За что наказывают учеников

Глава 30 Черный лотос расцветает

Эпоха Красного Солнца. Год 281. Сезон выпадения инея

Золотые листья гинкго падают на землю — появляется первый иней. Окрестности Бенну

*черной тушью*

Осень постепенно сходила на нет. Подходил к концу сезон выпадения инея — последний осенний сезон, — и приближался прохладный месяц хризантем.

Все прочие цветы понемногу увядали, напоминая Элиару о скоротечности бытия. Ничто не было вечно под солнцем: вот уже на смену пламенеющим кленам приходило роскошное осеннее золото. Листья гинкго падали с ветвей прямо ему под ноги, словно монеты, и превращали землю в золотой океан, в котором хотелось утонуть — и утопить все печали. В эту пору даже самый простой и невзрачный лист приобретал чарующие оттенки, на время становясь великолепным цветком. Но, увы, в этом дивном осеннем мире не было места покою и умиротворению.

Красивой осени, многоцветья листьев и цветов — ничего этого не было для Элиара. Вокруг него и внутри него была только тьма, только боль.

Уже скоро Учитель будет вкушать традиционное осеннее вино с лепестками хризантем — терпкое, чуть горчащее, символизирующее увядание природы и в целом мимолетность земной жизни. В отличие от самого Элиара, любившего подобные вкусы, Красный Феникс на дух не переносил горечи, но для этого вина неизменно делал исключение. На пороге надвигающейся зимы с ее трудностями и невзгодами золотые цветы возвращали бодрость духа и давали надежду: как известно, они были очень стойкими и могли цвести даже под снегом. А потому самой глубокой, поздней осенью, в тоскливое предзимье, вино с хризантемами согревало душу Учителя, словно теплый свет солнца.

Красный Волк тряхнул головой, отгоняя неуместные воспоминания. Едва все в его злосчастной жизни наконец пришло в гармонию — едва сам он пришел в странную меланхоличную гармонию с прошлым, с самим собой, позабыв, что в прекрасном Ром-Белиате он лишь пленник, заложник своего народа, которым расплатились когда-то за мир… Позабыв, что он не только вознесен до небес, получив по милости Учителя самые влиятельные должности и саны, но и унижен с таким же грандиозным размахом, по-прежнему оставаясь рабом, по-прежнему сохраняя обязанность открыто носить на горле личную печать Красного жреца — так, чтобы ее было видно всем.

Да… Едва Элиар примирился с таким положением вещей, как все это давно устоявшееся, сделавшееся в его представлении незыблемым, вдруг оказалось слишком хрупким… недопустимо хрупким. Все было разрушено в один миг! Все иллюзии, все глупые надежды и мечты — все, все разбилось вдребезги! В душе Элиара не осталось ни камня на камне, ни следа, ни фантома прежнего мира. Все изменилось бесповоротно: пути назад, к привычной жизни — к само собой разумеющейся обыкновенной жизни, которую он так часто не ценил, от которой отделяли его теперь каких-то несколько кратких дней, — заветного обратного пути не было.

Как же легко потерять что-то, что, как казалось, будет с тобою всегда… Словно вода, которую он зачерпнул в ручье, вдруг ускользнула меж пальцев и бесследно ушла в песок. Так же преходяща оказалась и человеческая жизнь.

Самый страшный сон в мгновение ока оказался невыносимой, безжалостной реальностью: Элиар вновь оказался в полном одиночестве. И вновь до этого никому не было дела. Когда он покинул Халдор, никто в самом деле не скучал по нему… и сейчас, когда он исчез из Ром-Белиата, многие только вздохнут с облегчением. Может, и вправду он несет в мир только зло? Все, к чему он прикасался, становилось обреченным на смерть.

Элиара отчаянно тянуло назад, к руинам прежней жизни. Но пропасть между ними росла и ширилась: с каждым мгновением прошлое отдалялось от него и становилось все безвозвратнее. Семьи больше не было. Родины больше не было. Нигде. Ему больше не к чему было идти — только бежать от прошлого.

