Ювелиръ. 1807

Глава 7

Санкт-Петербург

Имение Оболенских, сентябрь 1807 г.

Мы стояли посреди пустой комнаты. Бывшая кладовая во флигеле дворца Оболенского. Высокие потолки, большое, пыльное окно, выходящее во внутренний двор. Голые стены. Для князя это было просто помещение. Для меня — чистый лист. Холст, на котором я мог создать свой идеальный мир.

— Итак, Григорий, — Оболенский широким жестом обвел пустоту. — Это твое царство. Что тебе нужно для работы? Говори, не стесняйся. Верстак, тиски, молотки… Завтра же все будет.

Он ждал от меня простого списка, перечисления инструментов. Но я провел ночь не во сне. Я работал. Я достал из-за пазухи аккуратно свернутый лист бумаги. Это был готовый эскизный проект, набросок, полный пометок и расчетов.

— Если мы хотим делать вещи, которые поразят Императрицу, ваше сиятельство, нам нужно не натаскать сюда инструментов, — я развернул лист на широком подоконнике. — Нам нужно построить… машину. Место, где каждая деталь служит одной цели — созданию совершенства.

Оболенский с любопытством склонился над эскизом.

— Дымоход, как в трактире? — он ткнул пальцем в схему дымохода. — Моя мастерская будет вонять щами?

— Она будет пахнуть чистым металлом, а не угаром, — спокойно ответил я. — Это сохранит мои легкие и чистоту эмали, с которой предстоит работать. Любая копоть — это брак. Здесь, у окна, — я провел линию, — будет «мокрая» зона. Полировка, огранка. Здесь нужен свет и вода. А печной угол — в глубине. Чтобы грязь не летела на чистую работу.

— Логично, — неохотно признал он. — А это что? — он указал на самый сложный узел на эскизе.

— Гранильный станок. Моя идея. Ножной привод, система передач, но главное — вот этот узел. Суппорт с точной подачей. Он позволит закреплять камень и подавать его на диск с выверенным усилием и под идеальным углом.

— Занятная фантазия, — усмехнулся Оболенский. — А ты уверен, что эта твоя машина не развалится? Где ты найдешь мастера, который сможет такое собрать?

— Мастеров найдете вы. Лучших в Петербурге. А я буду стоять у них за спиной и руководить. Лично. Это, — я постучал по эскизу, — пока только идея, принципиальная схема. На детальную проработку узлов, на расчеты уйдут недели. И я не гарантирую, что все получится с первого раза. Это эксперимент. Рискованный. Зато если он удастся, мы сможем делать то, на что не способен ни один ювелир в Империи.

Оболенский долго молчал, вглядываясь в мои эскизы. Я видел, как в его голове идет борьба. Он был игроком и он явно взвешивал риски.

— Хорошо, черт возьми, — буркнул он наконец. — Это будет стоить мне целое состояние. Но если твои машины действительно заработают, и ты создашь шедевр для Императрицы… это вложение окупится сторицей. Я принимаю твой проект. — он посмотрел на меня, и в его взгляде не было дружелюбия. — Но учти, Григорий. Если это все пустые фантазии, и ты просто пускаешь мне пыль в глаза, я найду способ вернуть свои деньги. С процентами.

— Вы не пожалеете, ваше сиятельство, — ответил я.

— Я уже жалею, — криво усмехнулся он. — Но азарт сильнее. Приступай.

Он свернул эскиз.

— Будет сделано. Все, что нужно. Но результат — на твоей голове.

Следующие две недели флигель дворца Оболенского превратился в улей. Князь сдержал слово. Он обрушил на мой проект всю мощь своих связей и кошелька. С утра до вечера во дворе скрипели телеги, подвозившие дубовые доски, огнеупорный кирпич, железо, медь. Появились лучшие в Петербурге мастера: артель плотников, славившаяся постройкой иконостасов, угрюмый печник, который клал камины в самом Зимнем дворце, и два механика с Адмиратейских верфей.

Они были лучшими. И они были моей главной проблемой.

Я был для них никем. Худой мальчишка, фаворит князя, который возомнил себя инженером. Они смотрели на мои чертежи с откровенным презрением. Мои требования казались им блажью, бессмысленной тратой барских денег. И они начали саботаж. Не злонамеренный, а тот, что идет от привычки делать «как положено», «как деды делали».

