Ювелиръ. 1807

Глава 5

Сентябрь 1807 г.

Экипаж несся по улицам Петербурга, унося меня все дальше от грязного сарая Поликарпова. Вопрос Оболенского заставил нервничать. От моего ответа зависело многое. Любая сложная ложь была бы хрупкой. Человек вроде Оболенского мог проверить ее за пару недель. Значит, нужно было говорить правду. Но такую правду, которую он сможет и понять и принять.

Я сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями.

— Я подмастерье Григорий. И Поликарпов, к несчастью, действительно мой дядя. Все, что вы знаете — правда. Но это не вся правда.

Я помолчал, обдумывая дальнейший диалог.

— Я не знаю, как это объяснить. У меня нет за плечами тайных учителей. Поликарпов пытался учить меня своему ремеслу, но… это не то. Я смотрю на камень и понимаю, как он устроен. Где нужно резать, а где он даст трещину. Я беру в руки металл и чувствую его… усталость. Это не объяснить словами. Это как у хорошего стрелка чувство дистанции или у музыканта — абсолютный слух. Оно просто есть.

Я посмотрел на Оболенского. На улице моросил мелкий дождь. Цокот копыт успокаивал.

— Для меня это просто способ работать. Но для таких, как мой дядя, это — непонятно. А все, чего они не понимают, их злит. Он избивал меня не за ошибки, а за то, что у меня получалось лучше, чем у него. Я пытался скрывать это, работать хуже, чем могу… но это противно натуре любого мастера.

Оболенский слушал внимательно, его лицо было непроницаемым. Он отложил фибулу и пристально посмотрел на меня.

— Занятно, — протянул он. — Природный талант, значит. Самородок. Мой знакомый утверждает, что лучший алмаз — тот, в котором нет никаких внутренних изъянов и напряжений. А ты говоришь, что «чувствуешь» их. Так кто из вас прав, мастер «самородок»?

Это была ловушка. Проверка. Он «прощупывал» меня. Куда уж тебе против шестидесятипятилетнего мастера ювелирного дела?

— Знакомый прав, ваше сиятельство. Идеальный алмаз — чистый. Да вот идеальных алмазов почти не существует. Мой талант не в том, чтобы видеть пустоту. А в том, чтобы видеть дефект и знать, как превратить его в достоинство. Как обойти напряжение при огранке, чтобы камень не раскололся. Или как использовать его, чтобы усилить игру света. Любой дурак может испортить хороший материал. И только мастер может сделать шедевр из того, что другой выбросит.

Оболенский несколько секунд молчал, а потом уголки его губ дрогнули в подобии усмешки.

— Ты не только мастер, ты еще и философ. Посмотрим, чего стоит твоя философия на деле.

Экипаж остановился у роскошного особняка на Миллионной улице. Мы вошли не с парадного входа. Меня провели через задний двор во флигель. Там, на втором этаже, мне выделили две комнаты. Первая — небольшая, но чистая спальня с кроватью и умывальником. Вторая, смежная с ней, — бывшая кладовая, просторная и светлая, с большим окном.

— Здесь будешь жить, — сказал Оболенский. — А это, — он указал на кладовую, — будет твоя мастерская. Завтра пришлют людей, скажешь им, какой нужен верстак и инструменты. Любые, какие пожелаешь.

Я посмотрел на окно. На нем были кованые решетки. Красивые, с витым узором, но тем не менее — решетки.

— От воров, — перехватил мой взгляд князь. — Талант вроде твоего нужно беречь.

Выход из комнат был один, и у него, сменив друг друга, постоянно дежурили двое гвардейцев-денщиков.

Даже так? Охрана? Или тюремщики?

Я остался один и подошел к окну. Вид был на внутренний, мощеный двор. Решетки. Гвардеец у двери. Мне дали не мастерскую. Оболенский не посадил меня на цепь. Он построил вокруг меня дворец и назвал это заботой. Я больше не был рабом Поликарпова. Теперь я был активом князя Оболенского. И он определенно собирался получить свои дивиденды.

Я не чувствовал ни радости, ни благодарности.

Утро следующего дня началось с визита моего нового «благодетеля». Оболенский вошел без стука, одетый в роскошный домашний халат из персидского шелка. В руках он держал небольшой ларец из палисандра. Он небрежно поставил его на единственный стол в моей комнате и откинул крышку.

— Ну что, самородок, — лениво протянул он. — Пора посмотреть, чего стоит твой «дар» на самом деле.

Он выложил на стол три предмета, каждый на отдельном кусочке бархата.

— Это из моей коллекции. Вещицы с историей. Скажи мне, что ты о них думаешь. Только без банальностей, которые я могу услышать от любого ростовщика с Невского. Расскажи мне то, чего не видят другие. Расскажи, что видишь ты.

Я подошел к столу. Это он меня так экзаменует что ли?

