Ювелиръ. 1807

Глава 25

Неделя пролетела, оставив привкус известковой пыли на зубах и холодное, тяжелое чувство собственника. Я перестал просыпаться от каждого скрипа на лестнице — теперь я сам был этим скрипом, стуком, рокотом, нервным центром огромного, строящегося организма на Невском. Воздух здесь был сотканным из запахов свежей смолы, которой конопатили щели, кисловатого духа тлеющих углей в жаровнях и долетавшего из соседнего трактира аромата щей. Ко мне теперь обращались не «мастер», а «Григорий Пантелеевич», и это узаконенное царем отчество прилипло, стало частью меня.

Утро началось с очередного штурма. В мою временную контору, где пахло стружкой и остывшим чаем, без стука ввалился подрядчик. Его борода торчала во все стороны, а лицо налилось кровью так, что казалось черным пятном на багровом фоне. С грохотом он шлепнул на мой стол очередную бумагу.

— Не укладываемся, Григорий Пантелеевич! — пробасил он, тыча в бумагу мозолистым пальцем. — Лес-от ноне дорог, а гвоздь аглицкий и вовсе на вес золота! Надобно еще деньжат подкинуть, иначе встанем!

Пару недель назад я бы вспотел, судорожно пересчитывая остатки в кошеле. Сейчас — лишь поднял бровь. Господи, я превращаюсь в прожженного дельца. Торгуюсь за каждый гвоздь, угрожаю неустойками… Звягинцев, ты ли это? Тот, кто оперировал миллионами, не задумываясь, а теперь готов удавиться за лишний алтын. Эта стройка высасывала и деньги, и душу.

— Варвара Павловна! — позвал я свою помощницу.

Она бесшумно вошла с неизменной конторской книгой в руках. При ее появлении подрядчик как-то сдулся, втянул голову в плечи.

— Покажите нашему уважаемому подрядчику расчеты по рыночной цене на псковский лес, — сказал я, не глядя на него. — И напомните ему, что по договору мы используем тульский гвоздь, а не английский. А также, что за каждую попытку вписать в смету «непредвиденные расходы» я буду вычитать неустойку. Двойную.

Варвара Павловна молча открыла книгу на нужной странице. Мужичок побагровел, засопел, схватил свою бумажку и вылетел из конторы, бормоча проклятия. Она была моим щитом, броней от этого мира липких рук и жадных глаз. Откуда в этой хрупкой женщине столько стали? Она воевала с этим сбродом лучше любого гвардейского офицера. Без нее я бы уже давно пошел по миру.

— Благодарю, Варвара Павловна, — сказал я, когда дверь за подрядчиком захлопнулась. — Присядьте. Есть дело.

Она присела на краешек грубо сколоченного стула — собранная вся.

— Дом, — начал я. — Я достаточно пожил на стройке. Пора обзаводиться своим углом.

В ее глазах мелькнул интерес.

— Список пожеланий у меня готов. Запишите.

Она приготовила перо.

— Первое — уединенность. Не дворец с окнами на проспект, а особняк, скрытый от любопытных глаз. Высокий каменный забор, свой сад — чтобы никто не мог заглянуть через плечо, когда я работаю над… особыми заказами.

И когда начну собирать гильоширную машину, — мысленно добавил я. — И испытывать другие, еще более опасные игрушки.

— Второе — пространство. Не просто дом, а усадьба в черте города. Нужен большой, глухой хозяйственный двор. Там со временем можно будет построить… возможно, небольшую литейную.

И тир, — добавил я про себя, — закрытый тир, шагов на пятьсот, где можно будет пристреливать оружие, не привлекая внимания.

— И третье, самое сложное. Расположение. Адмиралтейская часть. Галерная, Английская набережная, может, Конногвардейский.

Она удивленно подняла на меня глаза — требование было почти невыполнимым.

— Варвара Павловна, поймите, — сказал я, опережая ее вопрос. — К нам будет заезжать не купец с Апраксина двора. К нам приедет карета графа. И если он увидит, что мой дом стоит рядом с какой-нибудь вонючей живодерней, он уже будет не в духе, а это плохо. Мы продаем не просто камни. Мы продаем мечту. А мечта не может жить на задворках.

Откинувшись на спинку стула, я позволил мыслям течь свободно, уже видя этот будущий дом, свою крепость. А еще я видел торговый зал на первом этаже этого здания. Темный, почти черный мореный дуб. Тяжелый бархат драпировок, поглощающий звук. Никакой суеты. А звук? В зале не должно быть мертвой тишины. Музыка. Шарманка? Боже упаси, это для уличных представлений. Может, механический орган? Или музыкальная шкатулка, но огромная, размером с комод, чтобы играла не писклявую польку, а что-то серьезное… Моцарта, Гайдна. Цена — наверняка целое состояние, зато именно такие детали и отличают лавку от Дома.