Первый конфликт вспыхнул с плотниками из-за верстака. Я потребовал столешницу из цельного, выдержанного дуба толщиной в четыре вершка. Бригадир Потап, седой, кряжистый мужик, лишь усмехнулся.

— Да на кой-ляд тебе такая домовина, барин? На ней плясать можно!

Я не стал спорить. Вечером я пришел к нему с книгой, которую выпросил у Оболенского — «Наставление по артиллерийскому искусству». Я открыл страницу с чертежом пушечного лафета.

— Потап Максимыч, вот смотри. Почему лафет делают из дуба, а не из сосны?

— Дык понятно почему, — он снисходительно посмотрел на меня. — Чтобы от выстрела не разлетелся в щепки.

— Верно. Дуб гасит вибрацию. Мой верстак — это тот же лафет. А мой резец — та же пушка. Любая дрожь — и ядро полетит мимо цели. Понимаешь?

Он не понял расчетов, зато он понял аналогию. Он почесал в затылке, сплюнул и нехотя согласился.

С печником вышло хуже. Мой проект муфельной печи с двойной стенкой и сложной системой дымоходов он обозвал «чертовщиной» и наотрез отказался так делать, заявив, что «огонь — он живой, его не обманешь». Все мои попытки объяснить ему основы конвекции натыкались на стену упрямства. Тогда я пошел к Оболенскому.

— Ваше сиятельство, ваш печник не выполняет моих указаний. Проект под угрозой срыва.

Князь был в ярости, что его втягивают в «дела холопов». Он примчался в мастерскую, устроил разнос и приказал печнику выполнять любое мое требование под угрозой порки. Старик затаил на меня злобу, но подчинился. Он строил печь точно по моим чертежам, но с таким видом, словно строил мне эшафот.

И он оказался прав. Частично.

Первая же протопка печи обернулась катастрофой. Из-за ошибки в моих расчетах тяги (я не учел местную розу ветров и высоту трубы) дым повалил внутрь. За несколько минут мастерская наполнилась едким, удушливым чадом. Прибежали перепуганные слуги, сам Оболенский. Печник стоял посреди дыма с торжествующим видом. «Я же говорил, барин! Огонь не обманешь!».

Это был публичный провал. Мой авторитет, ежели он был, укатился в тартарары. Но именно в этот момент я должен был показать, кто я есть.

— Вы правы, мастер, — сказал я ему спокойно, прокашлявшись. — Я ошибся в расчетах. Моя вина. А теперь давайте исправлять. Вместе.

Я взял грифельную доску.

— Смотрите, — обратился я и к печнику, и к подошедшим механикам, — поток здесь закручивается. Нам нужно не перекладывать всю печь, а изменить только вот этот узел. Добавить шибер и увеличить выходное отверстие дымохода на два дюйма.

Я быстро набросал новый чертеж.

Они смотрели на меня по-другому. Я не стал сваливать вину. Я признал ошибку, проанализировал ее и тут же нашел решение. Это они поняли. Это они зауважали. На следующий день мы вместе переделали дымоход. И печь заработала как часы, давая ровный, стабильный жар. После этого случая печник стал моим самым преданным союзником.

Сложнее всего было с механиками с верфей. Им предстояло изготовить детали для моего гранильного станка. Я принес им чертежи и специально выточенный мной «эталонный» резец из каленой стали.

— Вот инструмент. Вот угол заточки. Вот допуски.

Их бригадир Федор, здоровенный детина, просто хмыкнул. Но после истории с печью спорить не стал. Они взялись за работу. И запороли первую же деталь. Сделали ее «на глазок», не выдержав допусков.

Я не стал ругаться, просто взял их деталь и свою. Поднес к ним свою лупу и протянул Федору.

— Посмотри.

Он недоверчиво заглянул в окуляр. И замер. Я видел, как расширились его зрачки. Он увидел то, чего никогда не видел раньше. Он увидел разницу между «почти ровно» и «идеально». Он увидел микроскопические зазубрины от грубого резца, волнистую поверхность, отклонение в десятую долю миллиметра.

— Как… — только и смог выдохнуть он.

— Вот так и будем работать, — сказал я. — Каждую деталь будем проверять вот так.

С этого момента началась настоящая тяжелая, изнурительная работа, полная споров, зато совместная. Я учил их точности, они учили меня хитростям работы с металлом, которые знали с детства.

