Ювелиръ. 1807

Глава 20

Подрагивая в желтом пламени оплывшего огарка, тени поглаживали письма. Я перебрал их, не вчитываясь, просматривая по диагонали. По сути, я читал не слова — я вслушивался в тишину между ними. В этом безмолвном поединке Мария Федоровна писала о долге и милосердии, а он отвечал о славе и силе. Два крыла одного орла, тянущие в разные стороны и грозящие разорвать империю надвое. Именно в этом трагическом разломе, в глухом непонимании двух самых близких людей, я и нащупал стержень будущего подарка. Эдакого моста, символа, понятного им обоим.

Твердость и изменчивость. Несокрушимая воля правителя и живая, способная к состраданию душа. Два начала, слитые в одном камне.

Два начала… Вот оно. Я отложил письма. Внутри уже разгорался знакомый огонек. Работа началась.

— Барин, стынет ведь…

Голос Прошки выдернул меня из дум. Возникнув из полумрака, он держал в руках дымящийся жбан со сбитнем и сверток, источавший такой густой дух печеного теста и пряного мяса, что у меня свело скулы. За его спиной маячили Федот и Гаврила. На их непроницаемых лицах, впрочем, ясно читалось: «Откажешься, сами сьедим».

— Ну что застыли, часовые? — усмехнулся я. — Празднуем…

Они недоверчиво переглянулись, однако аромат пирогов был убедительнее субординации. Через минуту мы уже сидели за столом, обжигая пальцы и языки. На миг исчезли и мастер, и охрана — остались лишь четверо парней, делящих простую еду. Федот, отхлебнув сбитня, даже позволил себе проворчать что-то о вороватом полковом казначее. Я не просто их кормил — приручал. В моей прошлой жизни один старый бизнесмен, с которым я вел дела, говаривал: «Людей, Толя, нужно кормить с руки. Тогда они и кусать будут тех, на кого укажешь». Жестоко, но верно. Постепенно эти двое должны перестать быть соглядатаями князя, становясь моими людьми. Хотя, вряд ли это возможно. Не стоит быть таким наивным. В любом случае, они должны видеть к себе человеческое отношение, глядишь меньше сведений на сторону утащат. Хотя сейчас и утаскивать нечего. Кроме писем.

На следующий день мой подрядчик Архип Петрович вошел ко мне, с рожей озабоченной праведным гневом.

— Мастер Григорий, непорядок, — пробасил он. — Со станками твоими решать надобно.

На моем столе он раскатал пожелтевший план, и его мозолистый палец, похожий на обрубок, ткнул в чертеж второго этажа.

— Зачем это, барин? Такую тяжесть на второй ярус тащить? Да это ж лишние люди, вороты ставить, подпоры крепить… Деньги на ветер! Да и витрины эти… — его палец скользнул к фасаду.

За его словами стоял голый шкурный интерес: меньше работы — больше прибыли. Объяснять такому про храм искусства — все равно, что читать стихи лошади.

Вот как ему объяснить, что на втором этаже станки будут идеально вписываться в проект. Здание строили настолько основательно, что никакой вибрации и шума не будет на первом этаже. Да и понимать надо, что клиента надо «проводить» к товару, не ослабляя его интерес, начиная от его зацепившегося взгляда на витрине, заканчиая тем, как он войдет в холл ювелирного магазина. О каких станках на первом этаже речь? Лентяй, а не прораб.

Молча подойдя к столу, я достал бумажку.

— Архип Петрович, — произнес я. — В договоре, под которым стоит твой крестик, сказано: «Исполнять согласно планам заказчика». Вот планы. — Я постучал пальцем по чертежу. — Если твои люди не могут поднять станок на второй этаж, я найду тех, кто сможет. А неустойку вычту из твоего кармана. Вопросы?

Он засопел, вздыбив бороду. Ждал спора, торга, уговоров, а получил приказ, подкрепленный угрозой его кошельку. Угроза собственному карману дошла до него мгновенно.

