, каким-то чудом не дёрнувшись, осторожно поведя взглядом по сторонам. Запах ударил в нос – перебивая речную сырость и полночную, осеннюю хмарь тягучий и сладкий, скребущий по ноздрям запах. Неслышный голос – не Катерины, протяжный, булькающий звук – прошёл иглой по ушам. Под ногами – лиловые, трепещущее огоньки. Они выросли на глазах, развернулись в цветы с влажными, мясистыми лепестками. Заверещали, заскрежетали, махая листьями. По соцветьям вспыхнул лиловый, противный для глаза огонь. Тонкие ножки, мясистые, горящие огнём лепестки. И кривой, острый клык-кинжал вместо соцветия. Ростки поднялись на глазах, распрямились на тонких и гибких стеблях. Пошли кружиться, поводя и махая в воздухе лепестками, словно принюхиваясь – и капли влаги дрожали на острых иглах клинков-соцветий. Когда лепестки сталкивались – раздавался противный, скребущий по ушам звук.

– Что за хрень? – спросил оторопело Григорий, глядя, как цветы его окружают.

Как ходят, махая лепестками, вокруг, светясь и ощупывая воздух. Кольцо сужалось, и голос Катерины между ушей мешался с верещанием цветов, звенел тревожным, надтреснутым звоном.

«О Господи, Господи, нет!.. Не здесь!.. Лоза Азура...»

Григорий вздрогнул – вспомнив рассказ о гибели Тулунбековых. Лоза, погубившая Андрея и едва не доставшая Катерину в тот день. Вот она какая, выходит, боевой демон еретиков. Ещё один. И...

Вновь голос Катерины между ушей. Слава богу, собравшийся уже, холодный и сильный голос:

«Так, Григорий, готовься прыгать. И скажи... Хотя нет, не сможешь, дай я сама...»

Челюсть вдруг занемела, из горла сам собой рванулся непредставимый, непередаваемый человеческим голосом звук. Булькающий, тяжёлый, оставивший запах тины и тяжесть внизу живота. Он протёк по воздуху, хлестнул лозу как кнутом. Та замахала соцветьями, вспыхнула и заверещала, опустив кинжалы-цветы. На миг освободился проход, и Григорий прыгнул туда. С места, прыгнул, прокатился кубарем по земле. Вскочил, оглядываясь – лоза позади него. Выпрямилась уже, вновь тянулась к нему, сияя лиловым в ночи и махая тошнотворно воняющими лепестками.

– Ах ты ж гадость! – рявкнул Григорий

Подхватил с земли длинную, тонкую жердь. Хватил с маха – ближайший цветок отшатнулся, противно заверещал и лопнул в облаке искр. Второй прянул, выбросив кинжал-соцветие, одним ударом развалив деревяшку напополам. Выпрямился, угрожающе подняв на Григория лепестки. Ещё три ползли, извиваясь, по сторонам, вереща и озаряя землю вокруг призрачным лиловым сиянием. Звон в ушах – снова, неслышный, отчаянный крик:

«Берегись!»

Григорий отпрыгнул. Там, где он стоял только что – развернулся из лиловой искры новый цветок, встал, вереща, подняв меж лепестков острые кинжалы-соцветия.

– Да мать же твою! – прошипел Григорий, снова отскакивая.

Охнул, взмахнул руками – сапог с противным скрежетом проехал по мокрой земле. Адский цветок бросил вперёд лепестки. Меж ушей – снова, срываясь на визг, забился, заорал Катькин голос.

– Да гори ж ты!.. – рявкнул в сердцах Григорий.

Внезапно у него на ладони сверкнул рыжий огонь. Сверкнул, загорелся яркой, оранжевой искрой, слетел на адский цветок. Тот упал, вереща. Мышь-демон закрутился, выжигая его. Поднялся, умываясь, на лапы.

– Хороший...

Другой цветок выбросил соцветие, пытаясь достать мышь жалом – клинком. Не достал. Григорий, опомнившись, сорвал пояс, раскрутил в воздухе. Тяжёлая пряжка встретила в полёте цветок, разбила его, рассекла и развалила на части. Тот смешно, на свиной манер хрюкнул и тоже опал, дрогнул и рассыпался волной тонкой, удушливой пыли.

– Ага! – зло рявкнул Григорий, пытаясь достать пряжкой с размаху оставшиеся два хищных цвета.