К концу второй недели мастерская была готова. И она была великолепна. Идеально ровный, массивный дубовый верстак. Компактная эффективная муфельная печь. И в центре, на отдельном постаменте, стояла моя жемчужина, мой гранильный станок. Он выглядел странно, непривычно для этого времени. Но я знал, что это — машина из будущего, рожденная из моих знаний и их мозолистых, умелых рук.

Мастерская была готова. Она была совершенна. Идеальное пространство, идеальные инструменты. Моя кузница и лаборатория. В центре, на новом дубовом верстаке, лежал открытый ларец. Дикий, необузданный кусок малахита и горсть мутных алмазов смотрели на меня, словно насмехаясь. Все было готово для создания шедевра. Не было только одного. Решения.

Я начал с материала. Это был подход инженера, а не художника. Прежде чем решать, что делать, нужно было понять, из чего это можно сделать. Я взял небольшой, отдельный кусок малахита, который лежал в ларце для проб, и закрепил его, чтобы попробовать распилить. Результат был удручающим. Камень крошился, а уникальный концентрический рисунок на срезе превращался в невнятную зеленую кашу. Я попробовал резать его под другим углом — тот же эффект.

Затем я взялся за алмазы. Я закрепил один из самых мутных камней на своем новом станке. Несколько часов кропотливой работы. Я снял его и поднес к лупе. Да, я придал ему форму, создал грани. Но камень не играл. Внутренние дефекты, «облака» и трещинки, гасили свет, превращая потенциальный бриллиант в тусклый кусок стекла.

Я был в технологическом тупике. Я мог, конечно, вырезать из малахита какую-нибудь простую фигурку, выбрав самый прочный участок. Мог выбрать пару самых чистых алмазов и огранить их. Но это было бы… ремеслом. Халтурой. Это было бы уровнем Поликарпова, просто выполненным более аккуратно. А от меня ждали чуда.

Оболенский заходил каждый день. Он видел, что я работаю с материалом, но не видел эскизов, не видел идеи. Его нетерпение росло. На седьмой день он пришел не один. Он принес с собой бархатный футляр.

— Вот, — сказал он, открывая его. — Для вдохновения. Работа месье Дюваля. Подарок графа Зубова своей пассии.

Внутри лежала брошь. Огромный, безупречно чистый бриллиант, окруженный гирляндой из более мелких камней. Работа была технически совершенной. И абсолютно бездушной. Это была демонстрация денег. Крик: «Смотрите, какой я богатый!».

— Вот что сейчас нравится двору, — с легкой иронией сказал Оболенский. — Просто, дорого и глупо. Но если у тебя нет идей получше, придется дарить что-то подобное. И тогда мы оба будем выглядеть идиотами. Понимаешь?

Я прекрасно его понимал. Он не угрожал, ставил меня перед фактом, показал мне уровень «конкуренции» и ту пошлость, которую я должен был превзойти.

Он ушел, а я остался один, раздавленный тяжестью своего бессилия. Я в отчаянии обвел взглядом свою идеальную мастерскую. Мой взгляд скользнул по верстаку, по испорченным образцам малахита и тусклому алмазу. Затем — на книги, которые я заставил его достать для меня. Биографии, история царствования… Я взял том, посвященный делам вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, и начал машинально его листать.

Я читал о ее реальной жизни. Распорядок дня. «6 утра — подъем. 7 утра — молитва и работа с личными бумагами в кабинете. 9 утра — прием докладчиков по Ведомству учреждений…». Я читал о Смольном институте, о Воспитательном доме, о десятках больниц и приютов, которыми она управляла. Управляла лично, вникая в каждую смету и отчет.

И в этот момент меня осенило.

Я все это время пытался решить не ту задачу. Я пытался создать украшение для женщины. Но она была не просто женщиной. Она была правительницей. Администратором. Ее жизнь проходила за рабочим столом. Ее настоящие драгоценности — это ее проекты, ее учреждения, ее «дети».

Мой взгляд упал на чертежи моих собственных станков. А что является «инструментом» для императрицы? Перо. Чернила. Бумага.

Идея! Не украшение для женщины, а инструмент для правительницы.

В моей голове словно что-то щелкнуло. Все части головоломки встали на свои места. Письменный прибор! Строгий, практичный, но при этом — абсолютное произведение искусства. Вещь, которая будет лежать на ее рабочем столе. Вещь, которую она будет видеть и трогать каждый день. Вещь, которая будет говорить об уважении к ее труду. Это было идеальное попадание.

