Сны хрустальных китов

Наследник гор (часть 2)

— Предположу, что раз княжич погиб в водах Северного моря, и было ему, как минимум, лет двадцать, пророчество оказалось ошибочным, — со всей возможной предосторожностью отламывая от пирожного кусочек вилкой, поделился своими соображениями доктор Кримс. — Ох уж эти так называемые вещуны! Никогда не могут удержаться от того, чтобы не ляпнуть какую-нибудь гадкую нелепицу. К счастью, в наше время их туманным видениям верят лишь малограмотные крестьяне. А ведь помните, когда мы учились в университете, ваш покойный батюшка потащил всю нашу компанию к гадалке. Шары, кости, вонючий дым…Сейчас даже смешно. А тогда, каюсь, я перепугался до смерти. Уж больно страшна была та гадалка, да вся обстановка… Но так что же, угадал я?

— Позвольте, мой любезный доктор, не согласиться. Раньше хождение по разного рода мистическим кабинетам, посещение оракулов и читающих по внутренностям животных проныр было широко распространено как среди простого народа, так и среди дворянства. И сейчас клиентов у этих мошенников не стало меньше. Просто в высших кругах мода на подобные развлечения прошла, стала считаться дурновкусием. Что абсолютно не мешает заглядывать к гадалкам втайне. А что касается вашей догадки, я просто продолжу чтение.

«Месяц прошёл, но младенец не собирался так просто расставаться с жизнью. Он ел, спал и двигал всеми своими конечностями не хуже остальных детишек, и в возрасте тридцати семи дней был наречён именем Фабийолль, что значило «обычный, ничем не отличающийся».

— Что же это за имя такое? — всплеснула руками старушка Кивия, когда молодые родители пришли показать ей внука. — Неужто вы не понимаете, что нельзя такие имена давать? Кем он вырастет с таким-то именем?

— Главное, чтобы вырос, — сурово отбрил её зять».

— Вот тут я полностью разделяю мнение этого… Тейлуса? — энергично закивал головой господин Свойтер.

— Не знаю, не знаю. Имя — это первое слово, на которое учится реагировать ребёнок. Оно сопровождает человека всю жизнь, и многократное его повторение устами других людей словно бы выбивается в черепе, становится частью крови, частью выдыхаемого воздуха, частью мыслей и поступков. Я говорю не о мистике, а о доказанных наукой фактах. Вы читали недавнюю статью в журнале «Линия ума»? Там приводят исследования одного Шавейского врача… Вам ведь известно, что у шавейцев принято давать два имени — одно «явное», которым пользуются все, а другое — «скрытое», о нём знают лишь ближайшие родственники. И когда подросток достигает половозрелости, только тогда он может раскрыть своё подлинное имя всему миру. Так вот, замечено, что очень многие из них предпочитают оставлять именно «явное» имя в обиходе даже по прошествии нескольких лет. Потому что оно чаще звучало, произносилось большим числом людей, и стало более комфортным для слуха.

— Вот-вот, комфортным. Но, это, простите, и собака на кличку реагирует. А уж назову я её Злыдень или Мармеладка — злее или слаще её характер не станет, — возразил редактор. И уже с большим неудовольствием продолжил: — Не думаю, что именно имя повлияло на судьбу сартийского княжича. А если и повлияло, то уж точно — не в первую очередь.

— Да уж, да уж, — закивал Свойтер. — Позвольте, я продолжу.

И погрузился опять в извилистые линии букв:

«— Поймать бы этих девиц, — вслед за ним зло прошипела Майетолль. — Мы из-за их предсказаний чуть с ума не сошли. А, кроме того, теперь каждый встречный норовит что-нибудь такое ляпнуть, вроде: «Крепись, дорогая, с таким-то дитятком тяжко верно». И ведь, сколько я не говорила, что Фабийолль абсолютно здоров и крепок, ничто не действует».

— Нет, так не пойдёт. Если она собралась писать пародию, одно дело, но совсем другое, если есть претензия на старину. А в те времена таких выражений не употребляли. «Сон, мой, матушка больше не крепок. Тоска-тревога одолела, когда услышала я предсказание это. Каждый встречный своим долгом считает о нём помянуть. «Тяжко тебе, милая, с дитятком со своим. Но ты не кручинься, сил попусту не трать». Никто к нам домой заходить не хочет, будто у нас зараза какая завелась. Даже Левиёлль, что раньше дни напролёт у нас просиживала, на все приглашения отвечает отказом.