Увы, несмотря на силу своей крови и непревзойденные таланты великого жреца, Элиар ничего не мог поделать с невосполнимыми утратами. В этом случае он был бессилен точно так же, как и самый обычный человек, и мог только принимать свою судьбу.

Корабль его жизни медленно, но верно шел ко дну. Он был жив, но все равно что умер. Кто пожалеет о нем, когда его не станет?

Из павильона Красных Кленов Элиар бежал, не останавливаясь ни на миг, словно зверь, которому нужно зализывать раны. Словно приговоренный к смерти, словно преступник, которого преследовали. Впрочем, он и был преступником — он поднял руку на Первородного, на своего наставника, воспитателя и господина, на великого Красного Феникса Лианора, светоча народа Совершенных и наместника небожителей на земле. Кровь Учителя заливала одежды ученика, отныне и навек запятнанные этой священной кровью. Произошедшее ошарашивало и с трудом укладывалось в голове. Будто все это наваждение, какой-то дурной сон, который не желал заканчиваться.

Его встретила ночь, и еще одна, и еще — и все это время Элиар бежал куда глаза глядят, не останавливаясь, не разбирая дороги. Над головой его восходила наливающаяся золотом полная осенняя луна, и наконец пошла на убыль: до зимы оставалось совсем немного.

Дни тянулись за днями. Это был долгий путь, но, хвала небожителям, кочевнику не страшны дороги. Он толком не помнил, спал ли он вообще, и если спал, то где… кажется, прямо под открытым небом. Только сейчас, немного придя в себя, Элиар обнаружил, что бесцельно скитается где-то в центральных землях Материка, словно жалкий бездомный пес. Как же далеко забрался он от Ром-Белиата! Но хотелось убежать еще дальше. Убежать от стыда, от тоски, от скорби по родным и желания исправить то, что исправить нельзя.

Повсеместно начавшееся в природе увядание только усиливало и обостряло чувство брошенности и одиночества. В бесконечной меланхолии Элиар двигался все дальше от Запретного города. Он и не думал, что может устать настолько, дико устать. Очередная тягостная ночь тянулась и тянулась, не желая заканчиваться. Перед самым рассветом вдруг резко похолодало, и пошел мелкий дождь. Шепот грядущих затяжных дождей — звук печали и скорби — заполнил его слух.

Элиар с тоской посмотрел на утреннее небо. Голодный, промокший, потерянный, он оставил почти загнанного коня на подвернувшемся постоялом дворе и побрел сквозь дождь пешком, не в силах усидеть на месте. Он шел и шел вперед и не мог остановиться.

Только ярость и гнев могли заглушить сейчас его тоску. Элиара душила злость, а иначе — задушило бы отчаяние.

Так его одиночество превратилось в ненависть.

Хотелось кричать от осознания того, как много в нем ненависти. Ненависть была тяжела и делала существование невыносимым. И все же он ненавидел, ненавидел целый мир — за всю его пронзительную красоту и ужасную, мучительную несправедливость. За то, что в этом огромном прекрасном мире не нашлось места для него. За то, что ни в чьем сердце не нашлось сочувствия к нему и желания разделить с ним его боль. Все эти годы он лишь молча смотрел на чужой очаг, на чужое счастье, вкусить которое ему не суждено. Ненависть требовала огромных духовных ресурсов, и он тратил их не задумываясь, дотла сжигая душу в этом огне, чтобы только забыться, отвлечься хоть на мгновение. Элиару всегда было проще спрятаться от своих чувств за гневом.

Для него ненависть была выходом. Иногда — единственно возможным. Иногда — настоящим даром небес, позволяющим не умереть от боли прямо здесь и сейчас.

