Ювелиръ. 1807

Глава 2

Ночь прошла в тяжелой полудреме, где обрывки воспоминаний о моей стерильной лаборатории смешивались с запахом прелой соломы и болью в избитых ребрах. Пробуждение было резким и бесцеремонным. Поликарпов, судя по всему, мучился с похмелья. Он сипел, и от этого его голос был еще гаже.

— Эй, щенок! Живо в лавку! Табаку мне и хлеба. Да не беги, ноги переломаешь, дармоед.

Он швырнул мне на земляной пол несколько мятых медных монет. Я подобрал их, чувствуя на себе его раздраженный взгляд. Это был мой первый выход во внешний мир, и я цеплялся за него, как утопающий за соломинку. Любая информация была сейчас на вес золота.

Дверь сарая со скрипом отворилась, и я шагнул наружу. В нос ударила смесь запахов, резких, незнакомых, первобытных: кислый дух щей из ближайшего трактира, конский навоз, сырость от Невы. Улица была вымощена разбитой брусчаткой, в выбоинах стояла грязная вода. Проехал извозчик, обдав меня брызгами из-под колес. Я отскочил, прижимая к груди драгоценные медяки.

Все было не так, как в книгах и исторических фильмах. Не было блестящих гвардейцев, не было нарядных дам. Были люди с серыми, усталыми лицами. Мужики в рваных армяках, бабы в темных платках. Даже офицер, прошедший мимо, был в потертом, запыленном мундире. Я шел и впитывал, сканировал, анализировал. Порт, видневшийся в конце улицы, выглядел замершим, парализованным. Несколько кораблей стояли у причалов, но на них не было видно ни движения, ни суеты.

Мой путь лежал мимо полицейской будки, у которой собралась небольшая толпа. Человек десять-пятнадцать. Купцы в потертых суконных кафтанах, пара приказчиков, несколько простых мастеровых. Они стояли в мрачном молчании, слушая, как стоящий на крыльце грамотный писарь из управы зачитывал официальную бумагу, прибитую к стене. Его голос был монотонным.

— … дабы прекратить кровопролитие и установить прочный и вечный миръ и согласие между двумя Империями… — бубнил писарь.

Я замедлил шаг, пристроившись за спинами, делая вид, что просто прохожу мимо.

— … Его Императорское Величество Государь нашъ Александръ Павловичъ и Императоръ Французовъ Наполеонъ, сойдясь въ городѣ Тильзитѣ…

Тильзит. Мир с Наполеоном? Но ведь… война 1812 года была неизбежна. Что же произошло?

— … о заключенiи мира и союза… — продолжал писарь.

Я обратился в слух и дождался, когда писарь озвучил главное для меня: «Высочайшій Манифестъ. Іюля 9-го дня 1807 года».

Есть. Точная координата. Конкретный день. И конкретное событие.

— Союзъ… с антихристом… — прошептал кто-то рядом со мной. Старый солдат с перевязанной рукой сплюнул на землю. — Столько наших полегло под Прейсиш-Эйлау, и все зря?

Купец, стоявший впереди, мрачно покачал головой.

— Какой уж тут союз… Это капитуляция. Слыхал я, Государь обязался аглицкому купцу торговлю перекрыть. А это что значит? Это значит, что пеньку нашу и лён теперь продавать некому. Разорение, вот что.

Я слушал эти обрывки фраз, и в моей голове разрозненные пазлы мгновенно складывались в единую, ужасающую картину.

Тильзитский мир. Союз с Францией. Обязательство присоединиться к континентальной блокаде Англии. Англия — главный торговый партнер. Разрыв торговых связей. Экономическое самоубийство.

Вот почему порт стоял мертвым. Вот почему у людей были такие лица. Вот почему Поликарпов был в ярости. Они еще не до конца понимали, что произошло, но уже чувствовали на своей шкуре. А я — знал, что этот «прочный и вечный миръ» продлится всего пять лет.

Пять лет экономического упадка, унижения, накопления ненависти.

Пять лет, которые закончатся пожаром Москвы.

Я попал в самый эпицентр экономического коллапса, в начало долгой, мучительной агонии, которая взорвется самой страшной войной в истории России 19 века. Теперь я знал правила игры. И понимал, что выжить в этом мире, где даже сильные и богатые стремительно теряли почву под ногами, будет в тысячу раз сложнее, чем я мог себе представить. Я крепче сжал в потном кулаке медяки.

