Ювелиръ. 1807

Эпилог

Что-то твердое и горькое подкатило к горлу. Язык стал непослушным. В затылке застучало — тук-тук, тук-тук — будто внутри головы заработал крошечный, упорный молоточек, вбивая в мозг одно-единственное слово: провал.

От этих мыслей хотелось выть. Я запер за собой тяжелую дубовую дверь лаборатории. Щелкнул массивный замок. Все. Мир с его интригами, провалами и ожиданиями остался снаружи. Здесь, в тишине, пахнущей свежей сосновой стружкой и озоном от ночного дождя, я был дома. Только здесь можно было снова начать дышать.

За окном лило. Капли барабанили по стеклу свой монотонный, убаюкивающий ритм. Идеально. Я зажег еще пару свечей, их теплое, живое пламя разогнало по углам тени и тревогу. На верстаке, на куске черного бархата, лежали мои игрушки: идеально отполированный кусок уральского малахита, похожий на осколок застывшего лесного озера, и несколько тускло блеснувших золотых монет. Заказ для Марии Фёдоровны. «Что-нибудь еще в том же стиле».

Механизм уже был готов, жил своей жизнью в стопке чертежей. Каждый рычажок и винтик сидел в голове. Оставалось облечь этот скелет в плоть. Создать оболочку, достойную сложного сердца.

Рука сама потянулась к угольку. Первый эскиз родился легко, почти бездумно. На бумаге проступила чистая, холодная линия. Малахитовый цилиндр, гладкий, как речная галька. Безупречно. Я отошел на шаг, сощурился. Идеальная форма. Настолько идеальная, что от нее веяло могильным холодом. Будто не вещь для живой руки, а экспонат для стеклянной витрины. Нет. Не то. В этом не было ни капли ее, ни капли жизни. Я скомкал лист. Хруст бумаги прозвучал в тишине излишне громко.

Второй подход. Золото. На бумаге начали проступать тонкие кольца, опоясывающие малахитовый корпус. Навершие, увенчанное крошечным зеленым камушком. Зажим на колпачке — изящная змейка. Богато. Роскошно. Вполне в духе эпохи. Дюваль бы рассыпался в комплиментах. А значит — в печь. Золото не жило вместе с камнем, оно сидело на нем, как чужое, крича о своей цене.

Снова тупик. Я встал и подошел к окну. Дождь превратился в настоящий ливень. Внизу, в свете редких фонарей, Невский был пуст и черен. Я смотрел на дрожащие отражения огней в мокрых булыжниках, и мысль пришла оттуда, из этой игры света и тьмы.

Не разделять. Соединять. Не лепить украшение на поверхность, а прорасти изнутри. Как с печатью императора?

Я вернулся к столу. Рука не дрожала. Уголек заскрипел, оставляя на бумаге жирные, уверенные штрихи. Я больше не рисовал детали. Я рисовал идею. Малахитовый корпус остался, но теперь по нему, как иней по стеклу, вилась тончайшая, почти невидимая золотая вязь. Это была гравировка. Паутина из микроскопических линий, нанесенных прямо на золото. Золото переставало быть просто металлом. Оно становилось светом, золотой пыльцой, осевшей на глубокой зелени камня. Узор был таким тонким, что на расстоянии сливался с поверхностью, создавая лишь легкую, мерцающую дымку. И только взяв ручку в руки, можно было разглядеть всю сложность этого кружева.

Это была вещь для одного человека. Интимная. Секрет, который открывался не всем, а лишь тому, кто достоин. Идеально. В ее характере.

Теперь детали. Навершие. Вместо вычурного камня я видел гладкий золотой кругляш. И на нем — ее вензель. Но не такой, что торчит наружу, как печать на сургуче. Он будет вырезан вглубь, словно след, оставленный на мокром песке. А потом я залью эту гравировку тончайшим слоем эмали, прозрачной, как зеленое бутылочное стекло. Вензель не будет бросаться в глаза. Он будет проступать из глубины, как таинственный знак, видимый только ей, если повернуть ручку под определенным углом.

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как гудят затекшие плечи. На бумаге, в хитросплетении линий, жила вещь, которой еще не было. Кажется, получилось неплохо. Или нет? Всегда есть что-то, что можно улучшить.