— Быть по-вашему, — процедил он. — Только не поминайте лихом, коли потолок на голову вашим мастерам рухнет.

Он ушел, оставив меня в покое. Стройка пожирала меня, превращая в прораба, снабженца и бухгалтера в одном лице. Я тонул в сметах и накладных, теряя драгоценное время, которое должен был тратить на творчество. Мечта о доме становилась проклятием. Мне срочно нужен был человек, который возьмет на себя всю эту рутину.

На следующий день на входной двери появился листок: «Требуется рачительный и грамотный управляющий для ведения дел мастерской. Жалованье по результатам собеседования».

Ничего иного мне в голову не пришло. Обращаться к Оболенскому? Хватит и двух охранников. Куда мне еще и третий соглядатай?

Первые дни творился сущий цирк. Ко мне потянулись скользкие приказчики и отставные вояки с неизменным запахом перегара. Каждому я вручал простую смету с просьбой найти, где подрядчик меня обманул — а там не сложно было найти, благо мы уже уладили этот «обман». Все они лишь мычали, потели и уходили ни с чем. Я уже готов был сдаться, когда на пороге возникла девушка. Молодая, лет двадцати пяти. В строгом, заношенном, безупречно чистом темном платье. Бледное лицо с печатью усталости под большими, серьезными серыми глазами. Держалась она прямо, с тем внутренним стержнем, который не сломить никакой бедностью. Небольшие веснушки на щечках и рыжий цвет волос смотрелись миленько.

— Варвара Павловна Ясенева, — тихо представилась она без робости и заискивания. — Я по вашему объявлению.

Женщина? Смело.

Я протянул ей ту же проклятую смету. Ее взгляд не просто читал — он вскрывал. Через минуту она подняла на меня глаза.

— Он обманывает вас как минимум трижды, сударь, — произнесла она. — Завышает цену на кирпич. Вписывает в работы «усушку» лесоматериала, что уже заложено в цену. И выставил вам счет за вывоз мусора, хотя по договору с городом обязан делать это за свой счет.

Не понял. Я только на цене за кирпич поймал Архипа, спасибо Прошке — пробежался по рынку, поузнавал цены. А он еще больше руки нагрел, гаденыш.

Глядя на нее, я невольно вспомнил свою старую жизнь и ассистентку Леночку. Гениальная девочка, совершенно неспособная отличить счет-фактуру от филькиной грамоты. Я всегда ей твердил: «Лена, талант без хватки — деньги на ветер». В этой женщине хватка была. И отчаяние — оно выдавало себя лишь тем, как судорожно она сжимала в руках свой ридикюль.

— Откуда такие познания, Варвара Павловна?

— Мой покойный отец был архитектором, приходилась много общаться с его людьми и подрядчиками. Я выросла на всем этом, — она обвела рукой стройку и опустила глаза. — А муж… поручик Семеновского полка, пал под Прейсиш-Эйлау. Оставив долги. Карточные. Если я не найду работу, нас с дочерью ждет Яма.

В моей голове созрело рискованное решение. Безумное по меркам этого времени. Но я всегда доверял своему чутью, оно меня не обманывало никогда. Эта девушка — находка. Да, мне придется многого натерпеться от те, кто не захочет вести с ей дела. Но зато я уверен в том, что она разгребет всю эту рутину.

— Варвара Павловна, — я посмотрел на нее сузив глаза, — я предлагаю вам стать моей правой рукой. Управляющей. Вы будете вести все дела. Жалованье — пятнадцать рублей в месяц. И кров здесь, на втором этаже, для вас и для дочери.

Она замерла. Пятнадцать рублей. Ее губы дрогнули. В серых глазах блеснули слезы, но она тут же смахнула их резким, злым движением.

— Но… сударь… Я думала, что вы поставите меня в помощь приказчику. Я же женщина, — прошептала она. — Меня и слушать никто не станет…

— Будут, — отрезал я. — Федот! Гаврила!

Двое моих гвардейцев вышли из тени.