Я вернулся в мастерскую, принеся хлеб и табак. Поликарпов выхватил у меня сверток, даже не взглянув. Его внимание было приковано к горну. От безысходности и похмельной тоски он, видимо, решил заняться делом. На верстаке я увидел кучу серебряного лома: старые, гнутые ложки, обломки окладов, сломанная пряжка. Он собирался переплавить все это в небольшой слиток, чтобы продать его скупщикам и получить хоть какие-то живые деньги.

В принципе, логично. Хотя и странно, откуда у этого нищего «мастера» серебро.

Я отошел в свой угол и принялся за чистку инструментов, но все мое внимание было приковано к его действиям. Для меня, человека, для которого металлургия драгоценных металлов была точной наукой, то, что я видел, было настоящей пыткой. Это была не работа, а ритуальное убийство металла.

Он взял старый, треснутый глиняный тигель. Я мысленно поморщился. Тигель был не просто грязным. На его стенках застыли зеленоватые потеки — следы плавки латуни. Это означало, что при нагреве остатки меди неизбежно попадут в расплав, «загрязнив» серебро и понизив его пробу. Катастрофа, заложенная еще до начала процесса.

Он свалил в тигель весь лом без разбора и поставил его в горн. А потом принялся яростно раздувать меха. Угли разгорались, переходя от красного к оранжевому, а затем и к ослепительно-белому калению. Поликарпов перегревал металл. Температура плавления серебра — девятьсот шестьдесят один градус. Он же «вжаривал» будто для чугуна. При такой температуре расплав активно, как губка, впитывал кислород из воздуха. Я уже видел в своем воображении будущий слиток: пористый, хрупкий, полный газовых раковин.

Грубый скрежет металла, которым Поликарпов пытался счистить шлак с поверхности, сработал как триггер. Он вызвал в памяти короткое, но яркое воспоминание, от которого неприятно засосало под ложечкой.

1985 год. Я, молодой и амбициозный научный сотрудник, стою перед начальником лаборатории, парторгом Иваном Петровичем. Я показываю ему расчеты, графики, данные.

— Иван Петрович, нельзя растить кристалл при такой скорости. Накопятся дислокации, он треснет. Нужно снизить температуру на пять градусов и замедлить вытягивание. Мы потеряем два дня, зато получим идеальный образец.

Тучный и самодовольный Петрович отмахивается от моих бумаг.

— Мне твои бумажки не нужны, Звягинцев! Мне кристалл нужен к Первомаю, для отчета в обком! Деды наши растили, и мы вырастим! У них кулькуляторов-то не было, а страна ракеты в космос запускала! Делай, как сказано!

И я сделал. А через два дня, когда мы извлекли из печи итог полугодовой работы всего коллектива, по идеальной, прозрачной поверхности кристалла шла тончайшая, как волос, трещина. Высокий, чистый звук «дзинь», который я услышал в тот момент, до сих пор стоял у меня в ушах. Звук уничтоженного труда. Звук победы невежества над знанием.

Я посмотрел на спину Поликарпова, который сейчас, как и тот Петрович, действовал по принципу «деды так делали». Он был продуктом своей эпохи и своей среды. Думаю, что он не был злым от природы. Он был просто невежественным. А невежество, помноженное на отчаяние, порождало тупую жестокость. Он губил свой собственный труд, последние деньги, и винил в этом кого угодно — войну, заказчиков, меня — но только не себя.

Он снял тигель с огня. Расплав был мутным, грязным, покрытый пленкой оксидов. И тут он совершил действие, которое окончательно убедило меня, что я имею дело с шаманом, а не с мастером. Он взял щепотку соли из солонки и с важным, сосредоточенным видом бросил ее в расплав.

— Чтобы шлак отбить, — пробормотал он себе под нос.

Я мысленно усмехнулся. Соль… примитивная попытка использовать флюс. Он повторял заученный ритуал, не понимая его сути. Да, соль создаст на поверхности защитный слой, но она не растворит оксиды. Для этого нужна бура. И она не уберет кислород, растворенный в самом металле. Для этого нужен раскислитель — хотя бы простой древесный уголь, брошенный в расплав за минуту до разливки. Он делал бессмысленное движение, имитирующее технологию.

Поликарпов вылил расплав в чугунную изложницу. Через несколько минут он выбил остывающий слиток. Результат был предсказуем. Слиток был уродливым, серого, нездорового цвета, весь в кавернах и раковинах. Скупщик даст за такой в лучшем случае половину цены чистого лома. Лучше бы ложку оставил — она стоила столько же, сколько весь этот лом.