Творческий запой — опасная штука. Выныриваешь из него, как из глубокого омута: в ушах звенит, а мир вокруг успел измениться до неузнаваемости. Когда я, наконец, оторвался от чертежей, моя берлога на Невском уже обрела голос. Теперь по утрам меня будил мерный стук молотков и визг рубанков. В воздухе висел терпкий запах свежего лака и горячего столярного клея, перебивавший уличную вонь.

Парадный зал на первом этаже преобразился. Стены, одетые в панели из темного, почти черного мореного дуба, жадно поглощали свет, и даже крики артельщиков здесь тонули, становились глуше. Пустые глазницы окон ждали своих венецианских стекол. Мой подрядчик почтительно кашлял в кулак, прежде чем обратиться к Варваре Павловне. Кажется, она нашла к ним нужный ключик.

Однажды утром я спустился вниз на шум. В центре зала стояла Варвара Павловна. Перед ней, багровый от злости, подрядчик.

О, это я удачно зашел. В прошлый раз Варвара уделала такого наглеца в два счета, тот вылетел как пробка. Я остановился поглазеть. Да, это время скудно на развлечения.

— Да кто ты такая, баба, чтобы мне указывать! — ревел он, размахивая счетом.

— Я — управляющая этого дома, — ее голос был тих, но резал, как стекло. — И в моей книге записано, что вы получили деньги за тридцать пудов гвоздей, а привезли двадцать пять. Либо к вечеру здесь будет недостача, либо я отправляю прошение в Управу о мошенничестве. Выбирайте.

Он задохнулся от ярости, но, встретив ее холодный взгляд, сдулся. Скомкал бумагу и, бормоча проклятия, поплелся к выходу.

Но главная перемена ждала наверху. Мои станки ожили. Найти для них руки оказалось сложнее, чем выточить идеальную линзу.

Вспоминай наем мастеров, у меня непроизвольно налезала улыбка на физиономию. Передо мной стоял кряжистый мужик с бородой лопатой.

— Лучший полировщик на Гостином, — отрекомендовался он, сплюнув в угол.

Я протянул ему кусок меди и старый полировальник. Он взялся за дело с размаху, будто дрова рубил. По меди пошли грубые, рваные царапины.

— Довольно, — остановил я его. — Вы не полируете, скоблите. Следующий.

А потом вошел Илья. Худющий, глаз не поднимает. Когда я дал ему медь, он сначала долго мялся, потом подул на руки, чтобы согреть, и только потом осторожно, почти нежно, коснулся металла. Его движения были плавными, круговыми. Он не давил, слушал. И медь под его руками не скрежетала — она пела.

Вторым стал Степан, старый суворовский солдат. Угрюмый, с изуродованными артритом пальцами. Я дал ему резец и попросил провести прямую линию. Он кряхтел, сопел, но вел штихель с упрямством человека, который брал Измаил. Линия получилась идеальной.

Этих двоих я взял в мастера. Остальных, сопливых, но шустрых мальчишек — в ученики. Сплав. Вот чем я занимался: создавал сплав из разных людей, характеров, судеб.

Дом переставал быть простым зданием. Он наполнялся жизнью. В дальнем, самом тихом крыле второго этажа теперь жила Варвара Павловна с дочерью. Раньше по углам валялся мусор. Теперь — чисто. Инструменты, которые вечно терялись, висели на стене на своих местах, обведенные углем — мое «прогрессорство». А на моем заваленном чертежами столе каждое утро появлялась чистая кружка и стопка свежей бумаги. Мелочи. Но именно из таких мелочей и строится работающий механизм.

Однажды, поздно вечером, возвращаясь из «грязного» цеха, я застал Катю. Дочка Варвары сидела на полу в коридоре, под единственной свечой, и сосредоточенно водила угольком по обрезку сосновой доски. Я встал в тени. На доске, в неуклюжих, но удивительно живых линиях, оживал мир: кривобокая лошадь, похожая на собаку, дом с кривым дымом из трубы и маленькая фигурка, державшая за руку большую. Она рисовала их с матерью.