Его снова вынудили уехать, снова вырвали из земли с корнем, как дерево. Он снова потерял свой дом. Путь назад закрыт. Возвращаться некуда: позади только мертвые тени прошлого.

Неведомое будущее пугало. Элиар устал преодолевать бесчисленные сложности своей жизни, а впереди вновь ждали годы испытаний. Ему больше не в ком обрести опору, а искать ее в самом себе слишком болезненно. Он ощущал себя бесконечно одиноким и потерянным. Он хотел бы освободиться от всех этих мучительных чувств, которые причудливо переплелись в сердце. Чтобы не осталось ничего: ни страха, ни вины, ни ненависти, ни боли, ни отчаяния, ни стыда. Чтобы не осталось памяти о том, чего он предпочел бы вовсе не делать, если бы только у него был выбор. От бешенства или от горя — Элиар не знал, — разум его помутился. В эти дни он хотел бы обратиться в ничто и вовсе перестать чувствовать.

Невыносимо помнить то, что он помнит. Помнить свое и чужое предательство. Невозможно уместить в себе столько зла. Откуда у него внутри столько черного, столько кровавого? Ему бы хотелось забыть все и всех, забыть самого себя.

Чувствуя, как распадается на части, в какой-то миг он вдруг понял, что и вправду больше не испытывает скорби: душа онемела и потеряла чувствительность. Преисполнившись великой болью, Красный Волк потерял способность принимать ее еще больше и на какое-то время превратился в совершенно бесчувственный чурбан. Нужно было хоть за что-то зацепиться мыслью, чтобы не думать без конца о произошедшем и не сойти с ума.

Если бы Учитель приказал отправить по его следу отряд Карателей и боевых жрецов, найдя беглеца в таком состоянии, они с легкостью расправились бы с ним. Наверное, Элиар даже не стал бы сопротивляться. Впрочем, нельзя было сказать точно, как бы он отреагировал: болезненная чувствительность его обострилась, эмоции перехлестывали через край, а мысли беспорядочно прокручивались, будто в калейдоскопе, и сводили с ума.

Но погони не было. Интересно, почему? Вероятно, Учитель не решился открыть правду о случившейся в павильоне Красных Кленов трагедии… а может, был не в силах отдавать приказы. Кто знает, насколько тяжело сейчас состояние наставника после полученных ран: Коготь Дракона хорошенько задел его. Элиар не выходил к поселениям и не вступал в беседы со случайными встречными, а потому не был в курсе последних новостей и даже не подозревал, сколько времени прошло с тех пор. Дни смешались, и он давно потерял им счет. Было спасением выпасть из жизни хоть ненадолго… Возвращаться в мир совсем не хотелось, и он продолжал свое мучительное странствие.

Ноги сами собой привели его к Бенну, непримиримому антагонисту Ром-Белиата, и риск нарваться на своих стал минимален. Здесь можно было залечь на дно и дать себе время успокоиться. Сделалось не по сезону холодно: удивительно, как быстро испортилась погода. Однако холод привел его в чувство: полной грудью вдыхая стылый воздух, он смог наконец рассуждать здраво.

Сердце тревожно ныло. Как мог он в самом деле поднять руку на Учителя? Кажется, их ссора действительно расстроила Красного Феникса и вывела из равновесия его ледяную душу. Да и сам Элиар, к стыду своему, вышел из себя. Но нельзя было так говорить с наставником, нельзя ни при каких обстоятельствах. Слова, сказанные в гневе и в глубокой тоске, брошенные в запале… слова, в которые Красный Волк и сам не до конца верил, но которых теперь не вернешь, разлучили его с Ром-Белиатом и с Учителем навсегда.

По здравом размышлении Элиар вовсе не хотел сражаться с Учителем и уж тем более калечить его или убивать. Он лишь хотел найти немного принятия, немного сочувствия… Тщетно: Учитель никогда не понимал его, никогда не воспринимал всерьез и, конечно, никогда не утешал. Для Учителя он был чем-то незначительным; чем-то, что не имело ценности само по себе, но при правильном использовании могло принести пользу храму и великому народу Совершенных.

