Ювелиръ. 1807

Глава 26

Сердце споткнулось и заколотилось о ребра так, что глухой стук, казалось, разносился по всей мертвой гостиной. Ладони мгновенно взмокли. Аглая де Грамон. В голове — ни единой мысли, лишь мальчишеское «не может быть». Тело, в очередной раз предав, напряглось, готовое то ли к бегству, то ли к неуклюжему, рабскому поклону. Идиот.

Рваным вдохом я втянул воздух, пахнущий увядшими фиалками. Холод. Вот за что нужно цепляться. Не давая себе утонуть в ее взгляде, я резко отвернулся и в два шага оказался у огромного, до самого пола, окна. Ледяное стекло остудило лоб. За ним, в заросшем саду, ветер терзал голые, черные ветви старых лип. Дыши, Звягинцев, дыши. Это не женщина. Это переменные в уравнении. Анализируй. Не чувствуй. В мутном стекле отразилось бледное лицо с темными кругами под глазами. Во взгляде смешались усталость и несвойственная этому телу жесткость. Все, Гришки больше нет. Есть мастер. Нет, нужно срочно сводить самого себя к местным куртизанкам. Решено, завтра пойду к ним — мильчишки ради.

— Прошу вас, господин мастер, присаживайтесь. День выдался холодный, вам надобно согреться.

Ее спокойный, мелодичный голос, с едва уловимым французским акцентом — не дрогнул. Она либо не заметила моего секундного замешательства, либо была слишком хорошей актрисой. Я обернулся. Пелена шока схлынула, и я наконец ее рассмотрел. У мраморного камина стояла она, и темное, строгое платье без единого украшения лишь подчеркивало безупречную белизну кожи. Красива, да. Но это была холодная, отстраненная красота статуи. А в глазах, которые я помнил смеющимися, застыла тень тревоги.

Жестом она указала на столик с тончайшим севрским фарфором. Приняв приглашение, я опустился в жесткое кресло с прямой спинкой и поставил на пол дорожный саквояж. Отметил про себя: чашки всего две. Гостей здесь не ждут. Не светский прием — деловая встреча. Она разлила чай с грацией, отточенной в лучших салонах Парижа, где каждое движение — выверенная постановка.

— Князь Оболенский много о вас рассказывал, — начала она, передавая мне чашку. Ее улыбка была безупречна и так же холодна, как фарфор в ее руках. — Но я, знаете ли, не слишком доверяю его восторженным речам. Я послала своего человека к господину Дювалю. Он рассматривал вашу работу для императрицы. И вот его слова я нашла более убедительными. Господин Дюваль сказал, что вы заставили камень говорить. Вот я и подумала… возможно, вы поймете и душу этого дома.

Вот как. Она проверяла? Наводила справки? Тем интереснее.

— Весь Петербург гудит о вашем таланте. И о вашей таинственности. Князь, говорят, бережет вас как зеницу ока. Утверждает даже, что он ваш единственный покровитель.

Первый укол. Попытка загнать меня в клетку с табличкой «собственность князя Оболенского». Я сделал глоток. Чай был превосходен. Поставив чашку на блюдце, я позволил ей издать легкий, но отчетливый стук, нарушивший выверенную тишину.

— Князь Петр Николаевич был моим первым серьезным заказчиком, и я весьма признателен ему за оказанное доверие, — произнес я ровно, глядя ей прямо в глаза. — Но времена меняются, графиня. Благодаря Именному Указу Государя, я теперь — свободный мастер, отвечающий за свои труды лишь перед Кабинетом Его Величества. Я служу Империи, а не частным лицам.

На ее лице не дрогнул ни один мускул, однако радужка глаз неуловимо потемнела. Слова достигли цели. Видать поняла, что перед ней не ручной щенок князя.

— Позвольте мне проявить прямоту, графиня, — продолжил я, не давая ей опомниться. — Я человек дела, и мое время стоит дорого. Слухи о вашем доме полнят город. Говорят, вы отказали господам купцам, которые, как мне известно, предлагали вам целое состояние. Но согласились на встречу со мной. Почему? Я не склонен верить, что причина кроется лишь в моем тонком художественном вкусе.

Ее пальцы, державшие чашку, дрогнули. Она ожидала торга, комплиментов, но никак не прямого, почти грубого вопроса, срывающего с ее затеи всю мишуру. На мгновение ее лицо утратило светскую маску, и под ней проступила простая человеческая усталость. Она поставила чашку и вздохнула.

— Вы проницательны, господин мастер. Более, чем я ожидала. Что ж… вы правы. Я действительно не просто продаю дом.