Я смотрел на эту девчонку с угольком в руке. И вдруг понял простую вещь. Вся эта крепость, станки, все планы не стоят и ломаного гроша, если некому будет передать дело. Если после меня останется только куча ржавеющего железа. Впервые за все это время я подумал не о том, что я строю, а о том, для кого.

Я не отказался от идеи найти себе отдельный особняк. Варвара Павловна исправно приносила мне варианты, но все было не то. Один — слишком парадный. Другой — с темным, неуютным двором. Третий просто чужой. Я откладывал их.

Я тихо отступил обратно в тень, оставив ее в ее маленьком мире. Вернувшись в свою лабораторию, я еще долго сидел, глядя на чертежи. Линии и цифры казались бездушными. Я думал о том, что моя настоящая работа только начинается. Построить мастерскую — это просто. Гораздо сложнее — научиться жить в доме, который ты построил. И понять, что самое ценное в нем — не то, что заперто за железной дверью, а то, ради чего эту дверь стоит запирать.

Я снова ушел головой в проект. Мир за пределами моей лаборатории почти перестал существовать. В моем святилище была тишина. Я был полностью поглощен. Авторучка для императрицы стала навязчивой идеей, сложнейшей головоломкой, которую я собирал в своей голове, деталь за деталью.

Я как раз пытался рассчитать оптимальный угол для золотой вязи, когда в дверь тихо поскреблись.

— Войдите, — бросил я, не отрываясь от чертежа.

На пороге возник Прошка, нервно теребя шапку.

— Григорий Пантелеич… я там… пронюхал.

— Говори, — устало произнес я, отхлебнув остывшего чая.

— На Гостином, в рядах… там только про вас и говорят, — зашептал он. — Называют… «невским колдуном». Говорят, вы камень-оборотень самому Государю подарили. И что перстень князя Оболенского… — он сглотнул, — что он не горит, а плачет кровью.

Я криво усмехнулся. Мифы. Лучшей рекламы и не придумаешь.

— А еще… — Прошка подался вперед. — Француз-то, Дюваль… совсем плох. Раньше к нему в лавку кареты в очередь стояли. А теперь — тишина. Он бесится. Кричит на своих подмастерьев, кулаками по столу стучит.

Я пожал плечами. Так вот оно что. Старый павлин начал терять перья. Его парижские штучки больше не работают. Столкнулся с настоящим делом и скис. Жалкое зрелище.

— Но это не все, барин! — в голосе Прошки зазвучал азарт. — Самое главное! От него люди бегут! За эту неделю двое лучших его мастеров ушли. Один — резчик по камню, Анри. Второй — Филипп, закрепщик. Дюваль им вслед проклятия кричал, а они только смеются. Сидят теперь по трактирам, пьют и ждут.

— Ждут чего?

— Вас ждут, Григорий Пантелеич! — выпалил Прошка. — Они его уважают, барин, — он смотрел на меня почти с мольбой. — Говорят, Дюваль их за людей не считал, только кричал. А вы… вы мастера цените. Илья со Степкой уже на весь квартал растрезвонили о том какой вы хороший Мастер. Энти, от Дюваля, они к вам пойдут. Возьмите их, а? С ними мы всех за пояс заткнем!

Я откинулся на спинку стула. Дюваль бесится. Хорошо. Но что дальше? Просто кричать он не будет. Такие, как он — жалят. Тихо, исподтишка. Начнет распускать слухи не о колдовстве — это для черни, — а о том, что я обманываю заказчиков, использую дешевые камни, выдавая их за дорогие. Ударит по самому больному — по репутации. И вот это уже серьезно. Нет уж, пока не стоит даже заикаться о том, чтобы забрать его бывших работников.

— Хорошая работа, Прохор. Ты молодец. Вот, — я вытащил из ящика стола рубль. — Купи себе сапоги. Старые твои совсем худые.

— А с мастерами этими что делать, барин? Придут ведь.

— Коли придут, — я снова взял в руки уголек. — Поглядим. А теперь иди.

Когда дверь за ним закрылась, в коридоре раздался тихий, неуверенный стук.

— Да что еще? — раздраженно крикнул я.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась взъерошенная голова Ильи.

— Простите, Григорий Пантелеич… Я тут… Я закончил.

— Заходи, показывай.

