Ювелиръ. 1807

Глава 24

Фигура у окна притягивала взгляд. Император. Руки сами сжимались в кулаки, ноги подгибались — хотелось врасти в ковер, стать незаметным. Гришка. Отвести бы взгляд, но он сам соскользнул на каминные часы.

Бреге. Золотой корпус с гильошем, эмалевый циферблат. Такие стоят как половина Невского проспекта. Звягинцев.

Да что ж за рефлексы у этого тела?

Сделав шаг вперед, я поклонился — заскрипели новые сапоги. Ладонь, сжимавшая палисандровый ларец, из ледяной и влажной стала сухой. Страх испарился, вытесненный профессионализмом. Я на работе.

— Ваше Императорское Величество, — голос прозвучал с хрипотцой. Повернувшись к окну, я повторил: — Ваше Императорское Величество. Позвольте представить вам итог моих размышлений.

Ларец лег на стол, и щелчок замка прозвучал в тишине неприлично громко. Внутри, на черном бархате, покоилась тяжелая, монолитная печать. Едва я взял ее, холод металла привел мысли в идеальный порядок.

— Я думал о двойственной доле правителя, — начал я. Формально обращаясь к Марии Фёдоровне, каждое слово я нацеливал на темный силуэт у окна.

Подойдя к окну, я подставил камень под чистый, беспощадный дневной свет.

— При свете дня Государь — Строитель. Его удел — творить мир, даровать законы. — Я повернул печать. — И камень вторит ему. Он зелен, как надежда. А золотая нить — лишь напоминание о том, что даже самый прочный мир построен на залеченных ранах прошлого.

Александр вышел из тени, его лицо было хорошо видно. Непроницаемое. Он смотрел на резьбу с холодным вниманием коллекционера, оценивающего очередной артефакт, — анализировал.

— Но мир хрупок, — продолжил я, отходя к камину, где в бронзовом канделябре плясало пламя. — И тогда правитель откладывает перо и берет в руки меч.

В дрожащий свет свечи я внес печать.

И камень закричал.

Зелень умерла, сменившись густым, багровым огнем. Сцена мира обратилась в сцену войны. Золотая нить стала кровавым шрамом.

В кабинете воцарилась тишина. Мария Фёдоровна смотрела на чудо с тихим восторгом — свою аллегорию она получила. Однако я еще не закончил.

Медленно повернувшись к Императору, я вновь склонил голову.

— Ваше Императорское Величество, — заставил я голос звучать твердо. — Этот уральский самоцвет уникален. Прежде он не имел имени. Я осмелился… дать ему имя, в честь того, кто ныне ведет Империю. Я назвал его… «александрит».

Я создал новый минералогический вид и присвоил ему высшую пробу — имя Императора. Это была огранка не кристалла, а самой Истории. Да простят меня финский минеролог, открывший его и племянник нынешнего царя, в честь которого был назван он в моем времени.

Император замер. Фарфоровая чашка в его пальцах звякнула о блюдце. Медленно, с почти неслышным стуком, он поставил ее на подоконник. Маска холодного самообладания сползла, и на мгновение под ней проступило удивление. В его взгляде было какое-то восхищение, будто он смотрел на единственного человека, который понял его без слов.

Он подошел к столу и протянул руку. Я вложил печать в его ладонь. Он не смотрел на камень — он смотрел на меня.

— Это… — он начал и осекся, подбирая слова. В его голосе зазвучали почти человеческие нотки. — Это дерзко, мастер. Невероятно дерзко. Вы заглянули туда, куда не принято заглядывать.

Он повертел печать, наблюдая за игрой цвета.

— Вы говорите о двойственности… — задумчиво произнес он, больше для себя, чем для нас. — Вы правы. Иногда приходится платить кровью за право строить.

Подняв на меня потеплевшие глаза, он сказал:

— Вы не ювелир, мастер. Вы — философ, который научился говорить на языке камней.

Уголки его губ тронула улыбка. Не снисходительная улыбка монарха, а какая-то улыбка уважения.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой с незамутненным счастьем на лице.

Я же, глядя на Императора, ощущал тяжесть. Я пробил брешь в его броне. Неужели получилось?

Не выпуская печать из рук, император, ощупывал пальцами поверхность, будто пытаясь изучить скрытую внутри механику, несколько раз нажав на потайную кнопку. Маслянистый щелчок идеальной подгонки интересовал его больше, чем игра света.