А ведь верно. И продумал, подобрал соответствующие вещицы, с заранее расставленными ловушками. Я это понял мгновенно, едва взглянув на предложенные предметы. Он не верил мне до конца и решил проверить. От результатов этой экспертизы зависело, стану ли я для него ценным мастером или просто забавной игрушкой.

На бархате лежали: овальная камея из двухслойного сардоникса с профилем римского императора, потертый золотой дукат и массивный перстень с крупным, мутновато-зеленым изумрудом.

Опыт сработал мгновенно, еще до того, как я взял в руки лупу. Разум просканировал объекты, и то, что я увидел, заставило меня немного напрячься. Это было минное поле, а не проверка.

Камея. Изображение императора Августа. На первый взгляд — безупречная античная работа. Но я видел, что стиль резьбы лаврового венка и прически слегка, на уровне нюансов, отличался от резьбы самого профиля. Он был более… сухим, более академичным. Это была классическая «доработка» века эдак XVIII, когда придворные мастера «улучшали» античные оригиналы, чтобы они соответствовали вкусам эпохи рококо. Оболенский наверняка знал об этом. Он проверял, смогу ли я отличить руку римского гения от руки талантливого французского реставратора. Ошибка — и я буду выглядеть как поверхностный знаток.

Золотой дукат. Голландская чеканка, примерно XVII век. Потертый, со следами долгого хождения. Но что-то в нем было не так. Легкий, едва уловимый оттенок сплава, чуть более бледный, чем должен быть. И почти невидимые следы ручной доработки на гурте. Это была подделка. Правда не грубая фальшивка для обмана торговцев. Это была работа высочайшего класса, сделанная в ту же эпоху, возможно, для каких-то политических интриг. Искусствоведческая загадка. Оболенский хотел посмотреть, смогу ли я отличить подлинник от шедевра фальсификатора. Назвать его подлинным — провал. Назвать грубой подделкой — тоже провал.

А этот тип однозначно хитер. Нужно иметь это ввиду.

И, наконец, перстень с изумрудом. Испанская работа, явно XVI век. А вот это была самая коварная ловушка. Камень был крупным, хотя и мутным, полным внутренних включений — «jardin», как говорят ювелиры. Это было нормально для колумбийских изумрудов той эпохи. Но в одной его части я заметил подозрительно чистую, прозрачную область. Природа редко создает такие резкие контрасты. Мой опыт кричал, что это — трещина. Большая, опасная трещина, которую искусно заполнили подкрашенным маслом, чтобы скрыть. Классический, варварский метод «лечения» камней, который обманывал девять из десяти покупателей. Такое ощущение, будто Оболенский проверял мое знание грязных трюков рынка. Он хотел знать, кто я — наивный художник или циничный практик.

Я стоял перед столом. На меня смотрели три молчаливых сфинкса. Каждый из них задавал свой вопрос. Каждый требовал безупречно точного ответа. Любая ошибка, неверно сказанное слово, и мой «проклятый дар» будет объявлен выдумкой, а я — хитрым обманщиком. Оболенский, откинувшись в кресле, наблюдал за мной с ленивым любопытством. Он не торопил, наслаждался моментом.

Я сделал глубокий вдох. Нужно было дать правильные ответы, показать ему ход своей мысли, превратить этот экзамен в демонстрацию силы.

Я попросил денщика принести мне таз с чистой водой, кусок мыла и чистое полотенце. Сначала я тщательно вымыл руки, удаляя малейшие частицы пыли. Это была необходимость — любая грязь или жир с пальцев могли исказить тактильные ощущения. Оболенский наблюдал за моими приготовлениями с легкой усмешкой, откинувшись в кресле.

Первой я взял камею. Изображение императора Августа.

— Позвольте подойти к окну, ваше сиятельство? — спросил я. — Для такой работы нужен хороший свет.

— Изволь, — лениво махнул он рукой.

Я подошел к окну и поднес лупу к глазу.

Так… посмотрим на срез… Ага. Вот здесь, на шее и щеке, резец оставил мягкий, чуть «рваный» след. Поверхность матовая. Это работа бронзовым или твердосплавным медным инструментом по слегка нагретому камню, чтобы избежать сколов. Это Рим, без сомнений.

Я медленно повел лупой дальше, к прическе.

А вот здесь… что это? Линия жестче. Срез более чистый, гладкий, почти зеркальный. Так режет только хорошая, закаленная сталь. В Риме такой не было для этих целей. И сама полировка… Римляне полировали абразивами, оставляя под увеличением тончайшую сетку царапин. А здесь — «black polish», идеальный зеркальный блеск. Это уже Франция, XVIII век. Попался, голубчик. Я был прав относительно первоначального своего заключения.