Он вошел, держа в руках отполированный кусок меди. Я взял его, поднес к свету, затем достал лупу. Почти идеально. Почти.

— Видишь? — я ткнул ногтем в едва заметную точку. — «Комета». Слишком сильно давил.

— Григорий Пантелеич… я боюсь, — прошептал он, не поднимая глаз. — Рука дрожит. Эта медь… она же денег стоит.

Я вздохнул. Взял из ящика кусок простого железа — использовал в качестве подставки.

— Вот. Это не стоит ничего. Испортишь — выкину. Тренируйся на нем. Пока не почувствуешь, что твоя рука тверже металла. Иди.

Он понуро кивнул и вышел. Жестоко? Возможно. Но по-другому здесь нельзя.

Вечер спустился незаметно. Дождь прекратился, и в окно заглядывала холодная, яркая луна. Усталость навалилась всей тяжестью. Я отложил чертежи и прошелся по темной мастерской. Внизу все было тихо. Я был один в своем огромном, почти законченном доме.

Я снова склонился над чертежом. Пусть они там, внизу, делят свои заказы и репутацию. У меня была задача поважнее. Здесь, на кончике моего пера, рождался механизм, который заставит их всех замолчать. И это единственное, что имело значение.

Ветер, разгулявшись, стучал в окно, выл в печной трубе протяжно, по-звериному. Стройка давно затихла. Весь дом погрузился в сон, и только в моей лаборатории, в дрожащем круге света, продолжалась работа. Я был полностью поглощен эскизом, когда тишину разорвал звук.

Он был не громким. Мягкий стук снизу, из парадного зала, будто на пол уронили тяжелый мешок с песком. Я прислушивался. Что за черт? Кто-то из рабочих пьянствует внизу? Поздно же уже. Раздражение поднялось внутри. Я уже открыл рот, чтобы рявкнуть, но тут раздался второй звук… тонкий, высокий звон, как будто лопнула струна. И вот тогда стало тихо по-настоящему.

Пальцы сами собой нащупали на столе холодную, рифленую сталь. Циркуль. Тяжелый, идеально сбалансированный, с иглами, которые я вчера полчаса затачивал на оселке. Это был инстинктивный жест.

Я приоткрыл тяжелую дубовую дверь. Коридор был пуст. Из щелей в недостроенном полу тянуло сквозняком, пахнущим сырой известью. Босиком, на цыпочки, я двинулся к лестнице. Каждый шаг по скрипучим доскам отдавался в ушах грохотом. Внизу, в парадном зале, царил мрак, разрезанный широкими, мертвенно-бледными полосами лунного света.

Что-то не так.

Я начал спускаться. Ступенька за ступенькой, прижимаясь к стене. И по мере спуска лунный свет выхватывал из темноты все новые детали. Сначала — опрокинутый стул. Потом — что-то темное, бесформенное, у подножия лестницы.

К горлу подкатил кислый комок. Запахло медью. Кровь. Я отшатнулся, спиной ударившись о перила. Ноги вдруг стали ватными. Перед глазами на мгновение все поплыло.

Это были Федот и Гаврила.

Они лежали неправильно. Так живые люди не лежат. Руки и ноги были вывернуты под странными углами. Один лежал на спине, запрокинув голову, и на его горле чернела страшная рана. Второй — лицом в пол, в черной, расползающейся луже, которая блестела в лунном свете. Рядом с ним валялась его шпага, так и не вынутая из ножен.

Я заставил себя смотреть. На лицо Федота. На его открытые, стеклянные глаза, удивленно смотрящие в потолок. Они даже не поняли. И только тогда пришла ярость — горячая, обжигающая, выжигающая изнутри страх.

Кто? Неважно. Они пришли за мной. И начали с моих людей.

И в этот момент, когда я, окаменев, смотрел на эту бойню, из бокового коридора, где располагались комнаты Варвары и ее дочери, донесся звук.

Тихий, сдавленный, испуганный детский плач. Катенька.

А затем, перекрывая его, — резкий, гортанный мужской голос. Чужой и скрипучий, как несмазанная дверь. Он цедил слова сквозь зубы.

— Где он?

Следующий том цикла здесь: https://author.today/reader/494648/4650006