— Ваше умение работать столь тонко, — произнес он задумчиво, — навело меня на мысль. Есть одна государственная задача.

Положив печать на стол, он внимательно посмотрел на меня.

— Нашу казну, мастер, точит червь. Фальшивые ассигнации. Они текут в Россию рекой, подрывая доверие к слову Государя. Каждый такой рубль — это гвоздь в гроб нашей экономики.

Он смотрел прямо, без эмоций. О, я прекрасно знал, о чем речь. В моем мире это называлось финансовой войной.

— Решение мне подсказали, — продолжил он, — в Париже, в мастерской часовщика Бреге. Мне говорят, что там есть станок для нанесения гильоша.

Желудок скрутило в ледяной узел. Гильош…

Господи, да это же Эверест точной механики.

— Этот станок наносит на металл узор такой сложности, что его невозможно подделать. Я хочу, чтобы наши новые ассигнации были защищены так же. — Он сделал паузу, голос его стал жестче. — Однако Бреге свой секрет не продает. Мои инженеры из Монетного двора бились над этой задачей год. Привезли мне вот это.

Он презрительно щелкнул пальцами.

— Громоздкое, неуклюжее чудовище, которое ломается после десятого оборота. Они говорят, что секрет в особом сплаве резцов и системе… как его… двойных эксцентриков. Пробовали — металл крошится, узор рвется. Что вы думаете об этом, мастер?

Кажется, он проверяет знаком ли я с терминологией, или мой успех с печатью — просто счастливая случайность.

— Мне кажется, дело не только в эксцентриках, Ваше Императорское Величество, — ответил я, и мозг включился на полную мощность. — И не столько в сплаве. Главный враг здесь — микровибрации. Если станина станка «дышит» даже на волосок, самый лучший резец даст рваную линию. Нужен фундамент, который гасит колебания. Возможно, установленный на свинцовой или песчаной подушке.

В его глазах промелькнул интерес. Он ожидал услышать о «секретах мастерства», а получил анализ.

— А резцы… — продолжил я, входя в азарт. — Их нужно не просто закаливать. После закалки в металле остается колоссальное внутреннее напряжение. Его необходимо снимать — проводить многоступенчатый, медленный отпуск при строго контролируемой температуре. Тогда сталь станет вязкой, а не хрупкой. Она будет резать, а не крошиться.

Александр слушал, на его лице медленно проступало то же выражение, что и у Боттома на фабрике. Выражение человека, который понял: я вижу не следствие, а причину.

Я знал, что палился своими знаниями. Но что мне могут предъявить?

— Так вы считаете… это возможно? Построить такую машину здесь, в России?

— Все возможно, Ваше Величество. Если подходить к делу с расчетом, а не на глазок.

— Создадите для России такую машину, мастер Григорий, — он чеканил слова, как монеты, — и ваша мастерская получит звание «Поставщика Двора Его Императорского Величества».

Иди ж ты! Поставщик Двора… За этими словами стояло больше, чем золотая табличка на двери. Это вечный пропуск. Гарантия того, что ни один чиновник, ни один гвардейский хлыщ не посмеет даже косо посмотреть в твою сторону. Настоящая, юридически заверенная свобода делать то, что я хочу.

И тут в наш сугубо деловой разговор вмешалась третья сила.

— Сын мой, — голос Марии Фёдоровны был мягок. Подойдя, она встала рядом со мной и положила свою тонкую, сухую руку мне на плечо. Жест — чистая демонстрация. — Ты ставишь перед ним задачу государственной важности. Но требуя невозможного, нужно дать и соответствующие средства.

Ее взгляд, устремленный на сына, говорил: «Ты нашел гениальный инструмент, но я покажу тебе, как им правильно пользоваться».

— Чтобы создать такую машину, мастеру потребуется и талант, и полная поддержка казны. И, — она сделала паузу, — ему нужно достойное место. Государственная задача требует государственного подхода.

Она формулировала условия. И Александр, на мгновение нахмурившись, понял: его мать только что виртуозно превратила прагматичный приказ в акт монаршей милости, за который я теперь буду обязан и ей тоже. Вот это женщина.

— Вы правы, матушка, — сказал он, чуть склонив голову. — Мастер получит все необходимое.

