Ювелиръ. 1807

Глава 3

Санкт-Петербург.

Август 1807 г.

Прошла неделя монотонной работы, унизительных понуканий и гнилой капусты в щах. Я играл свою роль так хорошо, что Поликарпов, кажется, начал успокаиваться. Я был медлителен, неуклюж, задавал глупые вопросы. Несколько раз я намеренно «портил» самую простую работу, за что исправно получал подзатыльники, от которых научился уворачиваться (но я их честно считал, чтобы предъявить счет). Я кормил его эго, усыплял его бдительность, и он, кажется, начал верить, что тот случай со слитком был действительно колдовством, случайностью, пьяным бредом. Он снова видел во мне того, кем я должен был быть — бестолкового покорного щенка.

Это давало мне передышку и возможность думать.

Сегодня он швырнул мне на верстак небольшую медную пластину.

— Полируй. Да чтоб без царапин, как у кота… кхм. Под гравировку для табакерки. Ежели заказ выгорит — может, и перепадет чего.

Я взял пластину. Задача была простой, почти медитативной. Но когда я принялся за работу, то столкнулся с проблемой, которую не мог предвидеть. Мои глаза. Точнее, глаза этого тела. Зрение было острым, юношеским, но через десять минут сосредоточенной работы с мелкими царапинами голова загудела, а в глазах начало рябить. Я понял, в чем дело. Небольшой, почти незаметный в обычной жизни астигматизм. Роговица этого глаза была несовершенна. Для того чтобы таскать уголь, этого было достаточно. Но для многочасовой ювелирной работы — это была пытка, гарантирующая дикую головную боль и прогрессирующую потерю зрения. Мой главный инструмент — это тело — оказался с дефектом.

Охренеть!

Я посмотрел на верстак Поликарпова. Там, среди прочего хлама, валялся его инструмент — увеличительное стекло. Я взял его, пока «родственник» не видел. И мысленно провел экспертизу. Вердикт был удручающим. Дешевое стекло с пузырьками воздуха — брак. Роговая оправа, рассохшаяся от времени, держала линзу криво — оптическая ось смещена, что гарантировало еще большие искажения. Сама линза была простой, двояковыпуклой. Я поднес ее к глазу. Центр увеличивал неплохо, но стоило сместить взгляд, как изображение по краям расплывалось и распадалось на радужные контуры. Сферическая и хроматическая аберрации во всей красе. Работать с таким «прибором» было все равно что оперировать тупым, ржавым скальпелем.

Я положил лупу на место. И понял, что я в тупике. Все мои знания и моя память о микромеханике, о тончайших техниках гравировки, о секретах огранки — все было бесполезно без инструмента, который не просто увеличит изображение, а сделает его чистым. И который, к тому же, сможет скорректировать дефект зрения этого тела.

Сначала мысль была простой: сделать хорошую одиночную линзу. Выточить ее из качественного стекла, идеально отцентрировать, поставить в правильную оправу. Это уже будет на порядок лучше, чем убожество Поликарпова. Но, прокручивая в голове процесс, я понял, что это полумера. Даже идеальная одиночная линза будет давать искажения. Я лишь уменьшу проблему, но не решу ее. Мне нужен был не костыль, мне нужно было крыло.

И тогда, в пыльном полумраке этого сарая, родилось решение. Дерзкое, почти безумное для этого времени. Если одна линза дает искажения, значит, нужна вторая линза, которая будет эти искажения компенсировать. Собрать в единый узел собирающую и рассеивающую линзы из стекол с разным показателем преломления. Крон и флинт. Ахроматический дублет.

Цель сформулировалась сама собой. Ахроматическая двухлинзовая лупа кратностью не менее десяти, а лучше — пятнадцати. Спроектированная так, чтобы заодно скорректировать и астигматизм этого глаза. Это будет технологический скачок. Оружие абсолютного превосходства, которое позволит мне делать вещи, которые здесь пока просто невозможны. И никто даже не поймет, как я это делаю.