— С этой минуты, — я указал на Варвару Павловну, — эта госпожа отдает вам приказы. Любой, кто ее ослушается или проявит неуважение, будет иметь дело сначала с вами, а потом со мной. Ясно?

Они синхронно кивнули, взирая на Варвару Павловну с большим почтением. Видимо, услышав про то, что она вдова офицера — прониклись. Она переводила взгляд с меня на них.

— Я согласна, — выдохнула она.

— Отлично. Ваша первая задача — разобраться с подрядчиком.

Она коротко кивнула. Уже через час Архип Петрович был вызван в мою импровизированную контору. Спустя полчаса он вылетел оттуда красный как рак, бормоча проклятия в адрес «бабы-змеи».

Вчерашний хаос из ленивых рабочих и вороватых поставщиков уступил место четкому порядку. Ее тихий голос действовал на мужиков лучше любой плети. Она взяла на себя войну на земле, освободив меня для подарка Государю. Наконец-то я перестал просыпаться в холодном поту от мыслей, что какой-нибудь пьяный плотник опять уронил балку не туда, куда надо.

Итак, твердость и изменчивость. Эта формула, вычитанная между строк в письмах, требовала воплощения. Алмаз? Нет. В нем только твердость. И не опал — с его капризной, пустой игрой света. Мне нужен был камень, где эти два начала уживались, были единой, дышащей сутью.

И я знал где найти материал. Пришлось все же обратиться к Оболенскому за маленькой помощью.

Мой экипаж выкатил на Петергофскую дорогу, пролетки и коляски остались далеко позади. Для этой поездки я взял с собой Федота. В руке я сжимал рекомендательное письмо от князя.

Чем дальше от столицы, тем ощутимее менялся воздух. Он становился чище и холоднее. И вот, наконец, Гранильная фабрика. Не здание, а крепость из красного, потемневшего от времени кирпича, окруженная рвом с ржавой водой на дне.

— Вот это махина, — с уважением пробасил Федот, глядя на часовых у ворот.

Он был прав. Это и впрямь была величественная крепость. В нос тут же ударил запах мокрого камня вперемешку с едкой, сладковатой вонью эмульсии для пил. Уши заложило многослойным, адским гулом, но даже в нем натренированный слух различал высокий визг и утробный скрежет чугунных дробилок. Огромный, как собор, главный цех был заставлен недоделанными каменными гигантами.

Мой проводник, хмурый унтер-шихтмейстер, провел нас в центральный зал, где, по его словам, я мог застать управляющего, господина Боттома. Мы вошли в самый эпицентр бури.

Посреди зала, на массивных дубовых козлах, лежала глыба уральской яшмы. Господи, какая текстура! Я замер. На ее отполированной до зеркального блеска поверхности природа написала картину: багровые и золотые всполохи осеннего леса на фоне темно-зеленой, почти черной земли. Пейзажная яшма такой чистоты и сложности, что в мое время любой арабский шейх выложил бы за нее все свое состояние не торгуясь.

Вокруг этого сокровища, точно стервятники, сгрудились несколько человек. Один из них, высокий, энергичный мужчина с бакенбардами и в сюртуке английского покроя, очевидно, и был управляющий, Александр Иосифович Боттом. Он с горящими глазами почти гладил камень. Напротив него стояли трое — старые, кряжистые мастера.

— Да говорю тебе, Александр Иосифович, резать по жиле, и греха не брать! — бурчал самый старый из них, седая борода которого почти касалась камня. — Трещина до самого нутра дошла, видать. Не жилец камушек. Мы уж пробовали с той малахитовой глыбой… Помнишь, чем кончилось? Десять человек под судом, а камень — в крошку. Нет уж!

Подойдя ближе, я увидел причину спора. Прямо по центру этого каменного пейзажа, рассекая его, как удар молнии, шла тонкая, глубокая темная трещина. Роковой изъян. Наученные горьким опытом мастера видели материал. Боттом, энтузиаст и художник, видел лишь картину. Они топтались вокруг решения, как мухи на стекле, не понимая, что нужно просто открыть форточку.

