Ювелиръ. 1807

Глава 13

Утро было мрачным. Сидя на краю верстака, я тупо смотрел на тяжелый кожаный кошель, брошенный вчера Оболенским. Мой гонорар, первая настоящая зарплата в этом мире.

Я развязал шнурок, на столешницу с музыкальным перезвоном покатилась горсть золота. Империалы. Взяв в руку один — тяжелый, теплый, с четким профилем какого-то молодого императора, — я вдруг ощутил нечто настоящее. В прошлой жизни я держал в руках камни дороже целого дворца, однако то были абстракции, цифры на бумаге. А это — концентрированная, осязаемая власть.

Отдохнувший за пару часов тяжелого сна мозг эксперта-геммолога тут же включился в работу. Я рассыпал монеты: пятьдесят штук. Взвесил на аптекарских весах: каждый империал чуть больше двенадцати граммов. Прикинул на глаз пробу — девятисотая, не меньше. Чистое золото, отличная чеканка. Товар, а не деньги.

Так, стоп. Что на это можно купить? В голове лихорадочно замелькали обрывки сведений из памяти предыдущего владельца тела. Золотой империал — десять рублей ассигнациями, местной бумажной валютой, которая постоянно дешевела. Корова — десять. Добротный дом на окраине — сотня. А у меня здесь пятьсот золотых. Пять тысяч ассигнациями… Черт возьми, да на это можно купить небольшую деревню с мужиками в придачу. Или спустить за один вечер в Английском клубе, как это, без сомнения, сделал бы мой «благодетель» Оболенский.

Глядя на золото, я ощущал странный, почти шизофренический разлад. С одной стороны — богатство, какое бедному сироте Гришке и не снилось. С другой — беспомощность, какой никогда не знал Анатолий Звягинцев. Я сидел на горе золота, как дикарь, нашедший ящик с микросхемами: ценность понимал, но куда их припаять — без понятия. Сколько стоит хороший штихель? Фунт чистой меди? Аренда угла в приличном месте? Без этих базовых знаний мое сокровище было просто кучкой блестящего металла.

Я — вещь. Ценная, уникальная, приносящая доход, но всего лишь вещь в коллекции князя Оболенского. Понятно, что по факту я не раб не крепостной. Но он заплатил за мою свободу от Поликарпова. Свободу не выпрашивают — ее покупают. А чтобы что-то купить, нужно узнать цену.

Хватит сидеть взаперти. Пора на воздух, провести разведку боем. Нужно провести полноценное маркетинговое исследование, как сказали бы в моем времени. Просканировать этот город, понять его экономику, нащупать пульс. Все же многое мне не ведомо из памяти реципиента, поэтому нужно наверстывать упущенные знания.

Я вызвал денщика.

— Доложи его сиятельству, — попросил я, — мастеру Григорию надобно в город. Закупить особые инструменты и материалы.

Ответ пришел через полчаса. Князь, видимо, воодушевлен получившимся подарком, либо ему просто не до меня, его мысли заняты сегодняшним приемом во дворце.

Мне принесли одежду. Не бархат и шелка, конечно, но и не грубую холстину: темно-зеленый суконный сюртук, плотный жилет, высокие сапоги из мягкой кожи, которые не жали. Взглянув на себя в мутное зеркало, я увидел молодого человека. Мастера.

— Его сиятельство велел, — пробубнил денщик, — чтобы вас сопровождали двое. Для охраны.

Так я и думал. Охрана в штатском — те же надзиратели, только без мундиров. Мне нужен был гид, а не конвой.

— Передай князю мою благодарность, — сказал я, скрывая раздражение. — Но его люди — воины, а не торговцы. Они в лавках заблудятся. Нельзя ли мне в помощь дать Прошку, сына кухарки? Мальчишка шустрый, все ходы-выходы в городе должен знать. С ним я быстрее управлюсь и вернусь к работе.

Я давил на эффективность, и это сработало. Либо Оболенскому явно не до меня.

Еще через час я стоял на заднем крыльце. Рядом, подпрыгивая от нетерпения, сиял Прошка в новой рубахе. Чуть поодаль, с каменными лицами, маячили два моих «телохранителя».