— Камея подлинная, — сказал я, отрываясь от изучения. — Римская работа, первый век. Школа Диоскурида, очень высокого класса. — Я сделал паузу. — Но ее «поправляли».

Я повернул камею к князю и указал кончиком пинцета.

— Посмотрите на этот завиток в прическе. И на два листка в лавровом венке. Они вырезаны другим инструментом, стальным. И в другой манере. Более… сухо, более педантично. Думаю, в восемнадцатом веке камея была повреждена, и какой-то французский мастер решил ее «улучшить». Он был хорошим мастером, но не гением.

Я положил камею. Оболенский перестал улыбаться. В его глазах появился оценивающий интерес. Я попал в точку.

Вторым я взял дукат.

— Мне понадобятся аптекарские весы и стакан с водой, — сказал я денщику.

Тот удивился, посмотрел на своего хозяина и после его кивка удалился. Через десять минут все было на столе. Весы были примитивные, с заметной погрешностью, но для моих целей этого было достаточно. Не знаю где и как можно было их сейчас найти, а десять минут. Нужно будет походить по закромам Оболенского, авось найду что-то нужное себе в мастерскую.

Так, нужно сделать три замера и вывести среднее, чтобы минимизировать ошибку.

Я провел взвешивание. Сначала в воздухе, потом в воде. На грифельной доске, которую тоже принес денщик, я быстро провел расчеты.

Вес в воздухе — восемь с половиной грамм. Объем — ноль целых девять десятых кубического сантиметра. Плотность — семнадцать целых и восемь десятых. А у голландского дуката той эпохи должно быть восемнадцать с половиной. Не сходится. Сплав «грязный», слишком много серебра в лиге.

Я взял монету и поднес к лупе, изучая ребро.

А вот и главный прокол. Гуртильный станок оставляет идеально ровные, параллельные насечки. А здесь… вот он, виден легкий наклон резца в конце каждого штриха. И шаг немного «гуляет». Это ручная работа. Гениальная, но ручная.

— Это подделка, ваше сиятельство, — уверенно сказал я. — Но подделка старинная, сделанная в ту же эпоху, что и оригинал. Вероятно, в Антверпене, они славились такими работами. Сделана не для обмана простолюдинов, а для серьезных финансовых операций. Очень интересная вещь.

Я положил монету рядом с камеей. Оболенский не проронил ни слова. Вероятно он не ожидал такого подхода.

Наконец, я взял перстень. Самая коварная ловушка. Изумруд был мутным, полным включений, как и положено колумбийскому камню. Но эта его подозрительно чистая часть — сбивала с толку.

Природа не любит такой перфекционизм. Значит, здесь трещина.

Я поднес камень близко к глазам и резко выдохнул на него теплый воздух. И на мгновение, пока поверхность была затуманена, я увидел тончайшую, как паутинка, линию трещины, проявившуюся из-за разницы температур.

Есть. Теперь — чем ее скрыли?

— Ваше сиятельство, позвольте каплю спирта? — обратился я к Оболенскому.

Он удивленно кивнул и денщик принес требуемое. Я взял тонкую палочку, обмакнул ее в спирт и осторожно коснулся камня.

— Если я прав, мы сейчас увидим, как трещина наполнится спиртом и станет видимой. Но камень может слегка потускнеть. Рискнем?

— А давай, — азартно бросил князь.

Капля спирта растеклась по поверхности, и на несколько секунд трещина внутри камня стала видна невооруженным глазом.

— А теперь, — я поднес палец, смоченный спиртом, к носу, — запах. Едва уловимый, но он есть. Ноты хвои. Кедровое масло. Классический способ «лечения» изумрудов. Трещину заполнили подкрашенным маслом под давлением. Двойной обман — скрыли дефект и усилили цвет.

Я закончил. В комнате стало тихо. Я смотрел на Оболенского.

Ну, что Толя, вроде вскрыл все его ловушки.

Оболенский медленно поднялся с кресла. Подошел ко мне. И сделал то, чего я никак не ожидал. Он громко, от души расхохотался.

Смех Оболенского заполнил комнату. Это был громкий, искренний хохот человека. Он хлопнул себя по колену, и в его глазах плясали веселые черти.

— Дьявол! — выдохнул он, наконец, отсмеявшись. — Ты не гений, Григорий. Ты — дьявол! Ты видишь вещи, видишь их души, прошлое, всю их гнилую подноготную. Ученые со своими книжками… ростовщики со своими весами… они все слепцы рядом с тобой!

Его последние сомнения развеялись. Я видел это по тому, как изменился его взгляд. Исчезла настороженность экзаменатора, ушла холодная оценка. Появился блеск собственника, нашедшего уникальное сокровище. Он подошел ко мне и тяжело положил руку мне на плечо.

