Ювелиръ. 1807

Глава 6

Интерлюдия.

Александро-Невская лавра, сентябрь 1807 г.

— Ты пришел не за благословением, Петр.

Архимандрит Феофилакт отложил гусиное перо, которым выводил ровную строку в толстой книге учета пожертвований. Он аккуратно посыпал свежие чернила песком из тяжелой бронзовой песочницы, сдул лишнее и только тогда поднял свои пронзительные, не по-старчески ясные глаза на племянника. Воздух в его келье, казалось, давил на плечи князя Оболенского, хотя тот и предусмотрительно сменил свой блестящий гвардейский мундир на строгий темный сюртук.

— Почему сразу нет? — усмехнулся князь, стараясь выглядеть расслабленно в жестком кресле, обитом потрескавшейся кожей. — Может, душа моя скорбит о судьбах Отечества, и я ищу духовного наставления.

— Душа твоя, — ровно произнес Феофилакт, — скорбит о том, что тебя не пригласили на последний ужин к графу Ростопчину. Я правильно понимаю?

Оболенский поморщился. Дядя, как всегда, бил без промаха, его информаторы в свете работали не хуже, чем агенты тайной канцелярии.

— Это лишь симптом болезни, ваше высокопреподобие. Меня вытесняют. Старая гвардия — Кочубеи, Ростопчины, вся эта камарилья — шепчет вдовствующей императрице на ухо, что я вертопрах, картежник и вольтерьянец. Они мешают мне жить. Они никогда не пустят меня к настоящей власти, пока Мария Фёдоровна у них в кармане.

— А тебе нужна власть? — в голосе архимандрита не было ни осуждения, ни удивления, просто холодный интерес.

— Мне нужно место, которое я заслуживаю по праву рождения и ума, — жестко ответил князь. — Я не собираюсь всю жизнь водить эскадрон на парадах и проигрывать в карты родовые имения. После Тильзита все изменилось. Государь слушает то одних, то этих стариков с их рассказами о временах Екатерины. А страна катится в пропасть. И я хочу быть у руля, когда придет время поворачивать. А для этого нужно влияние. А влияние сейчас — это уши и сердце Марии Фёдоровны.

Феофилакт медленно поднялся. Он подошел к узкому, похожему на бойницу, окну, выходящему на монастырское кладбище, где под серым сентябрьским небом темнели кресты и надгробия.

— Амбиции, Петр… Здесь, — он кивнул в сторону кладбища, — лежат те, чьи амбиции были не меньше твоих. И Суворов, и Разумовский. Но в вечности имеет значение не то, сколько ужинов ты посетил, а то, что ты оставил после себя. Ты уверен, что твоя игра стоит свеч?

— Более чем, — Оболенский тоже поднялся. — И я, кажется, нашел ключ, который откроет мне нужную дверь. Но… — он запнулся, — я не до конца понимаю, из чего сделан этот ключ. И это меня беспокоит.

Он вернулся к столу, ожидая, что дядя последует его примеру. Но Феофилакт остался у окна, глядя на могилы.

— Так ты пришел не за советом. Ты пришел за чем-то большим, — констатировал он. — Рассказывай. Что за новую рискованную игру ты затеял? Что за «ключ» ты нашел в своей сточной канаве?

— Это не ключ, дядя. Это человек, — Оболенский снова сел в кресло. — Мальчишка. Подмастерье у какого-то пьяницы-ремесленника на окраине. Сирота, лет пятнадцати-шестнадцати на вид. Я наткнулся на него случайно, и то, что я увидел, не укладывается в голове.

Феофилакт с иронией изогнул тонкую бровь.

— Петр, ты всегда был падок на красивые фокусы. Уверен, мальчишка показал тебе какую-нибудь безделушку, а твое воображение дорисовало остальное.

— Он починил старую фибулу, — ответил Оболенский. — Я показал ее Дювалю. Жан-Пьер сначала посмеялся, а потом полчаса рассматривал ее в лупу и сказал, что механика застежки и работа с чернью — это уровень лучших парижских мастеров. Но стиль… он назвал его «математическим».

— Один удачный раз бывает и у слепой курицы, — заметил архимандрит, перебирая четки. — Возможно, он просто повторял то, чему его научили.

— Научили? — в голосе князя прозвучало раздражение. — Я подсунул ему три ловушки, которые и Дюваль бы не сразу разглядел. Реставрированную камею, старинный фальшивый дукат и «леченый» изумруд. Он вскрыл все три. Не как оценщик, который сравнивает с образцами. А как лекарь, который знает хворь. Он назвал мне точные технологии, которые использовали двести лет назад, чтобы скрыть дефекты. Он говорил о плотности сплавов, о следах стального резца на камне… Откуда у мальчишки из сарая такие познания?

