Ювелиръ. 1807

Глава 29

Декабрь 1807 г.

В рабочем кабинете Зимнего дворца в тяжелых бронзовых канделябрах потрескивали фитили свечей. Александр не спал. Он стоял у окна, глядя на мутную серость зарождающегося дня, и медленно поворачивал в пальцах тяжелую, холодную печать.

Провидение… или дьявольский искус?

При бледном свете утра уральский самоцвет, казалось, пил свет, оставаясь холодным, темно-зеленым, как вода в лесном омуте. В его глубине застыла тонкая золотая нить — идеальный символ мира, который он так отчаянно пытался построить. Но стоило сделать шаг к столу, в круг теплого, живого пламени свечи, как камень преображался. Он не просто менял цвет. Он истекал кровью. Густая, тревожная багровость поднималась из самых недр, пожирая зелень, и вот уже на ладони полыхал осколок застывшего пожара.

Пальцы сами собой сжали холодный кристалл до боли в костяшках. Тревога, липкая и иррациональная, поднялась из глубины души. Что это? Знак? Но от кого — от Всевышнего или… от другого? Появление из ниоткуда, из грязи петербургских окраин, гения, способного так точно, так беспощадно материализовать саму суть его правления — вечное метание между мечтой о мире и жестокой необходимостью войны, — не могло быть случайностью.

Его взгляд скользнул по столу. Там, рядом с восторженным, почти экзальтированным письмом матери, лежал другой документ. Сухой, лаконичный, исписанный убористым писарским почерком рапорт от приставленных к мастеру Григорию гвардейцев. Контраст был разительным. Матушка видела чудо, а эти двое — лишь факты. Но именно факты и тревожили больше всего.

Александр отложил печать и взял рапорт. Мастер, этот загадочный юноша, оказался фигурой деятельной и непредсказуемой. Он не сидел в своей новой мастерской, как ручной соловей в клетке. Он действовал.

«…имел намерение приобрести дом на Галерной улице…»

Галерная. Гнездо старой аристократии, где особняки не продают, а проигрывают в карты. Выскочка-мещанин, пусть и обласканный Двором, сунувшийся туда, — это неслыханная дерзость.

«…имел встречу с супругой полковника Давыдова, урожденной де Грамон…»

Александр поморщился. Мадам Давыдова. Молодая, красивая француженка, чье имя уже шепотом произносили в салонах. Интриганка. Ввязаться в дела с ней — все равно что добровольно сунуть руку в осиное гнездо.

«…в воскресный день присутствовал на службе в храме, где был замечен многими…»

Император усмехнулся. Какой тонкий ход. Слухи о «колдовстве» уже дошли до него, разумеется. И вот он, ответ — публичная демонстрация благочестия. Не покаяние, а политический жест.

Он отбросил рапорт. Все эти разрозненные сведения складывались в единую, тревожную картину. Этот мастер был не просто талантлив. Он был игроком. Амбициозным, умным, действующим на несколько ходов вперед. Такой человек — либо величайшее благо для Империи, либо козырная карта, которая сама решает, когда ей лечь на стол. Игрушка, которую с такой помпой преподнес ему Оболенский, ожила.

Необходимо было понять истинную природу этого «знака» и его потенциал. Александр резко пересек кабинет и дернул шнур колокольчика. Дежурный секретарь, возникший на пороге бесшумно, как тень, склонился в поклоне.

— Ваше величество?..

Александр не обернулся, продолжая смотреть на печать, лежавшую на столе. Пауза затянулась.

— Сперанского. Пригласите ко мне немедля статс-секретаря Сперанского.

Михаил Михайлович Сперанский вошел в кабинет так, как входил всегда — беззвучно, экономя каждое движение, словно был не человеком, а отлаженным хронометром. Его взгляд скользнул по комнате, не задержавшись ни на позолоте, ни на живописи, и сразу впился в предмет на столе. При виде печати на его лице не отразилось ни тени мистического трепета, лишь живой, профессиональный интерес инженера, увидевшего остроумное механическое решение. Он, с разрешения государя, взял печать, но оценивал не игру света, которая так волновала императора, а безупречную механику поворотного устройства, чистоту резьбы и идеальную подгонку деталей. Он несколько раз нажал на скрытую кнопку, наблюдая, как плавно, без малейшего люфта, поворачивается камень.

Александр внимательно наблюдал за ним, нарушая утреннюю тишину.

— Что вы думаете об этом, Михаил Михайлович? Матушка полагает, это чудо. А я вижу… загадку.

— Чудо, Ваше Величество, — это категория духовная, — произнес Сперанский своим ровным, лишенным эмоций голосом, кладя печать на место. — А перед нами — торжество механики. Я бы назвал это не загадкой, а решением. Решением задачи, которую доселе никто не мог и поставить.