Откинувшись на спинку кресла, ее поза стала менее напряженной.

— Мое положение в Петербурге, как вы понимаете, непросто. Я иностранка. Чтобы утвердиться здесь, чтобы мой салон имел вес, мне нужно быть в самом центре. Я мечтаю о доме на Дворцовой набережной. О месте, которое могло бы соперничать с лучшими домами Парижа. Но мой супруг… — она произнесла это с легкой, горькой усмешкой, — полковник Давыдов — человек старой закалки. Солдат, а не царедворец. Он считает все это пустой блажью и наотрез отказывается покидать фамильное гнездо.

Она говорила, а я уже раскладывал ее слова по полочкам, как ювелир — камни на бархате. Красивая, стройная легенда, почти безупречная.

— Продажа этого дома, — продолжала она, — это способ поставить его перед фактом. Создать капитал для покупки нового особняка. И теперь, я полагаю, вы понимаете, почему я не могу продать его купцам? Сделка с купцом станет известна на бирже через час. Это будет скандал, унижение для моего мужа. Он никогда мне этого не простит. Мне нужен был не просто покупатель. Мне нужен был человек вашего круга… или стремящийся в него. Человек, для которого репутация — не пустой звук. Покупка вами этого дома будет воспринята как естественное желание мастера, обласканного двором, утвердить свой новый статус. Это будет светская новость, а не торгашеская сделка. Это будет тихо. И, — она посмотрела на меня в упор, и в ее взгляде была почти отчаянная мольба, — я готова заплатить за эту тишину. Заплатить, уступив в цене.

Она замолчала. Рассказ был идеален. Каждое слово на своем месте. Она давила на все нужные точки: мое тщеславие, мое стремление к статусу, мою выгоду. Любой другой на моем месте уже был бы готов подписать купчую. Но ее история была прекрасна, как идеально ограненный камень. А я, приглядевшись, видел в самой его сердцевине темное пятно — уродливое включение лжи, которое обесценивало все остальное. Отказаться от тройной цены ради «тишины»? Чушь. В этом мире за тишину не платят. Тишину покупают за гораздо большие деньги. Она врала. Или, что еще хуже, говорила лишь малую часть правды, скрывая за ней нечто, что могло стоить мне не только денег, но и головы.

Остывший чай я допил одним глотком. Его тонкий цветочный аромат, еще недавно изысканный, теперь казался таким же фальшивым, как и вся ее история. Поставив чашку на столик, я мысленно отгородился от этой женщины, от ее завораживающей красоты и драматических пауз. Смотреть нужно было не на нее, а на сделку. Препарировать ее, как необработанный алмаз, — выискивая скрытые трещины, способные расколоть камень при первой же попытке огранки. И этот «камень» был полон изъянов.

В голове застучало. Полковник. Герой войны. Вернется с похода, а дома нет. Продан за его спиной женой-француженкой. Скандал. Неизбежный. И мое имя — «мастер Григорий», еще теплое от высочайшего указа, — тут же втопчут в грязь. «Интриган», «сводник», «выскочка, что помогает аристократкам обделывать их делишки» — эти ярлыки прилипнут намертво, и никакой кислотой их потом не смоешь. Все, ради чего я вкалывал до кровавых мозолей, все, что строил бессонными ночами, — коту под хвост из-за одной сомнительной сделки. Моя репутация — единственный настоящий капитал, превратится в пыль.

А закон? Горькая усмешка сама тронула губы. Я, человек из мира, где договор — святыня, угодил в реальность, где закон гибок, как ивовый прут, а слово героя войны весит больше всего Талмуда уездного суда. Оспорит сделку — и ее аннулируют. А я останусь обманутым дураком, которого вышвырнут на улицу из им же оплаченного дома.

А над всем этим, как паук в углу, висела тень Оболенского. Князь. Это он ее направил, он слил ей информацию о моих деньгах и поиске, он столкнул нас лбами. Зачем? Ответ был прост и гадок. Оболенский ждал, когда я вложу все средства в эту авантюру и стану уязвим, как черепаха без панциря. И вот тогда рядом непременно окажется он, «великодушный» благодетель, с предложением «дружеской» помощи — и новой, уже неразрывной цепью долговых обязательств. Он меня не отпустил. Просто сменил железный ошейник на золотой.

Я поднял на нее глаза. Она ждала, и во взгляде ее читались нетерпение и уверенность. Соблазненный низкой ценой и красивой историей, я уже должен был быть на крючке. Пора было показать ей, что рыба в этом пруду оказалась с зубами.