Я схватил уголек и чистый лист бумаги. Руки больше не дрожали. Я точно знал, что нужно делать.

Идея была смелая, дерзкая, но пока еще — абстрактная. Теперь ее нужно было облечь в плоть и кровь, увязать с теми материалами, что лежали передо мной в ларце. Я снова почувствовал себя в своей стихии. Творческие муки кончились, началась работа инженера-аналитика. Я должен был провести полную деконструкцию задачи, понять свойства и потенциал каждого компонента.

Я начал с главного — с малахита. Я начал его изучать. Я тщательно очистил его от каменной крошки, промыл водой. Затем смочил поверхность, и камень мгновенно откликнулся, показав свою истинную душу. Узоры стали ярче, глубже. Я взял свою лупу. Час за часом я ползал по поверхности этого зеленого мира, как исследователь по неизведанному континенту. Я искал слабости. Микротрещины, каверны, участки с неоднородной структурой. Я наносил их на бумагу, составляя подробную геологическую карту камня.

Главным сокровищем этого куска был его узор. Несколько концентрических кругов, знаменитый «павлиний глаз», редкой красоты и чистоты. Именно он и был главной проблемой. Я сделал несколько эскизов, пытаясь «вписать» в камень объемный предмет — чернильницу, подставку. Каждый раз получалось одно и то же: чтобы получить нужную форму, приходилось жертвовать девятью десятыми уникального рисунка. Это было варварством.

Я отложил малахит и взялся за алмазы. Высыпал их на лист белой бумаги. Жалкое зрелище. Горсть мелких, мутных уральских «стекляшек». Снова за работу взялась моя лупа. Я перебирал камни один за другим, как хирург, изучающий рентгеновские снимки. Я всматривался в мутную глубину каждого кристалла, находя ту единственную точку, тот крошечный, но безупречно чистый участок, который можно было спасти. Я откладывал в сторону безнадежные камни и помечал те, у которых был потенциал.

Прошло несколько часов. Передо мной лежали две карты: карта узоров малахита и карта «сердец» алмазов. И ясное понимание двух проблем. Первая: я не могу резать малахит объемно, это убьет рисунок. Вторая: я не могу использовать алмазы как центральные элементы украшения, они слишком мелки. Они могут быть лишь точками, искрами света.

Я откинулся на спинку стула. Стандартные подходы не работали. Нужно было решение, которое объединит слабости материалов и превратит их в силу. Решение, которое покажет всю красоту малахита, не разрушая его, и использует алмазы не как украшение, а как… свет. Как символ.

Я снова посмотрел на карту узоров малахита. Эти плавные, концентрические линии… Их нельзя было прерывать. Их нужно было показать целиком. Как? В голове всплыли обрывки знаний о работах уральских мастеров, которые я изучал в прошлой жизни. Они пытались облицовывать шкатулки малахитом. Но швы у них были грубые, а пластины толстые. Халтура. А что, если… что, если не просто облицевывать, а создать иллюзию монолита? Что, если резать камень не поперек, а вдоль, на тончайшие пластины, почти как шпон? И затем, как искусный паркетчик, одеть в эти пластины серебряную основу, подгоняя узор так, чтобы он казался единым и непрерывным?

«Русская мозаика». Но не та, примитивная, что была известна здесь. А доведенная до совершенства.

Идея потянула за собой следующую. Алмазы. Что самое важное в делах Императрицы? Что является ее настоящим сокровищем? Ее благотворительные проекты. Воспитательный дом. Смольный институт. Я лихорадочно начал делать наброски. Я выложу из этих крошечных, очищенных от грязи алмазных искр не ее вензель, а гербы этих заведений! Это будет признание ее истинных заслуг. Подарок, который скажет: «Я ценю ваши дела».

План был готов. Но, осознав его полностью, я почувствовал холодный ужас. Он был безумен. Чтобы его осуществить, мне оставалось меньше трех недель. За это время мне нужно было сделать то, на что у целой артели уральских мастеров ушел бы год. Мне нужно было с нуля изобрести и построить станок для прецизионной резки камня. Разработать технологию «бесшовной» мозаики. Провести сотню микрохирургических операций, распиливая и ограняя почти сотню мельчайших алмазов.

Оболенский ждал от меня шедевр. А я подписался на невозможное.