Не вышло – те отшатнулись синхронно, пропуская свистящую медь над собой. Также синхронно бросили цветы-жала вперёд. Одно распороло отстёгнутый – слава богу – рукав, второе упало, взрыв клинком-когтем землю. И выпрямилось, свистнув в пяди от носка сапога. Пошла искать, закрутила в воздухе лепестками. Противный и сладкий запах ударил в ноздри, волной. Цветы загорелись опять, края их вспыхнули, засияли лиловым призрачным пламенем.

Мышь-демон пискнула, подобравшись опять для прыжка. Григорий упёрся, пошёл снова раскручивать над головой свистящую медную пряжку. Внезапно в ушах – опять крик-звон Катерины, по коже – сухой ветер, волной. Ледяной, холодный. Цветы заверещали, закрутились как бешеные на стеблях, поворачивая в небо жала соцветий. Ледяной вихрь свистнул и одно распалось, лишь пыль взлетела в небо кружась. Последний цветок заверещал, забился и умер, распоротый напополам. Серебристым клинком – пальцем парящей над речной водой Морены.

Туманный демон еретиков замер, поднявшись в воздух, шесть стрекозиных крыльев держали его над водой. Поднял руку с длинными пальцами-лезвиями. Четырьмя и один обломан у середины.

– Здрастье... ни к селу ни к городу брякнул Григорий.

Одёрнул висящий пояс, наклонился, не думая – наклонился, сгрёб в ладони огненную мышь. Морена – тоже боевой демон еретиков, её изломанная призрачная фигура беззвучно парила, и сквозь неё просвечивали волны Суры. Мерцала лунным светом, переливаясь, ледяная крошка, летела с демона на землю искрясь. Глаза её – две тёмные точки, глубокие, не отражающие свет. Они мигнули – закрылись и открылись на миг. Холодная тварь повернулась, паря бесшумно на радужных крыльях. Замерла, смотря мимо Григория, вдаль, уставившись на тонкий шпиль башни призыва. Подняла палец-коготь вверх. И растаяла, исчезла без звука.

– Вторая стража ночи, ясно, все добрые люди спят! – где-то у рогатки, вдали, проорал сонным голосом караульщик.

Григорию осталось лишь выругаться – не выбирая слов, цветистым жилецким матом.

Катерина – звоном прямо между ушей – повторяла особо запоминающиеся фразы.

– Кать, что это было? – спросил Григорий, с трудом, но загоняя на место ремень.

Нашёл сухую ветку на дереве, скормил огненному мышу. Тот фыркнул беззвучно, пустив на ладонь сноп тёплых, не обжигающих искр.

«Это... Гришь, погоди. Призыватель должен быть где-то рядом».

– Насколько рядом? – спросил Григорий.

Умудрившись одновременно застегнуть пояс, отпрыгнуть заячьим скоком в кусты и оглядеться, провести взглядом вдоль берега. Тёмная стена косогора, деревья – чёрные, шелестящие на ветру контуры и тишина. Городская, шипящая в ушах тишина.

«Вроде бы... Даже теоретически, это сложный вопрос... У меня лично при жизни получалось с трёх вёрст. Но новичку надо быть в прямой видимости».

– Ну тогда...

Григорий огляделся снова, прислушался. Вроде услышал чьи-то шаги. Точно – шаги впереди, мягкий шелест сапог по мокрому косогору. Выхватил нож-засапожник, рванулся бегом на звук. Вдалеке кто-то чертыхнулся и побежал. Шлёпнулся, был слышен глухой звук удара, ругательство, треск ветвей. Собачий, тревожный лай. Ленивый, впрочем, на своего, для порядка. Через мгновение собака облаяла уже Григория – уже не так, а яростно, как чужака, сурово и со знанием дела. Григорий отшатнулся, оглядел слободской, крепкий, без видимых дырок забор. Леший знает чей за ним дом – Григорий почесал дважды в затылке, пытаясь вспомнить план слободы, но так ничего путного и не вспомнил. Пара полусмытых следов на земле, в одном острый нос сапога чётко врезался в землю. Тоже мимо, такие здесь почти что у всех.

– Катя, не видела, кто это был?

В ответ прозвенело виновато между ушей:

«Нет, извини. Не догадалась».

– Ладно, – проворчал Григорий, пошёл обратно по следам остроносых сапог. И тут поймал снова, то, что франкские лекари зовут дежавю. Вроде на тех же кустах, что и в прошлый раз, когда ловили Жиряту-варнака. Хорошие кусты, колючие, острые – они взяли клок от кафтана тогда. А сейчас им на шипы попалась золочёная, тонкая нитка.

Где-то, спустя полчаса, поломав в сердцах пару ни в чём не повинных деревьев и едва не поймав башкой пулю от самопала – караул у затона, да мать их растак, угораздило же мужиков проснуться не вовремя. Короче, где-то спустя полчаса слегка успокоившийся, и порядком уставший Григорий сел на камень у тёмной воды, набил трубку и начал думать.