Идея — это лишь искра. Чтобы разжечь из нее огонь, нужны дрова. А я сидел посреди сырого, нищего сарая, где не было ничего нужного. Следующие несколько дней я превратился в одержимого охотника. Мои глаза, выполняя тупую, однообразную работу, на самом деле сканировали каждый угол, предмет и соринку, оценивая их с точки зрения пригодности для моего великого проекта. Мозг работал как анализатор, раскладывая сложную задачу на простые, выполнимые шаги.

Первая проблема — оптика. Осколок донца от бутылки вина у меня уже был. Это было поташное стекло, как раз то, что нужно. Оно было не идеальным, но достаточно однородным.

Сложнее было с флинтом, рассеивающей линзой. Для нее требовалось тяжелое свинцовое стекло с высоким показателем преломления. Просто так на помойке такое не найдешь. Я начал целенаправленный поиск. Где в этом мире можно найти небольшой и качественный кусок хрусталя? Мозг перебирал варианты. Дорогая посуда, подвески от люстр, граненые пробки от аптекарских склянок… Аптека!

Шанс представился через два дня. Поликарпов, мучаясь животом после очередной пьянки, послал меня в аптеку за касторовым маслом. В аптеке, пока провизор отмерял мне снадобье, я глазами пожирал его полки. Вот они. Ряды склянок с тинктурами, увенчанные массивными, гранеными пробками из богемского хрусталя. Одна из склянок стояла на самом краю полки. Я, хотел купить склянку, но случайно пошатнувшись, задел стеллаж. Какой-то закон подлости. Склянка упала и разбилась.

Аптекарь разразился руганью, влепил мне подзатыльник, от которого я суме увернуться и выгнал вон, вычтя стоимость лекарства из денег, что дал мне Поликарпов. Вот ведь непруха. От затрещин уклоняюсь, а просто тыкнуть в нужный предмет не смог. Это все из-за слабости организма. От недоедания.

В любом случае я уходил победителем. В моем кулаке были зажаты два сверкающих осколка пробки — идеальный кусок флинта для моей второй линзы. Дома меня ждала взбучка от Поликарпова за недостачу, но это была ничтожная цена за такой трофей.

Вторая проблема — абразивы. Для шлифовки и полировки стекла нужны были порошки разной зернистости. Купить их я не мог. Значит, нужно было сделать. Грубый абразив — просеянный через тряпицу речной песок. Средний — печная зола. А вот с финишным пришлось повозиться. Я набрал осколков старого красного кирпича, который заприметил ранее, растолок их в пыль, а затем применил технологию, известную еще древним мастерам — отмучивание. Я развел полученную пыль в ведре с водой и дал ей отстояться. Крупные, тяжелые частицы быстро осели на дно. А самая мелкая, почти невесомая взвесь еще долго мутила воду. Я осторожно слил эту мутную воду в другую посудину и дал ей полностью высохнуть на солнце. На дне остался тончайший слой идеально однородного, микроскопического абразива. Мой собственный полирит.

Третья проблема — станок. Руками выточить линзы с нужной сферической поверхностью было невозможно. И снова решение нашлось прямо под носом. В самом темном углу сарая, заваленная хламом, стояла старая, сломанная самопрялка. Наследство от покойной жены Поликарпова. Ее колесо, педаль, шпиндель — это была идеальная основа для примитивного шлифовального станка.

И, наконец, четвертая, самая сложная задача, которая заставила меня пересмотреть весь проект. Склейка. В моем мире для этого использовали канадский бальзам. Здесь его не было. А создать оптически чистый клей в этих условиях было невозможно. Любая смола, очищенная на коленке, дала бы пузыри и муть, которые уничтожили бы всю работу. Тупик? Нет. Научная задача. Если нельзя склеить, значит, нужно обойтись без клея.

В моей голове родилось еще более дерзкое решение. Несклеенный дублет с воздушным зазором. Две линзы, крон и флинт, не соприкасаются. Они устанавливаются в одной оправе на строго рассчитанном, минимальном расстоянии друг от друга. Это было на порядок сложнее. Теперь мне нужно было выточить две идеальные линзы и создать для них прецизионную оправу, которая будет удерживать их соосно, на расстоянии в десятые доли миллиметра друг от друга. Это была задача уже не оптика, а микромеханика. Но именно это и было моей сильной стороной.