— Ну что, барин, куда прикажете путь держать? — заговорщицки прошептал Прошка, его глаза блестели от предвкушения приключений.

— Веди, — бросил я, опуская в карман сюртука несколько тяжелых золотых монет. — Показывай мне настоящий Петербург.

Едва мы миновали ворота, как город навалился на меня — оглушительная, хаотичная какофония после стерильной тишины моей мастерской-тюрьмы. Виденный доселе лишь из окна кареты, быстрой, беззвучной картинкой, теперь он хватал за грудки, орал в уши, дышал в лицо. Грохот окованных железом колес по булыжнику, зычные, полные отборной ругани крики извозчиков, густой колокольный звон, который не мог заглушить даже визг пилы из ближайшей столярной мастерской. Пахло свежеиспеченным хлебом, горячей смолой и лошадиным потом.

Прошка нырнул в этот хаос как рыба в воду. Он тащил меня за рукав, на ходу выкрикивая названия улиц и указывая на достопримечательности, которых не найти ни в одном путеводителе. Хотя, какой путеводитель в 1807 году?

— А вот тут, барин, лучшие в городе пирожки с требухой, горячие! — кричал он, перекрывая уличный гвалт. — А вон там, в переулке, купцы сидят, что пенькой торговали. Теперь только репу чешут, англичанин-то тю-тю… Глядите, сам граф Разумовский в коляске!

Как губка, я впитывал все: смотрел на лица, одежду, походку. Вот семенит чиновник в затертой до блеска шинели, вот проплывает мимо купчиха, похожая на туго набитый товаром тюк, вот с надменным видом марширует отряд гвардейцев. Мои хмурые и неуклюжие «телохранители» следовали в нескольких шагах позади. Я остановился у разносчика, купил нам с Прошкой по стакану дымящегося сбитня и по большому калачу и получил разменную деньгу — у «телохранителей», правда. Горячая, пряная сладость обожгла горло, на мгновение я стал почти свободным, простым горожанином на прогулке. Иллюзия разбилась, стоило мне поймать на себе тяжелый, сторожевой взгляд одного из моих «ангелов-хранителей».

Первой остановкой стал Гостиный двор. В инструментальных рядах праздный гуляка во мне уступил место придирчивому покупателю. Я искал то, чего не мог сделать сам: английские напильники с тончайшей насечкой, немецкие штихели из тигельной стали, точный кронциркуль. Продавцы, видя мою молодость, поначалу пытались всучить залежалый товар, но после пары моих коротких вопросов их тон менялся. Я брал инструмент, пробовал сталь на ногте, щурился на свет, проверяя заточку. Торговался я зло, сбивая цену — нужно было понять реальную стоимость вещей, нащупать этот нерв местной экономики.

Затем начался главный этап: ювелирные «магазейны». Представляясь «помощником знатного господина, желающего сделать заказ», я получал доступ к лучшим сокровищам, которые приказчики в напудренных париках выкладывали на бархат.

Я смотрел, анализировал, и чем больше видел, тем отчетливее понимал, что технический уровень высочайший. Безупречная пайка, идеальная полировка. Французская школа Дюваля, швейцарская точность Дюбуа. Но, Господи, какая же это была тоска.

Все было до тошноты одинаковым, бездушным — рабским копированием парижских мод. Огромные, кричащие камни, задавленные тоннами золота. Тяжеловесные, аляповатые парюры, серьги размером со сливу, диадемы, похожие на канделябры. Все это кричало об одном — о деньгах. Громко. Безвкусно. Словно я попал на выставку тщеславия. Они все делают одно и то же. А я могу иначе. Моя сила в том, чтобы вложить в вещь смысл, а не тупо впихнуть камень покрупнее.

Мы вышли из последней лавки, принадлежавшей самому Дювалю. Голова была забита анализом увиденного. Я щурился от яркого осеннего солнца, когда мимо, с легким перестуком копыт, проехала открытая коляска.

В ней сидела графиня Аглая де Грамон.

Солнце играло в ее темных волосах, уложенных в высокую прическу. На ней было простое светлое платье, без единого украшения, кроме маленькой камеи на шее. О чем-то говоря со своей спутницей, она смеялась, чуть склонив голову. Она не видела меня. Девушка парила над толпой, дышала другим воздухом.