Он говорил, а Александр видел, что Сперанский смотрит на вещь совершенно иначе. Не как на символ, а как на механизм.

— Для вас это просто искусная работа? — в голосе императора прозвучало легкое разочарование.

— Не просто искусная. Гениальная. Но гениальность эта — от ума, а не от наития. Я имел беседу с управляющим Петергофской гранильной фабрики, господином Боттомом. Он в совершеннейшем восторге. И не от красоты камней, а от чертежа нового станка, который этот мастер набросал ему на куске яшмы за пять минут. — Сперанский сделал паузу, давая словам обрести вес. — Это не чудо, Государь. Это — система. Расчет. Он мыслит как инженер, а не как художник. Его дар не в том, чтобы чувствовать камень, а в том, чтобы подчинять его законам физики. Именно такие люди, способные заменить наше вечное «авось» точным расчетом, и нужны России, чтобы вырваться из пучины косности.

Император, выслушав его, взял со стола рапорт гвардейцев. Холодная, рациональная логика Сперанского успокаивала, но не до конца развеивала его тревогу.

— Хорошо. Допустим, он инженер, а не колдун. Но он ищет дом на Галерной. Встречается с сомнительными особами. Демонстрирует благочестие, — Александр перечислял факты, словно зачитывая обвинение. — Как вы это объясните, Михаил Михайлович? Это поведение интригана.

Сперанский и здесь видел безупречную логику.

— Он строит свою крепость, Ваше Величество. Ищет независимости. Талант такого масштаба не может творить, когда над душой стоит хозяин. Ему нужна свобода, чтобы его не растащили по частным заказам для украшения гостиных. — Он посмотрел на императора в упор. — Это признак ума и дальновидности, а не порока. Он понимает свою ценность и создает для себя условия, при которых сможет принести государству максимальную пользу. Это государственный подход, Государь. Не придворный.

Для Сперанского все действия мастера были звеньями одной цепи, направленной на создание эффективного производства. Он видел в Григории идеальный инструмент для своих будущих реформ. Гильоширная машина — лишь первый, пробный шаг. За ней может последовать реорганизация Монетного двора, Оружейных заводов, мануфактур. Внезапное появление такого человека для Сперанского было не мистикой, а исторической закономерностью, редчайшим шансом, который нельзя было упустить.

Беседа окончательно убедила Александра, что истинная ценность мастера Григория выходит далеко за рамки ювелирного искусства. Этот юноша был ключом к технологическому рывку, о котором Сперанский твердил ему уже не первый год.

Едва Александр успел осмыслить слова Сперанского, как разговор был прерван. Дверь кабинета приоткрылась, и в щели появилось бледное лицо дежурного секретаря, на котором читался почти суеверный ужас.

— Ваше Величество… Граф Аракчеев. Просит срочной аудиенции. По делу неотложной государственной важности.

Александр нахмурился. Аракчеев. Это имя всегда вносило в его упорядоченный мир элемент тяжелой, гранитной неизбежности. Граф никогда не приходил с хорошими новостями. Обычно его визиты означали очередную жалобу на армейское воровство, рапорт о бунте в полку или требование денег на новую крепость. Сперанский едва заметно поджал губы.

— Проси, — после короткой паузы произнес император.

Появление Аракчеева изменило саму физику пространства. В интеллектуальный, разреженный воздух, где только что витали идеи реформ, ворвался тяжелый дух казармы, въевшейся в мундир пороховой гари и холодной оружейной стали. Граф вошел не так, как Сперанский — он внес себя, как вносят полковое знамя, чеканя шаг. Его лицо, высеченное из желтоватого камня, было непроницаемо.

Полностью проигнорировав Сперанского и едва удостоив его кивком, Аракчеев обратился напрямую к Государю, и голос его, сухой и лишенный интонаций, зазвучал, как треск барабанной дроби.

— Государь, прошу прощения за вторжение в неурочный час. Дело не терпит отлагательств.

Его мотивация была прагматична и лишена всякой мистики. До него дошли слухи. Не светские сплетни, а донесения от его людей на Адмиралтейских верфях. Те самые механики, что собирали станки для Григория, теперь по трактирам с благоговейным ужасом рассказывали о «мальчишке, который требует точности, какой и для пушечного ствола не надобно». Аракчеев, одержимый идеей унификации и стандартизации в армии, мгновенно понял ценность такого таланта. В мире, где пушечные ядра застревали в стволах, а ружейные замки отказывали после десятого выстрела, человек, одержимый точностью, был ценнее целого корпуса.