К концу второй недели охота была закончена. У меня было все. Два осколка разного стекла. Три вида абразива, от грубого до тончайшего. И четкий, усложненный, но технологически безупречный план. Все это было спрятано в разных тайниках. Поликарпов жил и спал на пороховой бочке моих секретов, даже не подозревая об этом. Я был готов начать главный процесс. Превращение мусора в чудо. Превращение знаний в материю.

Ночь. Самое глухое время, когда Петербург, уставший от дневной суеты, затихал, погружаясь в вязкую, беспокойную дрему. Для меня это было единственное время, когда я мог быть собой. Когда спал мой тюремщик, Поликарпов. Его пьяный, прерывистый храп, доносившийся из-за дощатой перегородки, был для меня сигналом к началу священнодействия.

Я двигался беззвучно. Сначала — подготовка. Я бесшумно перетащил в центр сарая, под тусклый луч лунного света, мою главную машину — отремонтированную самопрялку. За несколько ночей я превратил ее из рухляди в прецизионный (по меркам этого времени) станок. Я укрепил станину, смастерил из пропитанных жиром деревянных втулок подобие подшипников, чтобы убрать биение шпинделя, и приладил на него идеально ровный деревянный диск.

Первым делом — расчеты. Моим пергаментом стала старая, закопченная доска, а карандашом — уголек из остывшего горна. Я присел на корточки. На доске начали появляться цифры и формулы. Я рассчитывал профиль асферической линзы. Это была вершина оптического искусства, задача невероятной сложности. В отличие от простой сферы, асферическая поверхность имела разную кривизну в центре и по краям. Такой профиль позволял одним махом убить двух зайцев: избавиться от сферических искажений, давая резкую картинку по всему полю, и заодно скорректировать астигматизм этого тела. Лупа, настроенная идеально под мой глаз. Мое личное, уникальное оружие.

Расчеты заняли почти час. Я стер все следы своего интеллектуального преступления. Время приступать к практике.

Первую попытку я решил сделать на бутылочном стекле — отработать технологию, набить руку. Я закрепил осколок на палке с помощью смолы. Раскрутив станок ногой, я начал грубую обдирку. В ночной тишине звук скрежета стекла по песку казался оглушительным. Каждый раз, когда храп за перегородкой затихал, я замирал.

Шлифовка. Полировка. Контроль качества. Для контроля я использовал метод колец Ньютона. В качестве эталонной плоской поверхности служил идеально ровный скол того самого хрустального графина из аптеки. Положив на него свою почти готовую линзу и поднеся огарок свечи, я вглядывался в радужную картину интерференционных колец. Они были почти идеальны. Почти.

Я вернул линзу на станок для финальной доводки. Еще немного, и… раздался тихий, сухой щелчок. Линза в моих руках треснула. Неделя ночной, кропотливой работы — впустую. Внутри дешевого бутылочного стекла было скрытое напряжение, которое не выдержало последней обработки. Я сдержал рвущееся наружу проклятие. Это была плата за опыт. Урок осторожности. С драгоценным хрусталем такого случиться не должно.

Следующую ночь я начал все сначала. Будто сама судьба дала мне второй шанс, когда я разбил именно две емкости. Он был тверже, неподатливее, но и гораздо «честнее» — без внутренних дефектов. Час за часом, ночь за ночью. Обдирка, шлифовка, полировка. Я работал медленно, медитативно, постоянно контролируя поверхность. Я боролся с вибрацией станка, подкладывая под него куски войлока. Я создал специальный профильный инструмент из меди, чтобы вручную доводить асферическую кривизну, проверяя ее по теневой картине — примитивный метод Фуко.

Это было на грани человеческих возможностей. Но к концу второй недели работа была закончена. Линза была готова. Идеальная, прозрачная, холодная на ощупь.

Оставалась оправа. Я выточил ее из куска латуни, за которую «дядя» прибьет. Это была сложная конструкция, позволяющая точно позиционировать линзу относительно глаза.

Последняя ночь. Финальная сборка. Я установил линзу в оправу, закрепил ее, расклепав края.

Все.

