Ювелиръ. 1807

Глава 19

Октябрь 1807 г.

Ветер с Невы лип к лицу и забивался под воротник сюртука. Свою тоскливую песню он пел в щелях строительных лесов, оплетавших громадину на углу Невского и Большой Морской. Скелет, недоеденный хищником-разорением, — вот чем было это здание. Заколоченные окна, как слепые глазницы, смотрели на бурлящий проспект с немым укором. Вдыхая этот воздух, пропитанный запахом сырой извести и свежеструганной древесины, я видел чистый холст.

— Любуешься своим новым поместьем? — прозвучавший за спиной голос князя Оболенского, пропитанный иронией. Элегантно опираясь на трость, он стоял, и его безупречный вид оскорблял окружающую разруху. Уголки губ князя чуть дрогнули в усмешке — так усмехается человек, наслаждающийся видом поверженного противника.

Он протянул мне сложенный вчетверо лист плотной бумаги.

— Вот, мастер Григорий. Твоя крепость.

Я принял документ — шершавая и холодная на ощупь гербовая бумага. Развернув, пробежал глазами витиеватый текст купчей. Внизу — размашистый, летящий росчерк князя, а под ним — другая подпись, выведенная коряво, с таким нажимом, словно человек не писал, а врезал свое имя в бумагу.

— Станки, инструменты и твоя свобода — плата за перстень, — небрежно бросил Оболенский, поворачивая руку так, чтобы тусклый свет поймал огненную вспышку бриллианта. — Считай, мы в расчете.

Мы в расчете. Конечно. Глядя на купчую, где вместо фамилии значилось лишь «мастер Григорий», я испытывал странное ощущение, двоякое. Его трудно описать, вроде и благодарен князю, а вроде бы и в не особо то и есть за что, отплатил свое.

— Я вам обязан, ваше сиятельство, — произнес я, складывая бумагу.

Я обернулся к Прошке, мальчишке, которого велел взять с собой. Тот застыл поодаль, переводя испуганный взгляд с меня на огромное здание.

— Прохор, — позвал я мальчишку. — С этой минуты ты у меня на службе. Мой первый помощник. Будешь бегать по поручениям, держать ухо востро и докладывать мне обо всем, что творится в городе. Жалованье — три рубля в месяц, плюс стол и кров. Согласен?

Прошка судорожно сглотнул. Три рубля! Заморгав, он бросил взгляд на князя, будто ища разрешения, однако тут же решительно шагнул ко мне.

— Согласен, барин! Служить буду!

Наблюдавший за этой сценой Оболенский издал тихий смешок. Моя попытка утвердить власть его, очевидно, позабавила. Широким, театральным жестом он обвел здание.

— Вы же не против? — я улыбнулся князю.

— Что ж, похвально. Разрешаю. И, дабы показать свое расположение… — Он кивнул двум своим людям, стоявшим у кареты. — Федот, Гаврила. Подойдите. С сего дня вы приставлены к мастеру. Будете оберегать его от завистников и прочего сброда. Талант — вещь хрупкая, его нужно холить и лелеять.

Два широкоплечих гвардейца, с одинаково непроницаемыми лицами, встали по бокам от меня. Охрана? Или стены моей новой, невидимой тюрьмы. Два вежливых надзирателя, приставленных следить за каждым моим шагом. В любом случае, они будут полезны, пока я не развернусь.

— Вы слишком добры, князь, — произнес я. — Хотите загнать меня в долги? Ваша забота не знает границ.

Довольный тем, что последнее слово осталось за ним, Оболенский хмыкнул.

— Обустраивайся, мастер.

Князь развернулся и проследовал к карете. Спустя мгновение цокот копыт стих вдали, оставив меня одного перед фасадом моего нового дома. Одного — если не считать моего первого работника и двух молчаливых теней за спиной. Взгляд мой устремился вверх, к заколоченным окнам.

Да. Моя крепость. И моя задача — сделать ее неприступной.

Шагнув внутрь дома, я погрузился в мир холода. Звук моих шагов отдавался эхом. Воздух был спертым и тяжелым, пахло стройматериалами. Я провел рукой по шершавой, недостроенной кирпичной стене, чувствуя под пальцами ее пористую, холодную плоть.