— Красота… — прошептал за моей спиной Федот.

А по телу уже пробежала знакомая дрожь. Профессиональный азарт, как у хирурга перед сложнейшей операцией. Черт возьми, это же не дефект, а подарок! Подсказка! Вмешаться сейчас — наглость. Промолчать — упустить шанс, который выпадает раз в жизни. Ладно, Оболенский прикроет, если что.

Я медленно подошел.

— Что вам угодно, сударь? — раздраженно бросил Боттом, оторвавшись от спора. — Не видите, мы заняты!

Мастера окинули меня презрительным взглядом.

— Прошу прощения, господа, что вмешиваюсь, — я слегка поклонился. — Я мастер Григорий, прибыл по рекомендации князя Оболенского. Ищу камень для особого заказа. Но, увидев ваше затруднение, не могу промолчать.

Я протянул Боттому письмо. Он быстро пробежал его глазами, и раздражение на его лице сменилось интересом.

— Так чем же вы можете помочь нам, мастер Григорий? — спросил он с легкой иронией. — У вас свои методы работы с такими глыбами?

Пропустив его укол мимо ушей, я попросил:

— Позвольте взглянуть.

Он неохотно посторонился. Подойдя к камню, я положил на него руку — холодный, живой. Затем, достав лупу, склонился над трещиной, и мир сузился до этого микроскопического разлома. Под увеличительным стеклом проступила линия судьбы этого камня: его структура, глубина, можно сказать — напряжение кристаллической решетки вокруг.

Выпрямившись, я посмотрел на Боттома.

— Вы видите проблему. А я вижу решение. Ее можно не обходить. Ее можно возглавить.

Для этих людей, чья жизнь была вечной борьбой с несовершенством материала, это прозвучало ересью. Старый мастер с бородой, похожей на мочало, презрительно сплюнул на каменный пол. Боттом же, напротив, подался вперед.

— Объяснитесь, мастер, — его голос стал напряженным.

— Да что тут объяснять, Александр Иосифович! — не выдержал второй мастер, коренастый, с руками, похожими на два узловатых корня. — Мальчишка столичный нас уму-разуму учить вздумал! Трещина — она и есть гниль! Ее резать надо, а не… возглавлять! Да кто ты таков, чтобы указывать⁈ Мы этот камень знаем, когда ты еще мамкину сись…

Он резко замолчал, напоровшись на строгий взгляд Боттома.

Не обращая внимания на них, я попросил:

— Уголек. Пожалуйста.

Он повел подбородком, указывая подмастерью. Через мгновение в моей руке уже лежал шершавый кусок угля. Снова склонившись над камнем, я превратил его холодную, отполированную до зеркального блеска поверхность в свой холст. Шум станков, тяжелые взгляды, запах пыли — все отступило на задний план. Остались только я и камень.

— Вы видите плиту, — говорил я, пока уголь скрипел, оставляя на яшме белый, призрачный след. — А я вижу объем. Вы пытаетесь спасти плоскость, а спасать нужно душу камня. Вот.

Рука двигалась сама, легко и уверенно. Я не ломал природный рисунок, а следовал за ним, как река следует за изгибами русла. На багрово-золотом пейзаже начали проступать плавные, изогнутые контуры. На глазах глыба переставала быть бесформенным обломком скалы — из нее рождались две высокие, симметричные, почти античные по форме вазы, словно проступая из тумана.

— Вазы… — выдохнул Боттом, его глаза расширились.

— Именно. Мы распиливаем глыбу не поперек трещины, а вдоль нее. А сама трещина… — я провел жирную угольную линию точно по разлому, — она перестает быть дефектом. Она становится осью симметрии. Сердцем композиции. Представьте: вы заполните ее мастикой, смешанной с толченым золотом. Шрам станет золотой жилой.

Я отступил от камня. Эскиз жил своей жизнью. Теперь и они это увидели — два монументальных, парных произведения искусства.