К утру мой инструмент был готов. Он был небольшим, размером с крупную монету, и увесистым. Я вставил его в простую оправу из куска кожи, чтобы его можно было держать у глаза. Это был сложный оптический прибор, рожденный из грязи, мусора и знаний, которым здесь еще только предстояло появиться. Я спрятал его в самый надежный тайник.

Утро. Поликарпов, проснувшись с тяжелой головой, отправился к соседу за опохмелкой. Это был мой шанс. Десять, может быть, пятнадцать минут абсолютной свободы и тишины. Я подошел к верстаку, где лежали инструменты моего тюремщика, и взял его увеличительное стекло. Поднес к глазу. Мир, как и прежде, прыгнул на меня, увеличившись, но оставаясь при этом мутным, неверным. Изображение в центре было сносным, но по краям все плыло и распадалось на радужные ореолы. Я посмотрел на свои пальцы — они выглядели как толстые сардельки с размытыми линиями. Это был взгляд сквозь кривое, больное стекло.

Затем я достал из тайника свое творение. Моя асферическая линза была холодной и тяжелой. Я поднес ее к глазу.

И мир преобразился.

Никакого прыжка. Никаких искажений. Пространство просто приблизилось, сохранив свою геометрию и чистоту. Резкость. Абсолютная, кристальная резкость от центра до самого края. Никаких цветных контуров, никакой радужной грязи. Я снова посмотрел на свои пальцы. И впервые за все это время я увидел их по-настоящему. Я видел тончайшую сетку папиллярного узора, каждый завиток и пору. Я мог сосчитать волоски на костяшках.

Я перевел взгляд на верстак. Обычная медная пластина, которую я полировал вчера, превратилась в микроскопический пейзаж, испещренный долинами и хребтами царапин. Я видел то, что должен был видеть, — истинную структуру поверхности. На край верстака села обычная комнатная муха. Я навел на нее свою оптику. И замер. Я видел сложное, совершенное существо, фасетки ее огромных глаз, тончайшие волоски на ее лапках, видел, как пульсирует ее брюшко.

В этот момент я испытал глубокое, пьянящее чувство контроля, абсолютного контроля над материей. Я стал единственным настоящим профессионалом в мире дилетантов. Поликарпов, и такие, как он, работали на ощупь, полагаясь на удачу и грубый навык. Я же теперь мог опираться на точность. На знание. Игра будет идти по моим правилам.

Я опустил лупу. Мир снова стал плоским и нечетким. Но я уже знал, что это — иллюзия. Настоящий мир был там, за гранью их восприятия. И у меня был единственный ключ от двери в этот мир.

Это была власть видеть то, что скрыто от других. Власть создавать совершенство, недоступное для них даже в мыслях. Я мог теперь работать с допусками не в десятые, а в сотые и даже тысячные доли миллиметра. Я мог наносить гравировку, которую можно будет прочесть только под микроскопом. Я мог гранить камни так, чтобы каждый луч света, попавший в них, работал по рассчитанной мной траектории.

Я спрятал свое сокровище. И в этот момент мой план побега изменился. Раньше я думал просто сбежать, раствориться в толпе, выжить. Какая глупость. Это путь жертвы. Я не жертва.

Теперь я буду готовить свой уход. Я понял, как именно я смогу создать свой стартовый капитал. В условиях кризиса, вызванного Тильзитским миром, никто не станет заказывать новое, дорогое украшение. Но разорившиеся аристократы будут нести в заклад и на продажу свои фамильные драгоценности. Старые, испорченные, вышедшие из моды. И рано или поздно в эту мастерскую попадет действительно ценная, но поврежденная вещь.

Вот он, мой план. Дождаться такого заказа. И, используя свою технологию, превратить заказ в нечто на порядок более ценное. Создать шедевр, который заставит говорить о себе. Который привлечет внимание тех, кто действительно разбирается в искусстве.

Я уйду с триумфом, оставив их всех далеко позади, в их мутном, несовершенном мире. Я смотрел на свои руки семнадцатилетнего мальчишки. И впервые я почувствовал, что это — мои руки. Инструмент, который теперь был вооружен знанием и силой, недоступной ни одному императору. Игра началась по-настоящему.