— До меня дошли сведения о мастере, — продолжал Аракчеев, — чьи таланты могут принести огромную пользу артиллерийскому ведомству. Точность, Государь, — это душа артиллерии. Мы теряем в боях больше людей от разрыва собственных орудий, чем от вражеских ядер. Нам нужен человек, способный создавать эталонные калибры, идеальные запальные трубки, точнейшие измерительные инструменты. Такой человек нужен армии.

Последняя фраза была прямым, неприкрытым выпадом в сторону Сперанского и его «финансовых» проектов. Сперанский, услышав это, немедленно парировал, и его спокойный голос приобрел стальные нотки.

— Граф, вы, как всегда, мыслите слишком узко. Вы хотите починить одну пушку. А таланты мастера Григория могут реформировать не одну пушку, а весь Монетный двор и укрепить финансовую систему Империи. Что для грядущей войны, смею заметить, куда важнее нового лафета.

Александр слушал, откинувшись в кресле. На его лице не отражалось ничего, но внутри он испытывал почти злорадное удовольствие. Какая ирония. Два столпа его Империи, два непримиримых антагониста, готовые вцепиться друг другу в глотку, сейчас, как два купца на ярмарке, торговались за безродного мещанина. За мальчишку, наверняка чистившего сапоги пьяному ремесленнику. Он вдруг отчетливо осознал, что этот Григорий — не просто гений. Он — зеркало, в котором каждый видит то, что ему нужнее всего. Матушка увидела в нем художника, способного говорить с душой. Он сам — таинственный знак, пророчество. А эти двое… они увидели в нем идеальный, безупречный инструмент. Оружие. И теперь были готовы драться за право владеть им.

В кабинете возникло напряжение. Началось «перетягивание каната». Аракчеев видел в Григории гениального оружейника, практика, который даст армии немедленное технологическое преимущество. Сперанский — гениального инженера-системотехника, который даст толчок всей промышленности и обеспечит победу в долгой, изнурительной войне. Оба они были правы. И оба хотели заполучить этот уникальный человеческий ресурс в свое полное и безраздельное распоряжение.

Когда спор достиг апогея и в голосах министров уже откровенно зазвучал металл, он поднял руку. Всего лишь легкий, почти незаметный жест, но он мгновенно оборвал их на полуслове. В кабинете повисла напряженная тишина, в которой был слышен лишь треск воска в канделябрах. Аракчеев замер, как солдат по команде «смирно». Сперанский опустил глаза, пряча торжество победителя, уверенный, что Государь сейчас примет его сторону.

— Господа, я вижу, что таланты мастера Григория востребованы. Это радует, — произнес он, и в его голосе не было и тени насмешки, лишь холодная государственная мудрость. — И поскольку его дар столь многогранен, было бы неразумно, и даже расточительно, ограничивать его рамками одного ведомства. Мастер Григорий будет служить Империи. В целом.

Он не отдал Григория никому. Он оставил его себе. Александр объявил, что мастерская на Невском проспекте отныне получает особый, доселе невиданный статус и будет находиться под его личным патронажем. Все заказы для мастера будут исходить непосредственно от Кабинета Его Величества.

— Проект гильоширной машины, — он посмотрел на Сперанского, — как дело государственной финансовой важности, будете курировать вы, Михаил Михайлович. Обеспечьте мастера всем необходимым. И проследите, чтобы его не отвлекали по пустякам.

Сперанский едва заметно склонил голову. Это была победа. Но не полная.

Затем взгляд императора переместился на Аракчеева, который стоял, сжав губы в тонкую линию. На его лице читалось откровенное разочарование.

— А вы, граф, займетесь не менее важным делом. Разработка новых измерительных инструментов и эталонов для артиллерийского ведомства. Я хочу, чтобы каждое наше орудие было с точностью до волоска. Мастер Григорий создаст для вас образцы, а вы обеспечите их внедрение в войсках. Без проволочек и казнокрадства.

Таким образом, Григорий не становился ни человеком Сперанского, ни человеком Аракчеева. Он становился человеком Императора. Его статус был уникален и чрезвычайно опасен. Он получал прямой доступ к вершине власти, но оказывался зажат между двумя могущественными и враждующими сановниками, которые теперь будут соревноваться за его время и талант. Любая ошибка, любой неверный шаг мог быть использован против него одним из кураторов. Это был не просто приказ. Это была гениально выстроенная система сдержек и противовесов, где он, Александр, оставался единственным арбитром, дергающим за ниточки.

— Надеюсь, господа, мы поняли друг друга, — заключил он, давая понять, что аудиенция окончена.

Довольный своим решением, он отпустил министров. Григорий Пантелеевич из ценного актива и модного ювелира за одно утро превратился в ключевую фигуру.