— Хорошо. С этого дня ты — мой личный мастер. Забудь о Поликарпове, забудь о своем прошлом. Твое прошлое началось сегодня. Здесь, — он обвел рукой комнату, — будет твоя мастерская. Сегодня пришлют лучших столяров и механиков. Ты получишь любой инструмент и материал, какой только пожелаешь. Шведскую сталь, африканскую слоновую кость, голландские алмазы, персидскую бирюзу — все, что можно купить за деньги, будет твоим.

Он сделал паузу, и его голос стал серьезнее.

— От тебя мне нужно только одно. Твои творения. И преданность. Ты будешь работать только на меня. Понял?

Я медленно наклонил голову, соглашаясь. Выбора у меня не было. Я это прекрасно понимал.

— Вот и славно, — удовлетворенно сказал он. — А теперь… — он прошелся по комнате, и в его движениях появилась энергия, — первая настоящая работа.

Он подошел к тяжелой, окованной железом конторке, которая стояла в углу, достал массивный ключ и открыл ее. Внутри оказался встроенный сейф.

Вот уж азартный человек. Оставил меня ночевать в домике, где был сейф. Оболенский явно немного не в себе. Или это во мне старческое брюзжание говорит?

Повозившись с замком, князь извлек оттуда небольшой, но, судя по его усилиям, очень тяжелый ларец из темного дуба. Он поставил его на стол с глухим стуком.

— Это — подарок, который я должен преподнести на день рождения очень важной особе. Вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

При этих словах у меня внутри все перевернулось. Вдовствующая императрица. Мать правящего государя. Женщина, обладавшая колоссальным влиянием при дворе, известная своим безупречным, очень строгим вкусом, меценатством и благочестием. Это была аристократка до мозга костей, вершина аристократии.

Я предполагал, что попадая в прошлое, могу встретить знаменитостей, что-то вроде Жуковского или Гётте, но императорская семья?

Оболенский откинул крышку ларца.

Я ожидал увидеть что угодно: уникальный бриллиант, старинную парюру, драгоценную камею. Но то, что я увидел, не было похоже ни на что. Внутри, на черном бархате, лежал огромный, почти с мой кулак, кусок необработанного уральского малахита. Не отполированный, не ограненный, а дикий, первозданный камень, каким его извлекли из недр земли. Его поверхность была покрыта сложным, причудливым узором из концентрических кругов и завитков темно- и светло-зеленого цвета. Рядом с этим зеленым гигантом была рассыпана горсть мелких, неграненых уральских алмазов-«стекляшек».

Я смотрел на это, ничего не понимая. Это было не сырье для шедевра. Это было сырье для пресс-папье.

— Императрица, — словно читая мои мысли, пояснил Оболенский, — не любит показную роскошь. Презент с бриллиантами размером с голубиное яйцо ее не впечатлит, а скорее, разозлит. Она — немка по рождению, ценит искусство и… символы. Из этого, — он указал на содержимое ларца, — ты должен создать нечто, что поразит ее. Не ценой, а идеей. Не блеском, а смыслом. Это должен быть подарок-послание.

Он закрыл ларец.

— Это твой пропуск в высший свет. Или твой приговор. Если ей понравится — перед тобой откроются все двери. Если нет… — он не договорил, но я и так все понял. Провал означал бы, что он, князь Оболенский, осрамился перед всей императорской семьей. И виноват в этом буду я. Его разочарование будет явно страшнее гнева Поликарпова. Вот только почему я? Неужели у него нет денег на именитого мастера? Или я чего-то не знаю. Нужно собрать больше информации.

— У тебя месяц, — закончил он.

Оболенский ушел, оставив меня наедине с ларцом. Я сел за стол и снова открыл его. Я смотрел на этот дикий, необработанный кусок камня и горсть мутных алмазов. Оболенский бросил меня в воду, где плавают самые большие акулы Империи. Он требовал от меня чуда.

Заказ для самой Императрицы… Провал — это конец. Я осторожно коснулся пальцем холодного, шероховатого малахита, вглядываясь в его причудливые, зеленые узоры. Моя судьба теперь зависит не от того, насколько хорошо я умею резать и полировать. Она зависит от того, какую историю я смогу в этом камне прочесть и рассказать. Историю, достойную ушей и глаз той, что стоит за троном.

Но прежде чем думать об истории, нужно было решить чисто техническую задачу. Малахит — камень невероятно красивый, правда мягкий и хрупкий. Работать с ним — все равно что оперировать на живом сердце. Одно неверное движение резца, неверный удар — и уникальный узор рассыплется на куски. А эти алмазы… мутные, с дефектами. Чтобы заставить их сиять, потребуется гениальность огранщика. Задача была почти невыполнимой. И именно поэтому она зажигала во мне азарт. Оболенский думал, что бросил мне вызов. Он даже не представлял, что дал мне именно то, о чем я мечтал: «идеальные» материалы и невыполнимую задачу. А я собирался превзойти его самые смелые ожидания.