И в этот миг меня разорвало надвое.

Одна часть, старый циник Анатолий Звягинцев, отреагировала по-деловому. Так вот как выглядит идеальный камень… Чистота линий. Пропорции. Ни одного изъяна. Природный шедевр. Любая из тех побрякушек, что я только что видел у Дюваля, на ней будет смотреться как клеймо.

А другая… Тело семнадцатилетнего Гришки взбунтовалось. Сердце упало куда-то вниз и тут же забилось как умалишенное. В горле мгновенно пересохло.

Коляска скрылась за поворотом, и наваждение схлынуло. Я остался стоять посреди шумного проспекта, и пропасть между миром, в котором жила она, и моей клеткой стала почти осязаемой. Да что ж такое? Почему на эту девушку такая реакция?

Стряхнув наваждение, я резко развернулся.

— Идем дальше, — бросил я Прошке, ловя его любопытный взгляд. — Показывай, где у вас тут настоящее богатство живет.

Он кивнул, и мы свернули с шумного Невского на Миллионную, а затем на Морскую. Мир изменился. Грохот телег уступил место мягкому цокоту копыт породистых лошадей, воздух стал чище, а запахи — тоньше. Вместо тесно прижатых друг к другу лавок и доходных домов выросли строгие особняки, глядящие на мир широкими, зеркальными окнами. Здесь обитали деньги. Старые, новые, шальные.

Почти не слушая болтовню Прошки, с упоением перечислявшего имена владельцев, я сканировал улицу. Мой мозг работал в другом режиме: я смотрел на каждое здание не как турист, а как хищник, ищущий уязвимое место. Этот особняк слишком далеко от проспекта — клиенты не дойдут. У этого окна слишком малы — витрину не выставить. Тот стоит в тени — камни в ней будут мертвы.

Мы снова вышли на Невский, почти у самого Адмиралтейства. И тут передо мной предстало здание.

На углу Невского и Большой Морской, на самом дорогом перекрестке столицы, стояло двухэтажное здание в строительных лесах. Пустые глазницы окон были явно рассчитаны под огромные витрины. Идеально. Перекресток двух главных артерий города. Нескончаемый поток людей, карет, потенциальных покупателей. Место, которое невозможно не заметить. Но дом был мертв: окна первого этажа грубо заколочены досками, на которых какой-то остряк уже успел нацарапать похабщину.

— А это что за недоразумение? — спросил я Прошку, останавливаясь как вкопанный.

Он хихикнул — в области городских сплетен он был настоящим экспертом.

— А это, барин, уже знаменитый «сарай купца Елисеева»! — с гордостью доложил он. — Он тут хотел самый большой в городе магазин выстроить, для аглицких купцов. Денег вложил — уйму! А потом — бац! — мир с Бонапартом. Англичанин уехал, а Елисеев остался с носом и с долгами. Разоряется, скоро и это сдаст за долги. Теперь вот стоит эта красота, весь город потешается. А больше всех потешается купец Котомин, его давний недруг.

Я слушал его вполуха. Сарай? Позор? Да они слепые! Это не сарай — это идеальная заготовка. Фундамент, стены, крыша — все на месте. В моей голове эти грязные доски уже исчезали, в огромных витринах зажигался свет, а над входом появлялась строгая вывеска с моим, пока еще не существующим, именем. Я видел, как к нему подъезжают лучшие кареты Петербурга.

В моей голове вдруг родилась цель — конкретная, осязаемая, пахнущая строительной пылью и деньгами цель. Вот оно. Место для моей империи. Я выкуплю этот «сарай». И построю здесь лучший ювелирный дом в Европе. А там и до других дел руки дойдут.

Мысль была настолько дерзкой, что на мгновение перехватило дыхание. Но она уже пустила корни, и отказаться было невозможно.

— Идем, — сказал я Прошке, осевшим голосом. — Хватит на сегодня. Пора назад.

Дорога во дворец стала падением с огромной высоты. Иллюзия свободы развеялась без следа. Снова флигель, решетки на окнах, два истукана у двери. Приземление было жестким.