«Наконец-то…» – прозвенел в голове призрачный голос. Ехидно так.

Григорий степенно проигнорировал. Собачий лай, ленивый, как на знакомого, и яркая нитка от щегольского кафтана с золотым тонким шитьём складывались в Сеньку мать его Дурова, целовальника. Увидел, получается, Григория в университете, метнулся – речник благо, ему волшебный сом без надобности – обратно, взвёл колдовскую засаду. Зачем и как? Непонятно, но никуда не денется – на допросе расскажет зачем. Как допросить? Тут Григорий затянулся, выдохнул клубок ароматного дыма из трубки, понял, что просто вломится, размахивая царёвой пайцзой – дело глупейшее. Дуров – это не Охрим, давно пропивший достоинство человеческое. И не богатый, но отколовшийся от «обчества» варнак Жирята. Тут на крик мигом подвалят десяток-другой целовальников, дружков Стеньки по ночной страже, и пайцза не сильно их впечатлит. В реке её сому показывать, разве что, а он читать не умеет. Взять своих из жильцов, да побольше и боярина уговорить для почёта? Ага, щас, слободские такую компанию ещё на рогатках увидят, вполне резонно решат, что власть приехала печные трубы и бани для безопасности проверять и пойдут, по обычаю, встречать гостей дорогих стенкой на стенку. Речной на жилецкую, получится весело, конечно, но... Ладно, в любом случае – не вечно же Стенька будет сидеть в слободе. А если даже и будет, то... Григорий повернулся, окинул взглядом тёмные деревья на косогоре, потом чёрную воду Сары-реки. Улыбнулся, взлохматив усы. Как там боярич младший, Павел Колычев говорил? Будет из Стеньки хороший сюжет для франкского романа. Ладно, пока подождёт. Пока...

Подумал Григорий, подумал да, поднялся. Всё таки выколотил погасшую трубку об каблук. Нашёл сухую щепку – мышь-демон тут же вылезла, помотала жалобно головой. Григорий усмехнулся в усы. Спросил у плывущей по-над волной дымной, призрачной тени:

– Кстати, Кать... Что ты там у реки меня сказать заставила?

«Это, ну... – призрак озабоченно почесал в голове, голос на мгновение дрогнул, замялся... – Это вообще-то не переводится никак. Но ближним аналогом в нашем языке будет «мать вашу через колоду налево».

– Ничего себе...

«На языке высших демонов. Эта лоза по классификации – демон низший. То есть неразумный, вроде нашей огненной мышки. Только в отличие от мышки, тупой и хищный, что твой рубанок. Но для высших они оба – еда. Вот лоза от тебя и шарахнулась».

– Демоны, блин, – проворчал в усы Григорий, глядя, как тает в лапках мышки-демона щепка. Как умильно дёргается острая мордочка, как плывёт, приятно щекоча кожу, сухое тепло. – Прикармливаются на уголёк, изгоняются матом. Дела. А морена, она к каким относится?

«Низший-средний, по нашей... еретической-то есть классификации. То есть тварь разумная и, вроде, воля даже как есть, но... Как это сказать по-вашему? Лоха на мясо за мелкий грош... Навроде как каторжнику вашему тюрьму на войну заменили. А для высших – это та же еда...»

– Для них всё еда, как я погляжу. Весёлые дела, похоже, в адском уезде творятся. Ладно, леший с ними. За Стенькой посмотришь пока? Пару дней, куда ходит, что делает...

«Хорошо... – прозвенел в голове Катькин мягкий и ласковый голос – А ты куда?»

– Надо бы Варваре рассказать, она в этих демонских делах больше меня понимает. И в мамонтах, не мог ли он на что-то вроде вашего колдовства так беспокоиться. Поздно уже. Хотя жаль, что мы порознь вернулись.

«А в этот ваш…»

– Лазоревым кафтанам тоже, по-хорошему, сказать бы. Эта ваша того самого Азура, да в столице – это прямо по их части. Да только считай чутьё – шуму много будет от них, и суеты, а толку никакого. Спугнут. Ну, может, мелкую рыбёшку вроде Сеньки выловят, не верю я, что он старшой среди неведомых татей или того же «комара» сам знает. Так, шелупонь на побегушках. И выловят лазоревые кафтаны такую же шелупонь, да и докладать торопливо и на радостях станут: всё спокойно, пойманы еретики и заговорщики, пресекли. Нет, рано им знать. Сами пока.