Он смотрел на дело своих рук. На его лице отразилась вся гамма эмоций: от недоумения и разочарования до глухой, бессильной ярости. Он не понимал, почему так вышло. Он же все делал «как надо». И эта ярость начала искать выход. Я нахмурился, ожидая, что сейчас он снова набросится на меня. Но он только с проклятием швырнул испорченный слиток в угол, схватил бутыль с водкой и сел на лавку, уставившись в стену. Он впал в тихое, мрачное отчаяние. И это наверное страшнее его криков, потому что это означало, что дно уже совсем близко.

Поликарпов, привалившись спиной к холодной стене сарая, пил. Пил методично, стакан за стаканом, погружаясь в мутную пучину отчаяния. Он проиграл невидимому врагу — нищете и безработице. Испорченный слиток серебра, валявшийся в углу, был символом его полного и окончательного поражения.

Я смотрел на него и понимал, что это мой шанс. Да, урок был усвоен: слова здесь бесполезны и опасны. Прямой совет будет воспринят как оскорбление, как соль на рану. Но молчаливая демонстрация… это совсем другое. Это не нападение. Это факт. А факты — упрямая вещь, даже для пьяного и отчаявшегося человека.

Я подошел к куче лома и выбрал самый неказистый кусок — старую, почерневшую оловянную ложку. Она была не нужна, ее ценность была ничтожна. Идеальный объект для эксперимента. Я взял другой тигель, маленький, на одну унцию, и, не таясь, принялся его готовить. Сначала я тщательно выскоблил его изнутри. Потом прокалил в горне докрасна, чтобы выжечь всю органику. Поликарпов искоса наблюдал за моими действиями, на его лице была презрительная усмешка.

— Возишься, щенок… — пробормотал он, с усталым безразличием.

Я положил ложку в чистый тигель и поставил его в горн. Начал работать мехами. Плавно, размеренно. Поликарпов кипятил металл, как воду для щей, превращая его в пористую пену. А его нужно было не кипятить. Его нужно было томить, как молоко, чтобы сливки — весь шлак и грязь — поднялись наверх. Я ждал, пока пламя над тиглем не приобрело нужный, соломенный оттенок, а расплав внутри не заблестел, как маленькое, подвижное зеркальце. Время.

Я снял тигель. Быстрым, точным движением бросил в расплав щепотку растолченного древесного угля. Расплавленный металл дышит, как человек, вдыхая в себя порчу из воздуха. А уголь — как губка, он забирает эту порчу на себя, очищая серебро. Угольный порошок вспыхнул россыпью ярких искр, выгорая и забирая с собой кислород. Еще несколько секунд я аккуратно снимал с поверхности тонкую пленку шлака. Затем взял изложницу, предварительно прогретую, и тонкой, ровной струйкой вылил в нее металл.

Все.

Я выбил остывший слиток. Он был маленьким, не больше моего мизинца. Зато он был идеальным. Гладкая, блестящая поверхность, без единой поры. Он тяжело лег на ладонь, радуя своей плотностью и чистым, светлым цветом.

Я не сказал ни слова, просто подошел к верстаку и положил свой маленький, совершенный слиток рядом с большим, уродливым куском металла, который отлил Поликарпов. Контраст был убийственным.

Поликарпов перевел мутный взгляд с одного слитка на другой. Его пьяная ухмылка сползла с лица. Он медленно поднялся, пошатываясь, и подошел к верстаку. Он долго, в упор смотрел на два куска металла. В его глазах я увидел целую бурю. Сначала — недоверие. Потом — зависть. Потом — жадность. И, наконец, — животная ярость от собственного унижения. Он, Мастер, был только что посрамлен своим подмастерьем.

Да, не такого я ожидал. Хотя мог бы предугадать и такое.

Его рука дернулась, он замахнулся, чтобы ударить меня. Я отшатнулся. Краем глаза я прикинул сколько времени займет схватить молоток.

Но рука «родственника» замерла в воздухе. Жадность победила ярость. Он опустил кулак. Покалечить меня сейчас — значило убить курицу, которая, возможно, несет золотые яйца.

Он медленно протянул руку, взял мой маленький слиток. Повертел его в пальцах, ощущая его гладкость и вес. Его лицо исказилось.

— Как? — прохрипел он. — Как ты это сделал?

Я смотрел на него снизу вверх, играя свою роль забитого щенка.

— Говори, тварь! — его голос сорвался на крик. Он схватил меня за рубаху. — Это колдовство? Говори!

Если сейчас боднуть его аккурат в переносицу, то он умоется так, что долго в себя не придет. Вдох-выдох. Держись, Толя, держись.