Я вошел в свою мастерскую. Идеальные инструменты, порядок, чистота. Всё это было чужим. Клетка. Я больше не мог здесь находиться. Нужно узнать какой у меня вообще социальный статус. С другой стороны, я по-человечески не мог не откупиться за свою свободу от «дядюшки». Принципы, чтоб их…

Я был дорогой игрушкой. И Оболенский никогда, ни за какие деньги, не отпустит ее. Выкупить себя? Он просто посмеется мне в лицо.

Значит, нужно сделать так, чтобы он сам захотел меня вышвырнуть.

Я сел за верстак и уставился на свои штихели. Мысль была интересной. Быть активом — ловушка. Хорошо. А ему понравится, если его любимая игрушка начнет кусаться, перестанет быть активом и станет проблемой? Головной болью. Скандалом. Таким, от которого спешат избавиться, пока не стало слишком поздно. Нет, это не то, нужно придумать что-то иное. Вредить Оболенскому не надо, пусть он будет моим союзником в клиентом. Не надо плодить врагов. Что-то мне подсказывает, что их у меня будет достаточно.

Вечером, когда я прикидывал за верстаком первые шаги своего плана, дверь распахнулась без стука. В мастерскую ворвался Оболенский, принеся с собой такую бурную энергию, что в комнате, казалось, стало светлее. Он был доволен, он был перевозбужденным.

— Триумф, Григорий! Полный триумф! — Он рассмеялся — громко, от души, как я никогда его не слышал. — Ты бы это видел! Она в восторге! Весь вечер только о нем и судачили! Сказала, что это лучший подарок в ее жизни! Лучший! Ты понимаешь⁈

Он замер передо мной, его глаза лихорадочно блестели. В них плескалось ожидание ответной радости, благодарности — чего угодно. Но на фоне принятого решения, я не разделял его восторг.

— И… это все, ваше сиятельство? — спросил я.

В пылу своего счастья он, кажется, даже не заметил иронии в моем голосе.

— А чего ты еще хотел? — Он с силой хлопнул меня по плечу. — Она передала тебе свою личную благодарность! И вот, — он бросил на верстак еще один тугой кошель, — Ты теперь самый модный мастер в Петербурге! Готовься, скоро от заказов отбоя не будет! Мы озолотимся!

Я смотрел на кошель, потом на его сияющее лицо. Разочарование было острым. Честно говоря, я ждал не новых заказов, а какого-то поступка. Хотелось, чтобы Петр сказал мне что между нами нет никаких обязательств и я волен выбирать свою судьбу. Не знаю что на меня нашло. Такое ощущение, что гормоны мальчишки играют. Конечно же Оболенский не скажет такого. Это будет глупо с его стороны. Значит надо воплощать в жизнь свой план по обретению свободы — нужно спровоцировать его на это.

Я молчал. Оболенский сбился, видимо на моей физиономии все было написано. Его улыбка медленно угасла. Он нахмурился, вглядываясь в мое лицо.

— Ты чего кислый? Не рад?

— Я благодарен, ваше сиятельство, — ответил я. — За вашу щедрость.

Что-то в моем тоне заставило его замолчать. Он как-то странно на меня посмотрел, будто хотел что-то сказать, но не решался.

— Ладно, отдыхай. Завтра будет новый день.

Он развернулся и пошел к выходу. Я провожал его взглядом. Но уже взявшись за дверную ручку, он остановился.

— Ах да, совсем из головы вылетело, — сказал он, оборачиваясь. — Есть тут один человек, который очень хочет с тобой поговорить.

Я поднял на него глаза.

— Кто же? — спросил я, с легким интересом.

Оболенский посмотрел на меня, на его губах появилась загадочная усмешка, в которой не было и капли веселья.

— Мой дядя. Член Святейшего Синода, архимандрит Феофилакт.

Церковь?

Я застыл. Архимандрит? Член Синода? Зачем я ему? Я думал, моя работа привлечет внимание ценителей искусства, а она привлекла тех, кто ведает душами?

Что ему от меня нужно? Новый иконостас? Или нечто иное?

Оболенский снова замер, а потом развернулся и вышел.

На кой-ляд я нужен члену Синода? И что затеял Оболенский?