— Я понимаю, что задача почти невыполнима, — вырвал я себя из грез. — Но вы справитесь. Я в вас верю.

Она ничего не ответила, просто плотнее сжала губы и склонилась над книгой. Для нее это был акт высшего доверия. И я знал, что она разобьется в лепешку, но найдет то, что я прошу. Или докажет, что этого не существует.

Три дня я не поднимал головы от чертежей гильоширной машины, пытаясь на бумаге укротить этого механического зверя. Реальность за пределами конторы существовала лишь в виде коротких, четких докладов Варвары Павловны. Но на четвертый день она вошла без бумаг, держа в руках туго свернутый свиток.

За окном надсадно кричали артельщики, тянущие на второй этаж дубовую балку: «Да-а-а-а-а-а-а, пошла-а-а!». Этот звук реального, тяжелого труда служил ироничным фоном для нашего разговора о покупке аристократического особняка.

Молча развернув на моем столе карту Адмиралтейской части, Варвара Павловна придавила углы предметами со стола.

— Я обошла всех стряпчих, — в ее голосе слышалась усталость. — Результат перед вами.

Ее тонкий палец безжалостно провел линию по карте.

— Английская набережная: дворец графа Лаваля, особняк Мятлевых… Галерная: владения Юсуповых, дворец Бобринских… Григорий Пантелеевич, в этом квартале дома не продают. Их проигрывают в карты, отдают за долги или получают в наследство. Но не продают чужакам. Никогда.

Глядя на эту карту с аккуратно выведенными названиями, я видел, как моя мечта ломается. Подойдя к окну, я смотрел на шумевший внизу Невский: проносились кареты, спешили по делам люди. Вот он, этот мир — совсем рядом, за стеклом, но непроницаемый, как алмаз. Я умел резать камни, однако был бессилен перед этой невидимой стеной между сословиями. Все тот же Гришка из сарая, только в чистом сюртуке.

— Хорошо, — выдохнул я, возвращаясь к столу. — Что у нас есть на Песках? Или в Коломне?

Я уже готов был сдаться, согласиться на компромисс, и моя крепость на глазах превращалась в скромный домик на окраине.

Но Варвара Павловна не сворачивала карту. Она молчала. Ее пальцы бессознательно теребили простой медный крестик, выглядывавший из-под воротника темного платья. Этот нервный, почти суеверный жест выдавал напряжение.

— Есть один вариант, — произнесла она наконец, и голос ее стал тише. — Последний. Очень… странный.

Я поднял на нее глаза.

Ее палец вернулся на карту, замер на одном из особняков на Галерной.

— Вот. Дом номер шестнадцать. Каменный, в два этажа, с мезонином. За ним — огромный, заросший сад, который выходит прямо к каналу. И глухой двор. Он идеально подходит под все ваши требования. И его продают.

— Кто? Кто-то из разорившихся?

— В том-то и дело, что нет, — она посмотрела на меня в упор. — Официально дом принадлежит полковнику Давыдову. Герою последней кампании. Но продает его… его молодая жена. Француженка.

Я нахмурился. История становилась все более запутанной.

— Какая-то темная история. Зачем это все?

— Никто не знает, — пожала плечами Варвара Павловна. — Говорят, продает срочно и за бесценок. Но…

Она замолчала, ее пальцы снова сжали крестик.

— Есть одно условие. Она наотрез отказывается иметь дело с поверенными. Требует личной встречи с покупателем. И оставляет за собой право отказать без объяснения причин.

Сделав еще одну паузу, она произнесла следующие слова как диагноз:

— Мне доподлинно известно, что она уже выставила за дверь троих богатейших купцов. Они предлагали тройную цену. Она просто посмотрела на них и велела указать на дверь. Похоже, Григорий Пантелеевич, она не продает дом. Она выбирает покупателя по каким-то своим соображениям.

Мутно как-то. Спешка и низкая цена? Значит, нужны быстрые деньги, которые не оставят следов. Отказ поверенным? Значит, ищет конфиденциальность, возможно, сообщника, который будет молчать. Отказ купцам? Дело не в деньгах. Ей нужен человек определенного типа: не выскочка, но и не аристократ, чтобы не пошли слухи. Она ищет кого-то нового. Кого-то вроде меня — человека с деньгами и статусом, но без корней в этом обществе.

Здравый смысл кричал: беги от такой истории как от чумы. Но я почувствовал укол чистого, профессионального любопытства.