Феофилакт на мгновение замер.

— А ты не думал, племянник, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой? — его голос стал вкрадчивым. — Возможно, этот мальчик — просто гениальный мошенник. Узнал о твоей страсти к диковинкам, разузнал про твою коллекцию, подготовился и разыграл перед тобой спектакль. Откуда ты знаешь, что он не подослан твоими врагами, чтобы втереться к тебе в доверие?

Оболенский помрачнел. Эта мысль, конечно, приходила ему в голову.

— Я тоже об этом думал. Но дело не в этом. Меня пугает другое. Его знания… они не просто обширны. Они… Он мыслит как… — князь подыскивал слово, — как ученый из Академии. И его поведение… В нем нет ни капли страха. Ни грамма раболепия. Он смотрит прямо, говорит веско, словно за его спиной десяток прочитанных университетов.

Князь встал и прошелся по келье, чувствуя, как его снова охватывает то беспокойство, что заставило его приехать сюда.

— Я боюсь не того, что он меня обманет, дядя. Я боюсь, что я нашел оружие, которым не смогу управлять. Я должен привязать его к себе. А для этого мне нужно знать его главную слабость. А я ее не вижу. Кроме того, что он беден.

Он замолчал, остановившись перед своим дядей.

— Вот в чем моя игра. Я нашел свой «ключ» к сердцу Императрицы. Уникальный мастер, который создаст для нее шедевр. Я почему-то верю в это. Но я не понимаю, что это за ключ. Гений? Авантюрист? Или что-то еще?

Феофилакт долго молчал.

— А зачем тебе эта темная лошадка? — спросил он наконец. — Есть же Дюваль. Признанный мэтр, его имя — уже рекомендация.

— Вот именно поэтому, — ответил Оболенский. — Дюваль — звезда. Он независим. Он капризен. Его слава — это его слава. А этот мальчик… он полностью зависит от меня. Он — мой личный инструмент. Его гений будет служить моим целям, а не только своему кошельку. Я создам ему имя. И он будет обязан этим именем мне. Но чтобы правильно использовать инструмент, я должен понимать, как он устроен. И чего от него ждать.

Архимандрит Феофилакт слушал племянника, его тонкие пальцы мерно перебирали черные костяшки четок. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не спешил с выводами. Он, как искусный следователь, начал поочередно выдвигать и отбрасывать версии, наблюдая за реакцией князя.

— Возможно, все просто, Петр, — сказал он наконец. — Ты ищешь тайну там, где ее нет. Мальчик мог быть незаконнорожденным сыном какого-нибудь опального иностранного мастера. Француза, бежавшего от революции, или немца-инженера. Тот мог тайно обучать его, передавая свои секреты, а потом умер. А мальчик теперь просто скрывает свое происхождение, чтобы не навлечь на себя гнев властей.

Оболенский покачал головой.

— Я проверял. Первым делом. Поднял церковные книги. Родители — простые петербургские мещане, умерли от оспы пять лет назад. Поликарпов, этот пьяница, — действительно его троюродный дядя, последний из родни. Нет там никаких иностранцев. Легенда красивая, но не сходится.

Феофилакт кивнул.

— Хорошо. Тогда второе. Талант, Петр, бывает и от Бога. Истинный гений, самородок, какими испокон веку славилась земля русская. Вспомни Ломоносова. Тоже ведь из простых мужиков, из холодных морей пришел. А стал первым нашим университетом.

— Ломоносов учился! — в голосе князя прозвучало раздражение. — Он грыз гранит науки годами. В Москве, в Марбурге, во Фрайберге! Он впитывал знания, которые уже существовали в мире. А этот… Это не талант, дядя. Это знание. Готовое знание, которого в России 1807 года быть не может.

Князь вскочил и снова заходил по келье.

— Я дал ему задание обустроить мастерскую. Так он принес мне проект. Откуда⁈ Откуда у семнадцатилетнего сироты, выросшего в сарае, знания инженера и архитектора?

Он остановился и посмотрел на дядю. В его голосе звучала плохо скрываемая тревога.

Феофилакт перестал перебирать четки. Он сложил руки на коленях и посмотрел на племянника долгим, тяжелым взглядом.

— Знание, Петр, бывает разным, — его голос стал тихим. — Бывает знание, что возвышает душу и служит Богу. А бывает знание безблагодатное. Холодное, механистическое, лишенное нравственного основания. Знание, которое дает человеку силу, но иссушает его душу. Ты говоришь, в нем нет страха раба. А есть ли в нем страх Божий? Есть ли в нем сострадание? Или только холодный расчет? Вот что опасно. Гений без души — это не дар. Это чудовище.