Я знал, что любое слово сейчас будет ошибкой. Он тряхнул меня и отшвырнул в сторону. Он снова посмотрел на слиток, затем на меня. На его лице отражалась отчаянная работа мысли. Он не понимал, но чувствовал, что я — его единственный шанс выбраться из той ямы, в которой он оказался.

«Дядя» подошел к двери, вышел, и я услышал, как снаружи лязгнул тяжелый железный засов. Он запер меня.

Странно.

Я остался один в наступившей тишине. Я не чувствовал ни страха, ни обиды. Только холодное удовлетворение и растущую тревогу. Я выиграл интеллектуальную дуэль. И перестал быть для него просто обузой, которую можно продать в рекруты. Я стал ценным, непонятным активом. Чудом, которое он запер в клетке, чтобы научиться им пользоваться. Раньше меня могли выкинуть. Теперь меня будут пытаться «доить», выжимая из меня секреты. И убьют, как только я перестану быть полезным.

Времени на побег оставалось все меньше.

Да, нужно бежать. Это решено.

В углу, в куче мусора, лежал мой маленький, идеальный слиток — доказательство моей правоты и причина моего текущего положения. Я не чувствовал триумфа, только холод от осознания того, насколько сложнее стала моя задача.

Поликарпов вернулся через час, еще более пьяный и мрачный. Он швырнул мне кусок меди и старый резец.

— Точи. И чтобы остро было.

Я взял инструмент и пошел к точильному камню. Монотонная, физическая работа была именно тем, что нужно. Она успокаивала нервы и давала время подумать. Пока руки двигались, выводя идеальную кромку, мозг анализировал произошедшее, отсекая эмоции и оставляя только факты.

Факт первый: моя демонстрация силы сработала не так, как я ожидал. Я думал показать свою ценность, а вместо этого показал свою опасность. Он испугался и запер меня. Вывод: любая открытая демонстрация превосходства — это самоубийство. Отныне — только мимикрия. Нужно стать тенью, притвориться бестолковым, но исполнительным.

Я специально сделал угол заточки чуть более тупым, чем нужно. Отдал резец Поликарпову. Он провел пальцем по лезвию, хмыкнул, сам подправил его на бруске и бросил мне обратно.

— Учись, щенок.

На его лице промелькнуло подобие удовлетворения. Он снова был Мастером, который учит нерадивого ученика. Ясно. Нужно кормить его эго, давать ему возможность чувствовать себя главным. Это — цена моей безопасности.

Факт второй: он запер меня. Это означало, что разговоры кончились. Он не собирается меня отпускать или продавать. Он собирается меня использовать. Я стал его ресурсом, который он будет держать в клетке. Вывод: из этой системы нет цивилизованного выхода. Из нее можно только сбежать.

Вечером, когда Поликарпов, напившись, завалился спать, я подошел к двери. Осмотрел засов, потом замок. Замок был простой, но надежный, амбарного типа. Взломать его силой я не смогу. Несмотря на всю свою простоту, имел немного сложную конструкцию, что удивительно (остается только гадать откуда у «дяди» недешевый, в принципе, замок). Но его можно было вскрыть. Для этого нужна была отмычка. Точнее, набор из двух-трех тонких стальных щупов определенной формы. Я мысленно представил их. Чтобы изготовить такой инструмент, нужна была точность, недоступная при работе «на глазок». Нужна была обработка металла на уровне десятых долей миллиметра. Нужна была способность видеть то, чего не видел обычный глаз.

И тут все части головоломки сложились в единую картину. Мой путь к свободе начинается с технологии.

Я не смогу сделать отмычку, пока не смогу четко видеть, что я делаю. Мне нужен был инструмент, который расширит мои чувства, даст мне преимущество, которое никто из них не сможет ни понять, ни скопировать. Мне нужна была идеальная оптика. Опять я возвращаюсь к этой идее. Профдеформация, чтоб ее.

Эта мысль стала центром моего нового мира. Прецизионный оптический инструмент. Это будет мой первый, тайный капитал, первый шаг в плане побега.

На следующий день, выполняя приказ вынести мусор и помои, я уже вел разведку. Мозг сканировал каждый предмет на заднем дворе, оценивая его потенциал. Ржавые гвозди возле горна — материал для будущих инструментов. Осколки кирпича — абразив. А вот в куче битой посуды, я увидел толстый, зеленоватый осколок донца от бутылки из-под вина.

Я быстро спрятал его за пазуху. Стекло было не идеальным, зато однородным, без пузырей. Этого было достаточно. Первый компонент для моего оружия был найден. Я посмотрел на запертую дверь сарая. Теперь я знал, с чего начну копать подкоп к победе — лучом света, как бы высокопарно это не звучало.