— Договоритесь о встрече, Варвара Павловна, — сказал я абсолютно спокойным голосом. — Я хочу взглянуть в глаза этой загадочной даме.

Она махнула головой, но я заметил в ее взгляде тень беспокойства. Она понимала, что я собираюсь сунуть голову в осиное гнездо.

Взяв с верстака необработанный кусок горного хрусталя, я ощутил, как его холодные, острые грани приятно колют ладонь.

— Прежде чем я туда пойду, Варвара Павловна, мне нужно знать больше, — сказал я, вертя в пальцах камень. — Голых фактов недостаточно. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил. Он все время спит где ни попадя.

— Бросай все дела. Мне нужно, чтобы ты стал тенью дома номер шестнадцать по Галерной.

Подойдя к нему и опустившись на корточки, я посмотрел ему прямо в глаза.

— Мне нужны сплетни. Что говорят слуги, кучера, торговки у ворот? Кто к этой даме ходит? Чего боится ее горничная? — палец нащупал скрытую трещину в кристалле. — Возвращайся, когда будешь знать больше, чем ее собственный дворецкий. Понял?

В глазах Прошки вспыхнул интерес. Он кивнул с такой серьезностью, словно я отправлял его шпионом во вражеский стан.

— Все пронюхаю, Григорий Пантелеич! — и вылетел из конторы.

— Вы втягиваете мальчика в опасные игры, — тихо произнесла Варвара Павловна.

— Я учу его жизни, — хмыкнул я. — В нашем мире умение слушать за замочной скважиной ценится не меньше, чем умение читать. Договоритесь о встрече. Послезавтра. К полудню.

Два дня я работал как одержимый, но мысли постоянно возвращались к дому на Галерной.

Я выводил зубец шестерни, а в голове шла отладка. Спешка и низкая цена — явный признак скрытого дефекта, трещины, которую пытаются сбыть вместе со всем изделием.

Прошка вернулся поздно вечером на следующий день. Грязный, взъерошенный, он ввалился в контору и залпом осушил кружку кваса.

— Барин… — выдохнул он. — Там такое творится! Дворецкий-француз — фальшивый! Сапоги стоптанные, манжеты потертые, только вид делает! А горничная все время плачет, шепчет по-своему: «Куда мы поедем?». Они бежать собрались!

Понизив голос до шепота, он выпалил главное:

— И карета к ней по ночам приезжает! Без гербов! Но на дверце царапина хитрая, как змейка. Я точно такую же на карете вашего князя Оболенского видел!

Оболенский. Он-то откуда там взялся?

Так вот кто главный акционер этого «стартапа». И какую роль в его бизнес-плане отводят мне? Зицпредседателя? Ширмы, за которой он будет проворачивать свои дела? Ну уж нет, князь. В такие игры я и сам играть умею. Хотя откуда ему знать, что именно я собираюсь купить этот дом? Может Варвара наплела? Мог Петр Оболенский подсунуть мне в управляющую девушку? Да нет, что-то я на ровном месте придумываю сложности. Не стоит приписывать слишком много тому, чего нет. Варвара — не сообщник Оболенского.

— Хорошо, Прохор, — сказал я. — Ты молодец. Получишь награду к оплате. Теперь иди спать.

Когда он ушел, мозги начали оценивать риски. Что это? Любовная интрига? Или что-то более серьезное?

Отступать не имело смысла. Этот дом был мне нужен. А интриги… что ж, они лишь усложняли задачу, но не отменяли ее.

Утром меня разбудил привычный грохот стройки и крики артельщиков.

Около десяти часов, когда я как раз сверял смету на кровельное железо, в контору вошла Варвара Павловна. За ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял лакей в ливрее, явно не принадлежавшей ни одному из известных мне домов. Ливрея была скромной, темно-зеленой, без шитья, сидела безупречно.

— Григорий Пантелеевич, — в голосе Варвары Павловны звучали стальные нотки, — посланник от мадам Давыдовой.

Лакей шагнул вперед и, не кланяясь, но и не выказывая пренебрежения, протянул мне сложенный вдвое листок плотной французской бумаги, запечатанный каплей черного воска без оттиска. Анонимная печать. Еще одна деталь в копилку.

Я вскрыл послание. Тонкие, летящие строки, написанные женской рукой, гласили предельно коротко: «Мадам Давыдова будет иметь удовольствие принять Вас сегодня в полдень для осмотра дома. Прошу быть точным». Ни подписи, ни комплиментов. Не приглашение, а вызов на дуэль.

— Передайте мадам, что я буду, — сказал я лакею, возвращая ему пустой взгляд. Он кивнул и удалился.

— Вы уверены? — озабоченно спросила Варвара Павловна. — Все это похоже на ловушку.