Следующие недели слились в один нескончаемый день сурка. С рассвета до заката здание стонало от визга пил, ударов молотков и скрипа воротов, поднимавших балки на второй этаж. Я жил прямо здесь. Спал на брошенном в углу тюфяке, питался блюдами местной харчевни, которую приносил Прошка, и дышал пылью, ставшей моим вторым воздухом. Я руководил стройкой, врос в нее, стал ее нервной системой. Ночами, когда рабочие расходились, я оставался один. Прошка и два моих охранника оборудовали себе закуток, с моего позволения. Я дал им денег на то, чтобы они прикупили утвари — столы, стулья, кровати и прочее.

При свете сального огарка, отбрасывавшего на стены пляшущие тени, склонялся над огромными листами бумаги, где вычерчивал не просто планы.

Первый этаж — витрина, ловушка для глаз. Я заставил подрядчика расширить оконные проемы до немыслимых размеров, вставив в них огромные, цельные листы венецианского стекла, каждый из которых стоил как небольшая деревня.

— Свет! — убеждал я на упрямого старообрядца Архипа Петровича. — Мне нужен чистый, северный свет, который не лжет! Камень должен показывать себя сам, а не прятаться в полумраке!

Внутри — ничего лишнего: темный, почти черный мореный дуб для панелей, тяжелый бархат для драпировок и один-единственный прилавок, похожий на алтарь. А за ним — неприметная дверь в приемную, обитую тисненой кожей. Место для настоящих дел, скрытое от праздных зевак.

Второй этаж я превратил в свой личный полигон, в воплощение инженерной мысли. Пространство было разделено на изолированные отсеки, выстроенные в технологическую цепочку, которой позавидовал бы любой завод моего времени. Сначала — «грязный» цех: две муфельные печи с хитроумной системой вытяжки, наковальни, тиски. Здесь металл будет кричать и покоряться. Дальше — «мокрый» цех для гранильных станков, стены которого я велел обшить свинцовыми листами для погашения вибрации, а пол сделать с уклоном к сливному желобу. И, наконец, — «святая святых», ювелирный зал. Огромное окно от стены до стены, выходящее на юг, верстаки из цельного дуба, расставленные так, чтобы мастера не толкались локтями. А в самом конце коридора — моя келья. Лаборатория. С тяжелой, обитой железом дверью и замком, ключи от которого будут только у меня.

Поначалу деньги я не считал. Два тяжелых кошеля, полученные от князя, казались неиссякаемым источником, так что я скупал лучшую шведскую сталь для инструментов, самый выдержанный дуб, самых умелых мастеров. Но золото — металл тяжелый, а на весах реальности он тает быстрее воска. К исходу третьей недели мой подрядчик, Архип Петрович, положил передо мной очередную бумажку. Глядя на ровные столбики цифр, в моем желудке заворочался холод.

— Вот, мастер Григорий, — бубнил он, водя мозолистым пальцем по бумаге. — Тут на перекрытия второго этажа, дуб-отборняк, как просили. Да на стекло венецианское для мастерских…

Взяв лист, я почувствовал, как вернулся липкий страх, который преследовал меня в сарае Поликарпова. Страх нищеты. Не мой страх — чувство этого тела. Мысленный подсчет остатка был неутешителен: денег едва хватало на половину списка.

— Архип Петрович, — я поднял на него тяжелый взгляд. — Вы меня за княжеского сына почитаете?

Он смешался, забормотал, что, дескать, делает «как для себя, по-божески».

— По-божески — это когда не воруют, — отрезал я и, взяв уголек, прошелся им по смете, как косой по траве. — Дуб на второй этаж? Зачем? Сосна карельская выдержит. Дуб мне для станков был потребен. Стекло венецианское в мастерские? Архип Петрович, вы в своем уме? Мастерам работать надо, а не в окна глядеть. Муромское, с пузырьками, за милую душу пойдет. Венецианское только на первый этаж. И кирпич этот ваш голландский… — Я с силой зачеркнул последнюю строчку. — Берите наш. Дешевле и ничуть не хуже.

Подрядчик смотрел на мои правки, и его бородатое лицо медленно наливалось кровью.

— Да это ж против всякого понятия! — взревел он. — А коли свалится все? Я за такое не подряжусь, чтоб потом позор на мою седую голову пал!

