Ювелиръ. 1807

Глава 27

Скрип рессор на ухабах Галерной отдавался где-то в затылке. Я откинулся на жесткую, холодную кожу сиденья и прикрыл глаза. Воздух в карете был спертым, пропитанным запахом увядших фиалок и ее духов — тонкий, лживый аромат, от которого першило в горле. Внутри не было ни триумфа, ни злости — просто усталость, как после многочасовой полировки упрямого камня, и гадкий привкус во рту, будто на язык попала капля царской водки.

Я поймал ее. Загнал в угол. И что с того? Эта маленькая победа не принесла ничего, кроме ясного понимания: я сунул руку в банку с пауками. И теперь нужно было эту руку как можно скорее выдернуть, пока не укусили.

Когда карета, прошуршав по гравию, замерла у ворот моего недостроенного чудовища на Невском, я выдохнул с облегчением. Здесь пахло по-настоящему: острой, щелочной пылью сырой извести и густой смолой свежих досок. Запах созидания. Запах стройки. Гаврила распахнул дверцу, и я, не дожидаясь помощи, шагнул в свой мир, где все было честно, грубо и подчинялось законам физики, а не придворному этикету.

В моей временной конторе, в пляшущем свете одинокого огарка, меня ждала Варвара Павловна. Перед ней, как вражеские знамена, лежала на столе стопка счетов. При моем появлении она подняла уставшие серые глаза, и в них был единственный вопрос, который она не решалась задать вслух.

— Плохо кончилось, Григорий Пантелеич? — ее голос был тих, эдакая деловая готовность к худшему.

— Скорее, вовремя, — бросил я, сбрасывая тяжелый сюртук на грубо сколоченную лавку. Налил себе в кружку остывшего чая из чайника. Горькая, холодная жижа обожгла горло, проясняя мысли. — С Галерной — отбой.

Ее плечи опустились, будто с них сняли невидимый груз.

— Не жалейте, Варвара Павловна, — я потер виски, пытаясь унять ноющую боль. — За красивым фасадом там интрига, в которую нам с вами лучше не встревать. Поверьте, тот дом принес бы одни только беды. Мы бы там все потеряли.

Она ничего не ответила, плотнее сжала губы и склонила голову, пряча взгляд.

— Ищите дальше, — Я смотрел на карту Петербурга, приколотую к стене. — Только теперь — не в центре. К черту все эти набережные. Подальше от двора. Мне нужно место, где можно будет жить, а со временем построить… настоящую фабрику. Свой причал, наверное. Значит участок у воды нужен. Думайте наперед. Нам нужно пространство.

Она подняла на меня удивленный взгляд. Фабрика? Причал? Я видел ее смятение, но остановиться уже не мог. Идея уже пустила корни.

Когда Варвара, сделав пометку в своей неизменной книге, уже поднялась, чтобы уйти, я остановил ее.

— И еще одно. Очень… деликатное.

Она замерла у двери, ее силуэт застыл на фоне темного коридора. Тишина в комнате стала густой. С улицы донесся далекий крик ночного сторожа: «Слу-у-ушай!».

— Мне нужно все, что вы сможете найти об одном человеке. Иван Петрович Кулибин.

Я произнес это имя почти шепотом, словно боясь спугнуть призрак. В моей прошлой жизни это была легенда. А здесь? Кто он сейчас? Забытый гений? Опустившийся старик?

— Где он, чем дышит, в каком он положении, — я смотрел на нее, пытаясь передать всю важность этой затеи. — Мне нужны факты. Но — предельно осторожно. Никто, вы слышите, — я понизил голос, — никто не должен знать, что я им интересуюсь. Наймите людей, заплатите втрое. Мне нужен результат как можно скорее.

Она не задала ни единого вопроса. Просто кивнула. По тому, как напряглось ее лицо, я понял, что она осознала — это большая игра, правила которой ей пока неизвестны.

Дверь за ней тихо закрылась. Я остался один. Подойдя к окну, я прижался лбом к холодному стеклу. Внизу лениво переругивались извозчики.

Аглая, Оболенский, Феофилакт… Чтоб им… икалось.

Возятся в своей банке с пауками, плетут интриги, ставят капканы. И меня пытаются втянуть в эту возню. Единственный способ выжить в этой банке — не быть пауком. Нужно стать стеклом. Твердым, прозрачным и абсолютно непроницаемым. И для этого у меня есть только один путь — делать то, чего не умеет никто из них. Строить. Создавать. Мне нужен проект. Огромный, сложный, государственный. Проект, который превратит меня из диковинной игрушки в стратегический ресурс Империи. В человека, которого проще наградить, чем убрать.

Подойдя к столу, я смахнул с него крошки и раскатал чистый лист бумаги. Перо, обмакнутое в чернила, на мгновение замерло над поверхностью.