— Не беспокойтесь за меня, — ответил я. — В худшем случае я просто вернусь сюда.

Оставшиеся два часа я посвятил подготовке.

Первым делом — внешний вид. Я отмел мысль о щегольском фраке. Пытаться выглядеть аристократом — значит заранее признать свое поражение, выставить себя нуворишем, отчаянно рвущимся в высший свет. Моим оружием должна была стать моя сущность.

Я выбрал строгий сюртук из лучшего английского сукна — темно-серого, почти мышиного цвета. Идеальный крой, ни одной лишней складки. Белоснежная рубашка с жестким воротничком. Куплены специально для этого случая. Сапоги, начищенные до зеркального блеска, но без щегольских кисточек. Все это говорило не о праздности, а о деле. О точности. О капитале, вложенном в качество. Этот костюм был моим рабочим инструментом, таким же, как штихель или микрометр. Он не кричал о богатстве — он его констатировал.

Пока Гаврила запрягал лучшую пролетку, я вернулся в свою каморку. На верстаке, среди чертежей и инструментов, лежала моя старая лупа. Я повертел ее в руках. В этом мире камней и металлов она была моим скипетром и державой. Моим пропуском туда, где слова теряют цену, а значение имеет истинная природа вещей. Я сунул ее во внутренний карман сюртука — как талисман, напоминание о том, кто я есть на самом деле: эксперт. Человек, способный отличить настоящий алмаз от стекляшки, а чистый замысел — от интриги с двойным дном.

Всю дорогу до Галерной я прокручивал в голове предстоящий разговор, калибруя каждое возможное слово и жест. Моя задача — заинтересовать ее как единственный подходящий инструмент для решения ее, пока неизвестной мне, проблемы. Я не проситель, который пришел покупать дом. Я — специалист, прибывший для оценки сложного и, возможно, дефектного актива. И именно я, а не она, буду принимать окончательное решение. Еще и этот Оболенский…

Экипаж свернул с шумного Невского в тихие улицы Адмиралтейской части. Стук копыт по брусчатке стал глуше, словно мы въехали в другой акустический мир. Здесь не было криков разносчиков и грохота ломовых телег. Тоько редкий перестук подков дорогих рысаков да шелест платьев на широких тротуарах. Воздух стал другим — влажным, пахнущим близкой водой каналов. Я ехал по вражеской территории, каждый фасад и герб над воротами смотрели на меня с надменным безразличием. Они были здесь всегда. А я — пришлый. Чужой.

— Приехали, барин, — ипроизнес Гаврила.

Экипаж остановился перед строгим фасадом из темного гранита. Плиты были отполированы до такой степени, что в них мутно, как в темной воде, отражался серый питерский небосвод.

Дверь открыл дворецкий: высокий, седой француз с глазами, полными безнадежного смирения человека, который уже похоронил и своего хозяина, и самого себя. Фрак был безупречен, однако локти лоснились от времени. Прошка был прав — декорация.

— Месье Григорий? — сухо позвал он. — Мадам ожидает вас. Прошу.

Меня повели через анфиладу комнат. Пронизывающий, склеповский холод от мраморных плит пробирал даже сквозь толстые подошвы сапог. Пахло ароматом увядших фиалок. На ходу я сканировал пространство. Стены — в три кирпича. Идеальная звукоизоляция, можно хоть кузницу ставить. Потолки — четыре метра. Окна гостиной выходят на север… Господи, да это не гостиная, а готовая геммологическая лаборатория! Кто бы ни строил этот дом, он думал о деле, а не о балах. Или о тайнах.

Меня провели в безжизненную гостиную. На стенах остались светлые прямоугольники от снятых картин. Уцелели лишь несколько акварелей с видами Парижа. Ностальгия? Или намек на пункт назначения? Часть мебели была укрыта белыми саванами чехлов, а в огромном мраморном камине не было огня. Взгляд выцепил крошечную деталь на каминной полке — забытую мужскую перчатку из тонкой кожи. Забыта или оставлена намеренно, как символ того, что хозяин еще может вернуться?

Дворецкий указал на кресло и бесшумно удалился. Я, проигнорировал приглашение и подошел к окну, выходившему в заросший, одичавший сад.

Скрипнула дверь в глубине анфилады. Я обернулся.

Из полумрака в полосу света вышла женщина. Силуэт, походка, чуть склоненная голова — что-то смутно знакомое, как мелодия из сна.

Она остановилась в нескольких шагах.

И мир остановился.

Сердце споткнулось, пропустило удар и забилось где-то в горле, бешено, как пойманная птица. Не может быть.

Только одна женщина в мире почему-то вызывала во мне такую бурю.

Аглая де Грамон.