Несмотря на сложившуюся катастрофическую ситуацию, мысли то и дело возвращались к растущей обиде на наставника. Распаляя сам себя обидными воспоминаниями, Элиар подливал и подливал масло в огонь своего измученного сердца. Хоть Учитель и обучил его всему, что он теперь умел, хоть и дал положение в обществе, хоть и был порою ласков, все равно — самое основное в их отношениях не менялось, и его светлость мессир Элирий Лестер Лар оставался для него хозяином. В какой-то момент это сделалось для Элиара неприемлемым.

Увы, самую сильную боль причиняют нам те, кого мы больше всего любим и ценим, кому доверяем больше всего.

Природа неожиданно вступила в согласие с внутренним состоянием безысходности: дни стояли туманные и тихие, неясные, полные неверного света. В эти ненастные дни, незаметно для самого себя, Элиар впервые подумал о Ром-Белиате как о своем доме. Кочевник вдруг понял, что любит морской простор не меньше, чем простор Великих степей, а может, и больше. Его пронзила мысль, что больше никогда он не сможет вернуться в Красную цитадель; больше никогда не будет зажигать алые свечи в серебряных канделябрах, когда Учителю потребуется помощь в ритуале… эта мысль оказалась невыносима.

Иногда душа не может преобразиться и расцвести, пока некий человек не окажет на нее влияния, пусть даже изначально дурного. Именно такой человек становится Учителем на всю жизнь.

Элиар с досадой подумал, что Красный Феникс, однако, не был так уж и неправ в своих жестоких рассуждениях касательно его семьи. Часто в гневе и упрямстве мы отрицаем то, что говорит нам разум, закрываем глаза на горькую правду. Его отец и вправду был не самым лучшим человеком — вождь Степных Волков взял в жены мать Элиара насильно, в то время как у него уже была не одна жена и наложница, а родного брата матери и сопровождающий их небольшой отряд Совершенных приказал убить на ее глазах. Самого Элиара впоследствии отец добровольно отдал в пожизненное рабство Красному жрецу. После этого Степные Волки окончательно перестали воспринимать его как сородича, окрестив чужаком и прихвостнем Ром-Белиата. Конечно, такое отношение можно было объяснить и даже оправдать… но в то же время оно говорило о том, что его настоящей семьей действительно уместнее называть братство Красного ордена, нежели Халдор.

Но что толку рассуждать, если ни в одно из этих мест он больше не вправе вернуться.

Ожесточение от такой несправедливости заставило мрачно и решительно сжать кулаки. Что ж, он будет держать новый удар судьбы — мало ли он держал их в жизни! Он докажет Учителю, что чего-то стоит и без него, и без собратьев из храма Закатного Солнца. В конце концов, победив Красного Феникса, Элиар уже победил их всех. Стал сильнее всех.

В бою он удачно завладел легендарным духовным оружием Учителя — плетью Тысячи Образов, Хвостом Феникса. Но, к сожалению, огненная плеть стала совершенно бесполезна: Элиар не сумел призвать сокрытую в ней силу. Хвост Феникса признавал только лотосную кровь Учителя и запечатался в руках Элиара. Непревзойденное оружие помнило истинного хозяина, того, кто наполнил его цветом своей крови и дал имя. С другой стороны, и наставник теперь не мог воспользоваться своей знаменитой плетью.

Элиар знал, что в возможном будущем поединке Учитель не выстоит против него. Конечно, теперь и сам Учитель знает это. А значит, отныне Красный Феникс будет очень осторожен и ни за что не согласится встретиться с ним наедине. Возможность нового мирного диалога уничтожена на корню, но если Элиар сделает официальный вызов на дуэль, Учителю придется принять его… Да, он мог бы бросить наставнику вызов и победить!