Я сделал глубокий вдох и вывел наверху листа два слова. Не написал — вырезал, врезал в бумагу: Проект «Щит Империи»

Громко? Пафосно? Плевать. Потому что это была правда. Государь ждал от меня оружие, а не завитушки на ассигнациях. Щит, способный остановить ту ползучую войну, которую вел против России корсиканец, впрыскивая в ее вены яд фальшивых денег. И этот щит должен был выковать я. Я уверен, что именно он стоит за всем этим. Готовится.

Я сел за стол и заставил себя думать как… дефектоскопист. Как я делал это тысячи раз, просвечивая рентгеном очередной мутный булыжник в поисках скрытой трещины. Любую проблему нужно сперва вскрыть, препарировать, найти ее слабое место.

Итак, вскрытие первое: цель. Машина, способная резать на металле узор, который невозможно подделать. Гильош. Для дилетанта — просто красивое кружево. Для меня — паутина. Математически точная, где каждая ниточка лежит на своем месте. Рука человека дрогнет. Она не способна повторить один и тот же изгиб тысячу раз с точностью до микрона. Это может только бездушный, безжалостный механизм.

Вскрытие второе: что есть у «конкурентов»? Я закрыл глаза. Эрмитаж. Пыльные витрины, запах воска. Табакерки Бреге, часы Жака Дро. Я держал их в руках. Их гильоширные машины… Господи, да это же просто «прокачанный» токарный станок! Игрушка для богатых дикарей. Золотая крышка табакерки крутится, а резец, подталкиваемый хитрым диском-копиром, вычерчивает на ней волну или зигзаг. Гениально? Ну, для этих времен — пожалуй. Но с точки зрения инженерии — тупик. Красивый, но тупик. Каждая такая машина — уникальное и капризное чудовище. Она умеет «петь» только одну песню. Хочешь новый узор — месяцами, матерясь, вытачивай новый, сложнейший диск. Бреге не продает свой секрет не из жадности. Он просто не может его продать! Его машина — это он сам, его интуиция, его дрожащие от напряжения пальцы. Ее нельзя скопировать, как нельзя скопировать душу.

И тут меня посетила злая и, в то же время, веселая мысль. А зачем копировать? Зачем догонять этих швейцарских гномов, которые трясутся над своими «секретами»? К черту. Нужно не догонять. Нужно перепрыгнуть.

Идея была настолько дерзкой, настолько простой, что сердце забилось чаще. Зачем делать машину, которая рисует один узор? Нужно сделать универсальную платформу. Машину, которую можно программировать.

Да-да! Да, черт возьми, именно так! Программировать. Не кодом, конечно, а куском железа.

Я вскочил и заходил по комнате. Мысли метались, сталкивались, высекая искры. Резец, который режет металл, должен быть неподвижен. Абсолютно. Как скала. Вся магия — в движении заготовки. У Бреге всю эту сложную траекторию задает один-единственный, сложнейший диск-копир. А что, если…

Я застыл посреди комнаты, глядя на пляшущее пламя огарка.

Что, если разложить это сложное движение на несколько простых? Представим стол, на котором лежит наша медная пластина. Одна часть станка двигает этот стол влево-вправо. Примитив. Вторая — вверх-вниз. Тоже мне, бином Ньютона. Третья — вращает его. Каждое из этих движений само по себе — уровень ремесленного училища. Но что будет, если они начнут происходить одновременно?

Это будет танец. Сложный, непредсказуемый. И вот тут-то и начинается фокус. Скорость и размах каждого из этих трех движений будут задавать свои собственные, маленькие и очень простые диски-копиры. Назовем их розетками. Один диск для горизонтали. Второй для вертикали. Третий для вращения.

И что это мне дает?

Я тихо, беззвучно расхохотался.

Это дает мне всё. Просто — все.

Берем один набор из трех простых дисков — получаем один сложный узор. Меняем один диск — и узор меняется до неузнаваемости. Меняем все три — получаем нечто совершенно новое. Комбинируя эти простые розетки, можно создавать тысячи разных, неповторимых узоров! Это уже, вашу мать, механический синтезатор орнамента! Музыкальная шкатулка, которая вместо звуков рождает геометрию! Вот и еще одна причина зачем мне нужен Кулибин.

Я бросился к столу. Рука летала по бумаге. Пьянящий восторг уступил место азарту конструктора. На бумаге начали появляться первые эскизы. Я видел эту машину так ясно, словно она уже стояла передо мной. Видел, как вращаются ее шестерни, как ходят рычаги, как острый резец, послушный воле, врезается в металл, рождая кружево, которое еще не видел этот мир.