— Графиня, ваша история очень трогательна, — с холодной вежливостью произнес я, поднимаясь с кресла. — И этот дом мне действительно нравится. Но я человек дела. И привык доверять не красивым словам, а поступкам, которые обеспечивают честь всех сторон.

Она напряглась. Я ломал ее заготовленный сценарий.

— Я человек новый в Петербурге, — продолжил я, медленно прохаживаясь по комнате. — Мое слово перед Государем — мой единственный капитал. Я не могу рисковать им, ввязываясь в дело, которое может быть… истолковано неверно. Поэтому, чтобы эта сделка не бросила на меня даже малейшей тени, она должна быть совершена при свидетелях, чья честь не вызывает сомнений.

Она удивленно вскинула брови. Это был ее язык — язык аристократии, где репутация дороже денег.

— Я хотел бы, чтобы при составлении купчей, помимо официальных лиц, присутствовал и поставил свою подпись человек, который сможет поручиться… хм… за добрую волю вашего супруга в этом деле. Человек, который своим именем сможет подтвердить, что полковник Давыдов осведомлен о ваших намерениях и не имеет возражений. Его честь должна стать залогом чистоты этого дела.

На мгновение она замерла. С ее лица схлынула краска, оставив лишь фарфоровую бледность, и даже дыхание, казалось, остановилось. Поняла? Я просил морального поручительства, которое в их мире было нерушимым. Если ее история чиста, найти такого человека — не проблема. Но если она лгала…

И тут же я нанес второй, добивающий удар.

— Впрочем, — сказал я с самым невинным видом, словно меня только что осенило, — чтобы облегчить вам задачу, я мог бы предложить кандидатуру такого свидетеля чести. Например, князя Петра Николаевича Оболенского. Он знаком нам обоим. Думаю, он, как человек чести и ваш добрый друг, не откажется скрепить своей подписью купчую и выступить официальным гарантом нашего с вами договора.

Я смотрел на нее, не давая отвести взгляд. На ее лице мелькнул испуг. Она судорожно сглотнула, ее пальцы вцепились в резной подлокотник кресла. Если она действует заодно с Оболенским, то должна с радостью согласиться. Если же он ее шантажирует или она пытается обмануть и его тоже, придется отказаться — и тем самым раскрыть карты.

Пауза затянулась.

— Князь… — начала она, и голос ее едва заметно дрогнул. — Князь Оболенский — человек слишком светский и… занятой. Я не хотела бы утруждать его такими прозаическими делами. Я… я поищу другого поручителя.

Неумелая, поспешная ложь ребенка, пойманного с поличным. Этим ответом она, сама того не желая, подтвердила все мои худшие подозрения. С Оболенским что-то нечисто. Вся эта история — шкатулка с двойным дном, где роль князя ключевая и, очевидно, неблаговидная.

— Как вам будет угодно, графиня. — Я вежливо склонил голову, скрывая триумф. — Я буду ждать. Скажем… неделю. Если за это время вы найдете достойного поручителя, готового встретиться со мной и подтвердить свои гарантии, мы продолжим наш разговор о цене. Если нет — я буду считать ваше любезное предложение более не в силе.

Не дожидаясь ответа, я поклонился, развернулся и пошел к выходу, оставляя ее одну в этой холодной, безжизненной гостиной, в полном смятении. Что она предпримет? Свяжется с Оболенским? Попытается найти кого-то другого? Все равно, я не хочу играть в такие игры.

Карета тронулась прочь от Галерной, унося меня от Аглаи. Я откинулся на жесткую кожаную спинку и закрыл глаза, вдыхая холодный воздух, пропитанный запахом сырой шерсти и едва уловимым ароматом духов Аглаи, въевшимся в обивку. Перед глазами стояло ее лицо — фарфоровая маска, под которой на мгновение проступил страх. Поймал. На лжи, на несостыковке, на паническом отказе от кандидатуры Оболенского. Но эта маленькая победа не приносила радости. Скорее наоборот: грязное чувство, будто угодил лапкой в каплю меда. Сделка была слишком рискованна, но и отказываться от дома, идеально подходящего для моих тайных проектов, было невыносимо глупо. Тупик. В голове гудело от напряжения, я лихорадочно перебирал варианты, но каждый вел либо к скандалу, либо к зависимости от Оболенского.

Чтобы подумать, я приказал Гавриле ехать медленно, без цели, просто кружить по Адмиралтейской части. Карета свернула на Гороховую. За окном текла простая, понятная в своей суете жизнь столицы: сновали извозчики, спешили по делам чиновники в потертых шинелях, тащились с рынка кухарки с корзинами. А я застрял в мире полутонов, намеков и недомолвок, где каждое слово имело двойное дно.