В келье стало тихо. Оболенский нахмурился. Он, гвардеец и вольтерьянец, никогда всерьез не думал о таких вещах. Но слова дяди, произнесенные здесь, в сердце православия, звучали зловеще.

— Ты думаешь… — начал он, но осекся.

— Я ничего не думаю. — Ответил архимандрит. — Сверходаренный юноша, чьи знания не имеют объяснения. Чье поведение не соответствует его статусу. Который появляется из ниоткуда в смутное для страны время… Это заставляет задуматься. Что ты намерен делать с ним дальше?

Оболенский вернулся в кресло. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией.

— Я дал ему финальную проверку. Заказ. Подарок для вдовствующей императрицы. Из огромного куска уральского малахита и россыпи мелких, дешевых алмазов.

— Зачем? Ты ведь и так уже убедился в его мастерстве, — спросил Феофилакт.

— Я проверил его как мастера, — ответил князь. — Теперь я хочу проверить его как гения. Одно дело — вскрыть обман. Другое — создать вещь, которая тронет сердце самой искушенной и строгой женщины в Империи. Если он сможет это, значит, он управляет не только металлом, но и человеческими душами. И вот тогда он действительно станет моим главным оружием. А если нет… — князь махнул рукой, — значит, он просто гениальный механик, которому нельзя доверять деликатные поручения. Отправлю его в одно из своих дальних имений. С глаз долой.

Он говорил уверенно, но сам понимал, что это — бравада. Он уже поставил на этого мальчишку слишком много. И теперь отчаянно хотел, чтобы тот справился.

Феофилакт слушал племянника, и на его тонких губах появилась едва заметная, холодная улыбка.

— Ты играешь с огнем, Петр. Но, — он сделал паузу, — огонь может не только обжечь. Он может и согреть. И осветить путь во тьме. Твоя затея рискованна, в ней есть изящество. И я, пожалуй, помогу тебе.

Оболенский удивленно поднял бровь. Он пришел за анализом, а не за помощью.

— Не смотри на меня так, — продолжил архимандрит. — Я пекусь не о твоих амбициях, а о стабильности престола. Вдовствующая императрица — это история именно об этом. Если твой гений поможет укрепить ее влияние и влияние «русской партии», то это будет полезным делом. К тому же, — добавил он, и в его голосе прозвучали деловые нотки, — если твой мастер действительно способен на чудеса, у Церкви тоже найдется для него работа. Наши ризы и оклады для икон давно не видели руки настоящего художника.

Он встал, намекая, что разговор подходит к концу.

— Продолжай свой прожект. Дай этому… Григорию, — он произнес имя с легким нажимом, словно пробуя его на вкус, — все, что он просит. Не мешай ему. Но наблюдай. Внимательно наблюдай. А я, со своей стороны, найду предлог, чтобы познакомиться с твоим «самородком». Я хочу поговорить с ним сам.

Князь тоже поднялся, чувствуя облегчение.

— Благодарю, ваше высокопреподобие.

— Благодарить будешь, когда твой мальчик создаст шедевр, а не опозорит тебя перед всем двором, — сухо отрезал Феофилакт. Он проводил племянника до двери. Уже на пороге он остановил его, положив свою холодную, сухую руку ему на плечо.

— Я поговорю с ним, — повторил он. — Я задам ему несколько простых вопросов. О Боге. О душе. О природе таланта. И я пойму, кто говорит его устами. Гений… или смутьян.

Он посмотрел на князя.

— Приглядывай за ним, Петр. И будь осторожен. Ибо если окажется, что ум этого мальчика заражен вольнодумством, ересью или, что еще хуже, он является орудием в руках тех, кто желает России не блага, а потрясений… то нам придется лечить и его талант, и его ум. А такое лечение, как ты знаешь, часто проходит в стенах крепости или монастырской тюрьмы.

С этими словами он закрыл дверь.

Князь Петр Николаевич Оболенский шел по коридорам Лавры, эхо его шагов казалось непривычно громким. Он получил то, за чем приехал — понимание ситуации и могущественную поддержку. Но вместе с этим он понял, что его игра стала намного сложнее.

Он хотел просто найти козырь для придворной партии. А нашел карту, способную перевернуть всю колоду. Одним своим существованием этот мальчишка привлек внимание и аристократов, и Церкви — силы, которая мыслила категориями вечности и действовала без спешки и суеты.

На его губах играла азартная улыбка.

Конец интерлюдии.