Эйфория — дрянь. Пьянит, как дешевое шампанское, а наутро голова трещит. Идея — это всего лишь искра. Чтобы она превратилась в пламя, способное переплавить металл, нужны дрова: чертежи, материалы, технология. Я снова был на своей территории. Мир за стенами каморки сжался до неразборчивого шума.

Первое, с чего я начал, — скелет. Станина. Основа, на которой будет жить вся эта сложная механика. Вспомнив свою возню с войлоком и кожей для гранильного станка, я поморщился. Припарки для мертвого. Здесь нужна была скала. Малейшая дрожь, микронное колебание — и тончайшая линия узора превратится в уродливую рваную рану. Дерево? Слишком живо, слишком капризно. Дышит, ссыхается, гуляет от влажности. Нет.

На бумаге начал проступать контур массивной, цельнолитой чугунной станины. Ребра жесткости, пазы, посадочные места — я проектировал ее с въедливостью гробовщика, снимающего мерку. Это будет позвоночник, а не деталь. Я уже представлял себе лица мастеров, когда подсуну им этот чертеж.

«Барин, да на кой-ляд нам якорь от линкора?». А я с удовольствием объясню им про резонансные частоты, а потом посмотрю, как они, матерясь, будут отливать эту громадину в полтонны весом (хотя — нет, не знают они про это ничего, не расскажу). Их корабельные технологии здесь придутся как нельзя кстати. А для самых точных поверхностей… О, здесь я заставлю их вспомнить дедовские методы. Шабрение. Час за часом, вручную, соскабливая металл микроскопическими слоями, пока две плиты не начнут прилипать друг к другу, вытесняя воздух. Долго? Адски. Зато результат будет абсолютным.

Дальше — сердце. Привод. Ножной? Детский сад. Он хорош для короткой работы, но здесь нужна стабильность. Часами. Без перебоев. Человеческая нога дрогнет, устанет. Паровой двигатель? Грубо. Пыхтит, трясется, плюется паром. Для камнедробилки Боттома — в самый раз. Для моего механического кружевника — смерть. Мне нужен был ровный, методичный, как у хронометра, пульс.

Идея пришла не сразу. Я перебрал и водяное колесо, и даже мысленно прикинул ветряк, прежде чем, выругавшись на собственную глупость, вспомнил часы. Огромные напольные часы с гирями, я их в Гатчине видел. Веками они отмеряли время с безупречной точностью, движимые силой тяжести. Вот он, мой идеальный двигатель! Я быстро набросал эскиз: тяжеленная чугунная гиря на цепи, перекинутой через барабан. Она будет медленно, неумолимо опускаться, вращая главный вал. Ровно. Постоянно. Без рывков. А скорость? И снова — поклон старине. Центробежный регулятор Уатта. Два чугунных шара на рычагах, которые при увеличении скорости расходятся и притормаживают механизм. Простая и надежная система. Моя машина будет сама себя контролировать.

И, наконец, мозг. «Программный» блок. Та самая система сменных розеток, которая и превращала эту железную тварь из шарманки в рояль. Я погрузился в мир чистой математики, которую ненавидел в институте и которая стала моим главным оружием здесь. На бумаге рождались формулы, описывающие движение точки по сложной кривой. Синусоиды, эпициклоиды… Вся эта высшая математика, которая в моем мире была абстракцией для скучающих профессоров, здесь обретала физический смысл. Каждая формула превращалась в профиль простого диска-копира. Одна розетка — волна. Вторая — эллипс. Третья — что-то похитрее. А затем в дело вступала система рычагов-сумматоров. Один рычаг снимает движение с первого диска. Второй — со второго. А третий, главный, складывает эти два движения в одно, новое. Эдакая чистая механическая магия. Я создавал конструктор. Алфавит. Из его букв я смогу сложить любую поэму из металла.

Когда с «мозгом» было покончено, остался последний штрих. Жало. То, что будет непосредственно грызть металл. Обычный стальной резец? Сточится через десять минут. Постоянно его перетачивать — сбивать настройку, терять микроны. Нет. Здесь нужно было оружие из другого арсенала. Мой взгляд упал на остатки сырья — мелкие, негодные для огранки алмазы и сапфира — тот, что с Оболенского перстня.

Я набросал чертеж резца. Крошечный кристалл алмаза будет впаян в стальной держатель. А затем его вершине будет придана идеальная режущая кромка. Чем? Конечно же, алмазной пылью. Я буду создавать алмазный инструмент, чтобы обрабатывать алмаз. Замкнутый круг совершенства. Такой резец сможет работать неделями, не теряя остроты.

Ночь прошла как в лихорадке. Еще с прошлой жизни у меня осталась отвратительная привычка — выпадать из времени, если идея захватила. В этом времени все это усугубилось выносливостью молодого тела.