Старые мастера молчали. В их глазах упрямство боролось с изумлением. Я одним росчерком угля я вывернул их мир наизнанку.

— Гениально… — прошептал Боттом. — Но…

И тут старый мир нанес ответный удар.

— А нутро-то как выбирать прикажешь, философ? — проскрипел тот самый мастер с бородой. В его голосе звучала не злость, а тяжелое торжество человека, нашедшего, наконец, изъян. — Форма-то у тебя гнутая. Долотом тут и за год не справишься, только расколешь под конец. Красиво рисуешь, спору нет. Только сделать такое — невозможно.

И он был прав. Их технологии действительно не позволяли такого.

— Невозможно, если работать по-старому, — спокойно ответил я и, снова взяв уголек, начал чертить на земле. Вместо плавных изгибов теперь ложились контуры машины. — Ваш станок давит. А нам нужно резать. Смотрите. Мы берем полую трубку из колокольной бронзы. Коронку. Она тверже, лучше абразив держит. На торец наносим корундовую крошку. Приводим во вращение, но не от общего вала, а от отдельного, с маховиком, чтобы скорость регулировать. И подаем к камню не рычагом, а вот таким винтовым механизмом. — Мой уголек вычертил суппорт с микрометрическим винтом. — Коронка будет не бурить, а вырезать в камне аккуратный цилиндр. Керн. Прошли на нужную глубину — вынули керн. Сместили станок — вырезали следующий. И так выбирать породу, как ложкой мякотку. Быстро, чисто и без малейшего риска.

Я закончил. Передо мной на камне был чертеж машины. Боттом и мастера смотрели то на эскиз ваз, то на чертеж станка. Два удара. Один — в сердце их художественных представлений. Второй — в основу их технологий. Мат в два хода.

Боттом, как истинный прагматик, первым пришел в себя.

— Молодой человек… — в его голосе звучало потрясение, — вы понимаете, что только что сэкономили казне тысячи рублей? И сохранили мою репутацию… Этот станок… он же изменит все!

Старый мастер с бородой медленно подошел к камню. Он провел своей огромной, мозолистой ладонью сначала по рисунку вазы, потом по чертежу станка. Затем поднял на меня свои выцветшие, глубоко посаженные глаза.

— А ведь и вправду, ирод… сработает ведь, — прохрипел он, обращаясь не ко мне, а к самому себе.

Боттом же просто подошел и протянул мне руку. Я ответил на его крепкое рукопожатие.

— Мастер Григорий, — произнес он, и в его голосе не осталось иронии. — Я не знаю, для какого заказа вы ищете камень. Но если вам нужна моя помощь… считайте, что вся фабрика — к вашим услугам.

Боттом был очень задумчив, кажется он мысленно уже строил станок. Пока он вел меня из главного зала, шум фабрики отошел на второй план, уступив место предвкушению невозможного. Старые мастера расступались, провожая меня взглядами.

— Ну, ведите, мастер Григорий, — Боттом потер руки, его прагматичная энергия била через край. — Показывайте, какой именно осколок Уральских гор вам надобен. Лучшие наши запасы к вашим услугам.

Мы шли по коридорам, мимо стеллажей с отполированными образцами. Он явно ожидал, что я укажу на самый чистый и крупный кристалл.

— Мне нужен не безупречный камень, Александр Яковлевич, — произнес я. — Мне нужен камень с характером. С изъяном, который можно превратить в доблесть. Ведите меня туда, где вы храните то, что считаете браком. Мне нужен берилл. «Испорченный». С грязным, неправильным цветом.

Он замер с рукой на тяжелом засове.

— Странный вы человек, мастер, — покачал он головой. — Весь Петербург за чистой водой гоняется, а вам подавай болотную тину. Что ж, следуйте за мной. Поглядим на наших уродцев.

Тяжелая дверь со скрипом отворилась, и мы шагнули на кладбище камней. В огромном холодном подвале в нос ударил спёртый, затхлый дух слежавшейся породы, плесени и мышиного помета. Вдоль стен тянулись грубые деревянные ящики, набитые мутными, трещиноватыми кристаллами — несбывшимися мечтами, забракованными надеждами.