Мой рассеянный взгляд скользнул по вывескам. «Булочная Филиппова», «Колониальные товары», «Цирюльня мсье Антуана»… И вдруг — «Механические и музыкальные инструменты. Мастер Иоганн Штраух». Под вывеской, в запыленном окне мастерской, был выставлен сложный механизм с латунными валиками, пружинами и гребенками. Рядом, в позолоченной клетке, застыла крошечная певчая птичка с перьями из эмали. Простая витрина ремесленника — и в мозгу щелкнуло реле, замыкая цепь памяти.

В голове «распаковался» целый пласт воспоминаний. Эрмитаж, девяносто пятый год. Не парадные залы, а тихие, пахнущие воском и скипидаром реставрационные мастерские. Меня, Анатолия Звягинцева, включили в состав группы Юрия Павловича Платонова. Перед нами стояли знаменитые часы «Павлин» Джеймса Кокса. Шедевр умирал. Время и неудачные чистки оставили на позолоте одного из перьев хвоста уродливое темное пятно коррозии. Юрий Павлович, главный хранитель, человек невероятной эрудиции и осторожности, долго не решался взяться за работу. Дилемма казалась неразрешимой: чтобы восстановить позолоту по старинной технологии, перо нужно было снять, но оно было частью сложнейшего механизма, заставлявшего хвост раскрываться.

«Мы не можем его снять, Толя, — говорил мне Платонов, качая головой. — Механизм хвоста — это система из сотен рычагов и тяг. Если мы его разберем, никогда не соберем обратно. Синхронизация будет утеряна навсегда. Либо живой механизм с пятном, либо красивый, но мертвый павлин».

Они видели тупик. Я — вызов. Попросив все чертежи и схемы, я неделю просидел над ними, прежде чем, получив наконец неохотное разрешение Платонова, начал операцию. Работа ювелира, вынужденного стать часовщиком. Я не лез в механизм — я, как хирург, делал «лапароскопию», сконструировав специальные микро-инструменты, чтобы, не нарушая основной сборки, отсоединить именно ту группу тяг, что отвечала за проклятое перо. Пальцы до сих пор помнят холод латуни и то, как, затаив дыхание, я выводил из зацепления последнюю шестеренку. А потом была уже моя, ювелирная работа — восстановление позолоты. И самый страшный момент — обратная сборка. В глазах всей группы и самого Юрия Павловича застыл благоговейный трепет, когда после завода механизма павлин повернул голову, и его хвост плавно, без единого скрипа, раскрылся во всем своем сияющем великолепии. Пятна не было. Механизм жил. Я не просто починил вещь. Я заглянул в душу гения-механика, чтобы спасти работу гения-ювелира.

Мысль о музыке для своего будущего салона на Невском вернулась, но уже на совершенно ином уровне. Не просто купить шкатулку. Создать. Создать то, чего здесь еще не видели. Машину, способную исполнять не примитивную польку, а сложные, многоголосые произведения. Оркестрион.

Я закрыл глаза, отгородившись от шума Гороховой. На темном фоне внутреннего экрана, светясь, как нити раскаленного металла, уже проступали чертежи. Перед мысленным взором выстраивалась сложная система сменных программных валиков, каждый для своей мелодии. Мозг уже рассчитывал передаточное число мультипликатора, который раскрутит маховик до нужной скорости. В воображении вырисовывался резонаторный корпус из красного дерева, его изогнутые стенки, рассчитанные так, чтобы усиливать низкие частоты, придавая звучанию глубину и бархат. Я видел, как молоточки, обитые тончайшей замшей, касаются стальных язычков, рождая чистый, хрустальный звук.

Теоретически, я мог спроектировать все до последнего винтика, выплавить идеальный сплав для гребенок, изготовить на своих станках самые сложные узлы. Однако я — ювелир. Материаловед. Я провел одну гениальную «операцию», но никогда не строил живой организм с нуля. Существовали тысячи нюансов, которые познаются только опытом: секреты подбора и сушки дерева для корпуса, хитрости нарезки зубьев на шестернях, таинство настройки звука, когда малейший сдвиг язычка меняет все. На то, чтобы постичь это методом проб и ошибок, уйдут годы, которых у меня не было.

Нужен был соавтор. Практик. Гений механики этого времени, чьи руки помнили то, чего не знали мои. Простой исполнитель не справится.

И тут у меня родилась гениальная мысль.

Кулибин.