Когда в окно заглянул первый бледный луч рассвета, я откинулся на спинку стула. Тело затекло, глаза горели от напряжения. Передо мной, на заваленном эскизами столе, лежал проект машины, которая опережала свое время лет на восемьдесят. Не копия станка Бреге, а его совершенный потомок из будущего. Я смотрел на эти листы, исчерченные линиями и цифрами, и чувствовал благоговение творца.

Тело, выжатое до последней капли, ныло тупой болью, но мозг отказывался глохнуть. Чертежи лежали на столе. И тут же, без паузы, без передышки, во мне проснулся другой человек. Делец. Тот самый Анатолий Звягинцев, который в прошлой жизни умел и гранить камни, и впаривать их за такие суммы, что у министра финансов случалась изжога.

Мозг переключился с вопроса «как сделать?» на куда более приятный — «как на этом заработать?».

Первое, очевидное. Госзаказ. «Щит Империи». Я смотрел на чертежи и видел свою охранную грамоту. Мы сделаем для Монетного двора такую защитную сетку, что их фальшивомонетчики скорее удавятся, чем попытаются ее подделать. А это значит — я становлюсь незаменимым. Для казны, для Государя. Это звание «Поставщика Двора». Броня. Статус, который выводит меня за скобки придворных интриг. Оболенский может дуться, Феофилакт — плести свои паутины. Но никто не тронет человека, который держит руку возле пульса государственной казны.

Второе, куда более вкусное. Эксклюзив. Я усмехнулся, представляя себе вытянутые физиономии Дюваля и прочих парижских павлинов. Они все работают по одному лекалу: камень — главный, оправа — прислуга. А я? Я смогу резать узоры, которых не видел этот мир. Наносить гильош и на золото, и на платину, и на сталь, да хоть на черта лысого. Мои изделия будут узнаваемы с первого взгляда. Это будет мой стиль. Моя подпись. Люди будут покупать не просто бриллиант. Они будут покупать «Григория Пантелеевича».

Кстати, нуно придумать себе бренд. Фамилия? Вряд ли у бедного мещанина есть фамилия. Ладно, подумаем на досуге, что можно сделать. Но бренд нужн.

Я откинулся на спинку стула. Голова закружилась от открывшихся перспектив. Это фундамент моей будущей империи и моей независимости. Я, безродный сирота, запертый в этой недостроенной коробке, только что начертил план захвата их мира. И они сами дадут мне на это деньги.

И в этот самый момент, на пике триумфа, в холодный, упорядоченный мир чертежей и расчетов, бесцеремонно ворвался чужеродный образ. И это были не формула и не схема.

Лицо.

Аглая де Грамон. Вернее, Давыдова.

Насмешливый, изучающий взгляд. Я помнил его так ясно, будто она стояла сейчас передо мной. Стройные ряды формул на бумаге вдруг расплылись, потеряли фокус. Я вспомнил ее ложь. Ее красоту. Ее ум. И тут же, как удар под дых, я вспомнил другое. Сад Оболенского. И то, как это молодое, идиотское тело отреагировало. Как сердце споткнулось и заколотилось где-то в горле. Как ладони мгновенно стали липкими.

«Да что за чертовщина⁈»

Я вскочил. Прошелся по комнате, пытаясь вытряхнуть из головы это наваждение. В висках застучало. Я должен думать о станках, о сплавах, о том, как содрать с подрядчика неустойку! А я думаю о женщине. Опасной, лживой аристократке, которая пытается втянуть меня в свои игры. Это уязвимость. Дыра в броне.

Я остановился у окна. Внизу, в свете редких фонарей, лежал спящий Петербург. К щекам прилила горячая краска — мальчишеская реакция. Этот щенок взбесился. Этот молодой, здоровый, набитый гормонами организм жил своей жизнью, плевав на приказы шестидесятипятилетнего мозга. И это бесило.

Ярость накрыла с головой. На себя, на эту унизительную, животную потерю контроля. Я могу управлять металлом. Я могу заставить свою память выдать чертеж столетней давности, не всегда, но могу. Я могу смотреть в глаза императору и не дрогнуть. Но я, оказывается, не могу управлять собственным телом. Это угроза для «Щита Империи». Для моего ювелирного дома. С этим нужно было что-то делать.

Нужно выпустить пар. Сбросить это напряжение. Не думать, не анализировать — просто избавиться. Как от шлака при плавке. Выжечь.

Я снова посмотрел на спящий город. Решение было простым.

В этой мысли не было ни сомнения, ни стыда — просто необходимость. Этот щенок совсем отбился от рук. Надо его выгулять. Сводить к девкам. Может, угомонится.

Решено. Завтра же я иду в публичный дом.