Конечно, такая дуэль, дань обычаям Лианора, теперь бессмысленна: даже после победы Совершенные никогда не поддержат полукровку и не пойдут за ним, не признают Великим Иерофантом. Но дело даже не в этом. Элиар не хотел бы, чтобы Учитель был оскорблен поражением и лишился достоинства на глазах у всех…

С последним солнцем месяца хризантем безвозвратно уходила осень. Наступали самые темные дни года, но Элиар помнил, что именно сейчас, самой поздней, самой глухой осенью, завязываются почки, которые расцветут грядущей весной. Будущее закладывалось сегодня.

Если бы эти дни были яркими и солнечными, какими обычно бывают золотые осенние дни в Бенну, должно быть, у Элиара не хватило бы сил пережить их. Больше того: он хотел бы, чтобы солнце никогда не всходило, чтобы ночь никогда не прекращалась и повсюду царила мягкая милосердная тьма. Солнце символизировало Учителя. И он не хотел вновь покоряться этому солнцу, не хотел даже видеть его лик. Неведомая прежде свобода вскружила голову. Будет ли она скрашивать годы его изгнания?

Но Элиар зашел так далеко, что уже не мог остановиться.

— Как это неправильно… как это все неправильно, — шептал он в каком-то тяжком исступлении, но никто в мире не слышал его слов, никто не отвечал ему.

Молчание и одиночество росли в нем, становились все тяжелее, все тягостнее. О небожители, он принялся уже разговаривать сам с собою… маленький признак большого отчаяния.

Моросящий дождь прекратился, но в воздухе все еще парила холодная водяная взвесь. Спустя пару дней поутру она начнет оседать на растениях мелкими иголочками инея, шестиугольными звездочками покроет поверхность земли… Это значило только одно — зима приближается. Зима будет долгой, будет мучить его промозглым ветром и стужей, мелким снегом, просыпающимся из туч. Солнце повиснет на небе, далекое, холодное и тусклое, и напрасными станут мечты хоть о толике тепла…

Элиар всегда был рад каждой толике тепла. Но впереди ждала скверная зима. Война уже началась, и она не закончится, пока один из двух великих городов Оси не будет повержен.

Прежде хотелось верить, что где-то в мире есть место и для него… место, где сможет найти приют и его душа. Теперь от этой веры, что спасала Элиара многие годы, ничего не осталось: она разбилась вдребезги от жестоких ударов судьбы. Увы, с самого рождения он был обречен стать изгоем.

На пороге большой зимы Элиар вновь остался без дома, без семьи, которой стал для него храм, и без каких-либо целей в жизни. Мир лишил его всех целей, кроме животной цели выживания. Он перестал строить планы и надеяться на лучшее. Он хотел бы прекратить войну внутри себя, прекратить свое одиночество. Но, кажется, и то и другое было невозможно.

Элиар не надеялся и не ждал, что однажды эта зима закончится. Сердце его не было готово принять весну и благотворную радость жизни. Он чувствовал: ему позарез нужна темнота, нужен ледяной холод, чтобы приглушить, выстудить душевную боль.

Тихо спускались предзимние сумерки. Очередной закат погас, и вместе с ним погасли последние лучи света в душе Красного Волка: в наступившей темноте зародилось его новое темное сердце. Он принял то, что стал изгнанником, парией. Мысль о долгожданной, приобретенной с боем свободе радовала куда меньше, чем ожидалось, отчего-то причиняя боль. Тоска разворачивалась в груди, как юный побег, которому предстояло еще расти, расти годами и однажды стать огромным деревом.

Элиар наконец обрел то, о чем так долго и безнадежно мечтал. Оставив все, он выбрал волю, пока еще не зная, насколько она невыносимо тяжела. Пока еще не зная, что за каждое предательство однажды обязательно придется расплачиваться… Впереди ждала длинная дорога.

С тех пор потянулись печальные дни его изгнания — или его свободы.