Он снова посмотрел на меня. Ждал ответа.

Я сделал глубокий вдох. Надеюсь, я об этом не пожалею.

— Для меня будет честью послужить России, Ваше Императорское Величество. Я принимаю этот вызов.

Мой ответ был дан. Казалось, на этом все и закончится: меня вежливо проводят, оставив один на один с невозможной задачей. Но Мария Фёдоровна не спешила. Отойдя к своему столу, она смерила меня взглядом, который из почти теплого вновь стал острым.

— Государь, — произнесла она, обращаясь к сыну, но каждое слово летело в меня. — Я разузнала кое-что. Мастер Григорий, хоть и обладает гениальным талантом, по своему положению — всего лишь мещанин. Бывший подмастерье. Его талант связан по рукам нашими же уставами, — продолжала императрица, не замечая бури в моей голове. — Это несправедливо. И, — она сделала акцент, — это невыгодно для казны.

Мещанин… Мещанин? В смысле? Звягинцев, ты гений механики и полный кретин в юриспруденции этого века. Строил планы, рисовал чертежи своей «империи», не удосужившись прочитать простейший свод законов! Думал, достаточно купить здание, как в двадцать первом веке, где любой мог зарегистрировать ООО за полчаса? Наивный дурак. Уже видел в мечтах вывеску со своим именем, а по факту — не имел права даже нанять подмастерье без разрешения какого-нибудь вшивого цехового старосты.

Холодный пот прошиб мгновенно. Оболенский. Он-то, в отличие от меня, все это прекрасно знал. С улыбкой наблюдал, как я вкладываю все деньги в этот «сарай на Невском». Ждал. Ждал, когда я, как слепой щенок, уткнусь в стену уставов и регламентов, чтобы явиться спасителем. Моим «благодетелем». Решил бы все проблемы «одним звонком», накинув на меня новую, уже неразрывную цепь долговых и моральных обязательств. Хитер, чертяка. Расставлял капканы на годы вперед.

Погруженный в свои мысли, Александр нахмурился. Теперь он смотрел на меня, но видел уже бюрократическую помеху на пути к своей гильоширной машине. Подняв руку, он щелкнул пальцами, и из-за портьеры бесшумно выскользнул секретарь.

— Подготовить указ, — диктовал Александр, и его слова падали в тишину, как удары молота, кующего мою новую судьбу. — «Именным Высочайшим повелением, ввиду особых заслуг перед отечественной промышленностью, мещанину Григорию…»

Александр запнулся, и впервые за весь разговор в его взгляде появился простой человеческий вопрос.

— Григорию… как по батюшке, мастер?

Отчество. Простое слово, которого у меня не было. Пантелей… Всплыло из глубин Гришкиной памяти. Имя, которое дядька иногда поминал в пьяном угаре.

— Сирота я, Ваше Императорское Величество, — выдохнул я. — Смутно помню только, что отца Пантелеем звали.

— Итак, мещанину Григорию Пантелеевичу даруется право на ведение мануфактурной и торговой деятельности по первому купеческому разряду. Без уплаты гильдейских взносов сроком на десять лет.

Да уж… Десять лет налоговых каникул под личным патронажем царя. Не указ — инверсия. Переворот всей социальной пирамиды, совершенный ради одного человека.

— А также, — добавил император, — выдать ему личный патент на звание «Мастера точной механики и ювелирных искусств». Оный патент дает все права и привилегии, минуя цеховые уставы и регламенты. Отныне он подчиняется непосредственно Кабинету Его Величества.

Пока секретарь скрипел пером, я осознавал, что больше не мещанин, не ремесленник. Я стал явлением. Отдельным, уникальным статусом, выведенным за рамки всех правил.

Мария Фёдоровна наблюдала за этой сценой, не выказывая эмоций.

— А расходы, понесенные князем Оболенским на содействие таланту, — добавила она, ее голос сочился медом, — несомненно, будут учтены при рассмотрении его прошения о следующем чине.

Какая женщина. Откупилась от Оболенского его же собственной валютой — тщеславием. И этим тонким жестом окончательно разорвала нить, связывавшую меня с князем.

Секретарь подал бумагу на подпись. Александр взял перо, обмакнул его в мою чернильницу и поставил размашистый, летящий росчерк.

Все.