— Вот, — Боттом обвел рукой это царство несовершенства. — Выбирайте, если найдете что-то по душе.

Подойдя к одному из ящиков, я погрузил руку в холодную, колючую массу. Пальцы скользили по острым, режущим граням одних кристаллов, мыльной поверхности других, шершавой корке третьих. Рука словно утонула в мертвой крупе. Кончики пальцев, натренированные тысячами часов, считывали внутреннюю структуру, плотность, малейшие вибрации. Этот — пустой. Этот — хрупкий. Этот… Внезапно они замерли, нащупав его. Он был не таким ледяным, как остальные. Чуть теплее, словно внутри него тлел уголек. Я вытащил его на свет. Неприметный, зеленовато-бурый кристалл размером с голубиное яйцо, с тусклой, маслянистой поверхностью и цветом мутной воды в заброшенном пруду.

— Этот? — Боттом удивленно вскинул бровь. — Да он же худший из всех. Грязный, как сапог гвардейца.

— Возможно, — ответил я, чувствуя, как учащается пульс. Неужели нашел? — Позвольте, мы проведем один опыт. Нам нужно окно. С ярким светом.

Заинтригованный, он провел меня в конец склада к большому, прорубленному под потолком окну. Я вынес камень в полосу холодного, прямого дневного света.

И камень проснулся. Бурая, грязная муть словно втянулась внутрь, уступив место чистому, холодному, пронзительно-зеленому цвету, как молодая хвоя после дождя.

— Любопытно… — протянул Боттом. — Но…

Он видел лишь оптический эффект. Он еще не видел чуда.

— А теперь, Александр Яковлевич, — я убрал камень от света, и он снова стал уродливым булыжником, — прошу вас, пройдемте со мной. Нам нужен мрак. И одна-единственная свеча.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но подчинился. Мы отошли в темный угол. Боттом чиркнул кремнем, и в темноте заплясал маленький, дрожащий огонек свечи.

— Ну, показывайте ваши фокусы, колдун, — нервно усмехнулся он.

Я вошел в круг теплого, желтого света. И подставил камень свету.

Я знал, что сейчас будет. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть своими глазами, как на твоей ладони холодный зеленый цвет корчится и умирает. Сначала по глубине кристалла пробежала едва заметная дымка, словно он вздохнул. Затем по краям начал проступать робкий, розоватый оттенок, как зарево на рассвете. И потом, набирая силу, из самого сердца камня хлынул густой, багровый цвет, пожирая зелень, заливая собой всю его суть. Камень изменился, я бы даже сказал, что он истекал кровью. Горел собственным, внутренним, пульсирующим огнем. Густым цветом выдержанного вина, цветом свежей артериальной крови. Я держал в руках дистиллированную магию.

Боттом, всю жизнь говоривший с камнем на «ты», отшатнулся к стене, споткнувшись о какую-то ветошь. Он смотрел на кроваво-красный кристалл в моей руке, и его губы беззвучно шептали обрывки какой-то молитвы. Затем его рука медленно, неуверенно поднялась и осенила себя крестным знамением.

— Свят, свят, свят… — прошептал он. — Камень-оборотень…

А в моей голове, заглушая стук собственного сердца, звучало только одно слово.

Камень, названный в честь будущего наследника, который в моем мире откроют только через двадцать с лишним лет. Я держал в руках чудо.

Вот он. Идеальный символ. Твердый, как алмаз, и переменчивый, как душа самого Государя. Зеленый при ясном свете дня, когда он — реформатор. И кроваво-красный при свете свечей, когда он — воин, на плечи которого скоро ляжет тяжесть самой страшной войны.

Они искали «сердце Урала» в той яшме. Глупцы. Я держу его в руке. И теперь мне предстоит стать его первым и единственным ювелиром.

Александрит.

Друзья, напоминаю, что за каждые 500 сердечек дополнительная глава)))