— Свалится, — усмехнулся я. — Не свалится, если голова на плечах есть, а не только желание карман набить. Вот, — я ткнул пальцем в итоговую цифру, уменьшившуюся почти на треть. — Новая цена. Либо так, либо ищите другого, кто позволит себя обдирать.

Он выхватил у меня из рук испоганенный лист, недовольно глядя то на меня, то на список. На его физиономии проявлялось неохотное признание моей правоты.

— Быть по-вашему, — процедил он сквозь зубы. — Только ежели потолок на голову вашим мастерам падет, меня не поминайте лихом.

С этого дня что-то измеилось. Я научился говорить на их языке: торговался за каждую партию гвоздей, лично проверял качество каждой доски, выгонял с площадки пьяных. Инженер-творец во мне умирал, уступая место злому, прижимистому прорабу.

А что делать? Деньги ведь не бесконечные. Каждый вечер, склоняясь над приходно-расходной книгой, я видел, как очередной потраченный рубль сочится из меня каплей крови. Я строил свою мечту, но с каждым днем все яснее становилось, что я могу не достроить, хотя изначально тот же Архип уверял, что уложится в бюджет, а там — то это подорожало, то сё.

Холодный ветерок просачивался в недостроенное здание сквозь щели в оконных рамах, принося с собой запахи невской воды. Снаружи жил своей жизнью проспект, но сюда, на второй этаж, его шум доносился глухо, словно из другого мира. Здесь, в моей будущей лаборатории, пахло иначе — свежей сосновой стружкой и остывающим углем.

При свете двух оплывших огарков, бросавших на стены дрожащие тени, я склонился над чертежами. На бумаге была уже механика. Зубчатые колеса, рычаги, винтовые передачи — рождался скелет моего будущего производства. Я проектировал станки, стоимость постройки которых пока не способен оплатить. Еще и императрица не подает вестей, а ведь обещала документы, чтобы лучше понять психотип императора.

Я откинулся на спинку грубо сколоченного стула — затекшая спина отозвалась протестующим хрустом. В углу, свернувшись на охапке стружки, спал Прошка. У двери, как часть интерьера, застыли мои «ангелы-хранители» Федот и Гаврила. На краю стола лежала засаленная приходно-расходная книга, и ее итог был прост: горстка золотых на дне кошеля. Вот и все, что отделяло меня от полного краха. Еще неделя, может, две — и эта стройка повторит судьбу предыдущего хозяина. Можно было обратиться к Оболенскому, чтобы он подогнал клиента, либо ему самому что-то сделать, но я оставил это на крайний случай. Чуть урежу свои аппетиты, сделаю проще, а красоту наведу позднее.

А ведь я еще не касался вопросов материалов для ювелирного дела. Я непроизвольно схватился за голову.

Тишину нарушил властный стук от парадной двери. Так стучат те, для кого любая дверь является временным препятствием. Прошка вскочил как ошпаренный. Гвардейцы переглянулись, их руки привычно легли на эфесы.

— Кого там еще несет в такую пору? — проворчал Федот, тяжело топая к лестнице.

Я замер, прислушиваясь. Через минуту на лестнице послышались быстрые шаги, и в дверном проеме появился Федот с лицом, выражавшим крайнюю степень замешательства.

— Барин… Там от Ее Величества. Карета.

Дождался все же. Она не забыла.

— Проводи сюда, — приказал я, торопливо вставая и пытаясь придать себе вид, достойный императорского посланника.

Гость казался пришельцем из иного, упорядоченного мира. Сухопарый господин в безупречном черном фраке, с лицом, на котором не отражалось ровным счетом ничего. Его быстрый взгляд скользнул по убогой обстановке: по огаркам свечей, по моим измазанным углем пальцам. Взгляд оценщика. За ним бесшумно следовал лакей в ливрее, державший в руках окованный железом ларец.

— Мастер Григорий, полагаю? — голос его был под стать внешности: безжизненный.

— К вашим услугам, — я слегка поклонился.

— Мое имя Лопухин. Я статс-секретарь Ее Императорского Величества. Прибыл по ее поручению.

Он кивнул лакею. Тот подошел, поставил ларец на единственный свободный угол стола и тут же испарился, словно его и не было.

— Ее Величество осведомлена о ваших трудах по обустройству мастерской, — продолжил Лопухин. — Она также понимает, что столь благое начинание требует немалых средств, коими вы, по некоторым сведениям, стеснены.