Мне даровали свободу, которую, как оказалось, никто и не отнимал.

Мне даровали право быть собой и строить свою империю, не оглядываясь на цеховых старост и княжеские капризы.

Когда за спиной закрылась тяжелая дверь, отсекая мир абсолютной власти, я застыл. Ноги стали чужими, ватными, а шум приемной отдалился, превратившись в гул прибоя. В руках — два мешка с золотом. Не верилось. Все? Вот так просто? Один указ — и ты уже не безродный мещанин, а… кто? Григорий Пантелеевич. Мастер точной механики. Захотелось рассмеяться. Идиотская, нелепая, прекрасная жизнь.

Во взгляде пожилого камердинера в ливрее с золотым шитьем, который вручил мне кошели, больше не было безразличия. Он смотрел на явление, которое еще предстоит классифицировать, и поклонился уже по-настоящему.

— Экипаж для вас подан, господин мастер.

«Господин мастер». Не «мастер Григорий». Статус определяется не тем, что написано в указе, а тем, как к тебе обращается лакей в Гатчинском дворце.

На крыльце меня ждал Гаврила. Его каменное лицо было все так же непроницаемо. Взгляд его скользнул с меня на подъехавший наемный экипаж, и в каменном лице впервые проступил вопрос.

— Едем домой, — сказал я. Простое слово «домой» прозвучало странно и непривычно.

Едва карета тронулась, спина выпрямилась сама собой. Раньше я сидел, вжав голову в плечи, — привычка, оставшаяся от Поликарпова и не исчезнувшая даже рядом с Оболенским. Сейчас плечи расправились. Впервые за все это время я чувствовал, что занимаю свое место. Не украденное, не подаренное — свое.

Всю дорогу до Петербурга я молчал, перебирая холодные, тяжелые монеты. Каждая из них была отчеканена из бессонных ночей и чистого, дистиллированного упрямства.

У строительных лесов на Невском экипаж остановился. Выйдя на мостовую, я полной грудью вдохнул сырой, пахнущий пылью воздух столицы. Мой воздух.

Едва я вошел, стук молотков и визг пил стихли. Рабочие замерли, глядя то на меня, то на два тяжелых кошеля в моих руках.

Не говоря ни слова, я прошел мимо них, вверх по скрипучей лестнице. В заваленной счетами конторе Варвара Павловна подняла на меня уставшие серые глаза.

— Мастер…

— Отдыхайте, Варвара Павловна, — сказал я, удивляясь спокойной силе в собственном голосе.

Подойдя к столу, я с глухим стуком опустил перед ней оба кошеля.

— На сегодня работа окончена. Для всех.

Она переводила взгляд с золота на меня, не понимая.

— Но… счета, подрядчики…

— Подрядчики подождут до завтра, — отрезал я. — А сегодня мы празднуем. Прохор!

Мальчишка, дремавший в углу, вскочил.

— Сбегай в лучший трактир. Закуски, пирогов, вина. И не мелочись. — Я взял с горы золота одну монету и бросил ему. — Господа, — повернулся я к гвардейцам, застывшим в дверях, — проследите, чтобы его не обсчитали.

Шок. Но это жест свободного человека, который может позволить себе такое.

Когда Прошка вернулся с целой процессией трактирных слуг, мы накрыли стол прямо на широких досках верстака. Я разлил вино в глиняные кружки.

— За наш новый дом.

И мы выпили. Варвара Павловна, отпив глоток, впервые за все время улыбнулась — робко, неуверенно, по-настоящему.

И тут из-за ее юбки выглянула маленькая рыжая головка. Дочь Варвары — Катенька. Она смотрела на меня своими серьезными серыми глазами. В руке был зажат кусочек угля, а на обрезке доски рядом нацарапаны неуклюжие, но удивительно живые фигурки лошадей.

Я присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.

— Красиво рисуешь.

Она просто кивнула и протянула мне доску.

Глядя на эти наивные каракули, я вдруг ощутил острую пустоту. В прошлой жизни у меня был огромный дом, где никто не ждал. Внуки — в другой стране. Единственным ребенком была работа.

Я получил все, о чем только мог мечтать. Но лишь сейчас, глядя на эту маленькую девочку с угольком в руке, я осознал, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую — это просто. Гораздо сложнее — построить дом. А еще сложнее — научиться в нем жить.