Он говорил так, будто зачитывал меморандум. Нужно научить это тело держать себя в руках, так как мне кажется на щеках пролезла краснота.

Стеснен. Какое деликатное слово для описания моей ситуации. Она знала и следила.

— Ввиду этого, — Лопухин подошел и с тихим щелчком открыл ларец. На темном бархате внутри лежали два предмета: пухлый, туго набитый кошель и большой пакет из плотной бумаги, скрепленный несколькими сургучными печатями. — Ее Императорское Величество шлет вам сие в знак своего расположения и в благодарность за службу. Этот кошель, — он извлек его и с глухим стуком положил на стол, — является авансом. Ее Величество надеется, что он позволит вам завершить начатое, не отвлекаясь на мысли о суетном.

Затем он взял пакет.

— А здесь, — его голос стал чуть тише, — бумаги, обещанные вам в Гатчине. Они должны помочь вам лучше уразуметь суть будущего заказа.

Протянув руку, я взял тяжелый, плотный пакет. Сургучные печати с личным вензелем императрицы словно обжигали пальцы. Мой взгляд метался от кошеля, решавшего все мои текущие проблемы, к этому пакету.

Исполнив поручение, Лопухин сдержанно поклонился и направился к выходу, оставив меня наедине с ларцом. Его миссия была завершена. Почти.

Статс-секретарь уже скрылся в темном проеме лестницы, но напоследок он обронил фразу.

— … за сохранность этих бумаг вы отвечаете головой.

Он констатировал факт, как констатируют время восхода солнца или глубину Невы. Скрипнула входная дверь, отрезая нас от ночного города. Передо мной две моих судьбы.

Одна — в тяжелом кожаном кошеле. Развязав его, я высыпал на доски золото, и оно покатилось с глухим музыкальным звоном. Новые, нетронутые червонцы. Каждый —цена завершения моей стройки и спокойного сна на ближайшие месяцы. Спасение.

Рядом лежал пакет. Моя вторая судьба. Отложив монеты, я снова взял его в руки. Дорогая, плотная бумага, пять алых сургучных печатей. Палец сам скользнул по четкому оттиску императорского вензеля. Эдакое предупреждение о том, что я собираюсь ступить на землю, с которой нет возврата.

Прошка сидел не шевелясь и смотрел на меня огромными, испуганными глазами. Даже Федот и Гаврила, переступили с ноги на ногу — на смену их скучающему равнодушию пришло любопытство.

— Прохор, — сказал я. — Возьми одну монету. Сбегай в трактир, принеси горячих пирогов и сбитня. На всех. Сегодня… — я запнулся, — есть повод.

Мальчишка метнулся к столу, с опаской взял золотой, словно тот был раскаленным, и его лицо озарилось восторгом.

— А вы, господа, — я повернулся к гвардейцам, — составьте ему компанию. Проследите, чтобы мальчишку не обидели по дороге. Ночь темная.

Федот нахмурился, собираясь возразить про приказ князя, но я его опередил.

— Я никуда не денусь. А ужинать в одиночестве не намерен.

Он посмотрел на Гаврилу, тот едва заметно пожал плечами. Простое человеческое желание согреться и поесть горячего пересилило. Они молча вышли вслед за Прошкой.

Мне нужно было остаться одному. Хотя бы на полчаса.

Едва их шаги затихли на лестнице, я взяв тонкий нож для правки перьев, осторожно, один за другим, срезал сургучные печати и развернул плотную обертку.

Внутри оказалась пачка писем, перевязанных простой шелковой лентой василькового цвета. Лента беззвучно соскользнула под моими пальцами. Верхний лист — тонкая, почти прозрачная бумага с едва заметным голубым отливом и убористым, уверенным женским почерком.

Первая же строка развернутого письма заставила меня открыть рот.

«Мой дорогой сын, мой Александр…»

Всё. Мир сузился до этих нескольких слов. Я осторожно сел на стул, не сводя взгляда с этих букв. Передо мной были не «документы для лучшего понимания заказа». Передо мной была личная, сокровенная переписка. Диалог матери с сыном, императрицы с императором. Мне в руки дали ключ к душам, страхам, надеждам и конфликтам двух самых могущественных людей этой огромной страны.