— Жрицы никогда не ошибаются, — мрачно глядя на копошащегося в её руках внука, парировала старуха. — Таково уж их наказание, чтобы ни сказали — всё правда. Да только пророчество то или предупреждение, не понять мне. Но знаю, кто точно скажет.

— Матушка… — взмолилась Майетолль. — Ты же не пошлёшь нас к тому полоумному?

— Он вовсе не полоумный. Уж нормальнее тех, кто своему сыну такое имя дал, — огрызнулась старуха.

— Что за полоумный? — не понял её зять».

«Старец Вайлех оказался вовсе не так стар, да и на ненормального не походил. Его уединённое жилище было чисто прибрано, хотя и заставлено множеством вещей, будто без всякой системы или порядка. Несколько огромных сундуков, стоящие пирамидой один на другом, накрывала разноцветная рогожка, а под потолком парила сложная конструкция из перьев, палок и, как надеялся Тейлус — все же животных костей. За неплотно задёрнутой шторой гость смог рассмотреть уголок кровати, а большую часть светлицы, как и положено, занимала побеленная печь и стол с лавкой.

Неугомонная тёща уговорила-таки их с Майетолль сходить к ведуну. И хоть путь предстоял не близкий, но перечить старухе супруги не стали. Лучше один раз уступить, чем всю оставшуюся жизнь выслушивать упрёки от этой карги. К тому же, хотя оба не верили ни в пророчества, ни в «связь с Эхом предков», им стало интересно выслушать приговор Вайлеха. Поговаривали, что до того как податься в ведуны, он две дюжины лет был лекарем в столице. Пусть посмотрит на Фабиойлля, и скажет, наконец, что с ним всё в порядке. Если знакомых не могли убедить слова его родной матери, может, хоть вердикт ведуна заткнёт злые языки.

— Дайте его! — Едва муж с женой пересекли порог добротной избы, приказал Вайлех, ткнув пальцем с длинным ногтем в плетёную корзину за спиной у Тейлуса.

— Доброго здравия вам, мудрый, — попытался соблюсти приличия тот. Но ведун не обратил на приветствие никакого внимания:

— Дайте, — лишь повторил, и от тона его голоса у Майетолль побежали по спине мурашки.

Хоть и выглядел Вайлех довольно благообразно: коротко пострижен, с заплетённой в косу бородой, в чистой рубахе и портках, — но женщине немедленно захотелось развернуться и убежать».

— Неужели ведун должен быть обязательно заросшим и грязным? — вслух пустился размышлять доктор Кримс. — И я нахожу некоторое несоответствие в описании. Благообразный, но с длинными ногтями. Вполне нормальный, но женщине от его вида страшно стало.

— Не от вида, а от голоса, — поправил редактор. — Вы весьма невнимательны, мой друг. И, вообще, прекратите меня перебивать, иначе мы так и застрянем в предисловии, а до основных событий истории так и не доберёмся. А мне, между прочим, к девяти надобно быть дома.

— Иначе госпожа Свойтер лишит вас ужина? — вернул сдачу за прошлую шпильку Кримс. — Не беспокойтесь. Как говорил мой преподаватель патологической анатомии: у человека не могут одновременно хорошо работать язык и уши. Поэтому закрываю рот и напрягаю слух. Продолжайте.

— Кхм-кхм! — с недоверием косясь в сторону доктора, попытался отыскать нужную строчку господин Свойтер.

Света становилось всё меньше, но зрение редактора почти не пострадало от кофеина и возраста. Если и надевал он очки, то больше для солидности, чтобы не щуриться, чем из-за острой необходимости.

«Она никогда не была тут раньше и не видела ведуна своими глазами, но много раз слышала историю своей матери, — продолжилось чтение. — Когда Кивина носила дочь, ей предсказали, что та станет последним ребёнком в роду. Опасаясь остаться бесплодной или родить больное дитя, мать Майетолль отправилась к ведуну. Уже тогда, двадцать лет назад, о нём ходила молва, как о проницательном и мудром человеке. Вайлех не стал крутить руками, не стал читать заговоров, только сказал: «Как начнутся схватки, позови к себе бабку, что живёт от тебя за три дома. Хоть она и немощна, но ум её крепок. Она-то одна сможет тебе помочь».

Кивина не приняла совет ведуна. Отмахнулась. И едва пришла пора рожать, вызвала знакомую повитуху — крепкую сорокалетнюю матрону, как и было уговорено прежде. Целый день промучилась женщина. Целый день схватки то начинались, то заканчивались, а ребёнок всё не хотел покидать лоно. Лишь кровь лилась ручьями, да непрерывно тёк по вискам и лбу несчастной пот. И тогда, понимая, что иначе может умереть, попросила несчастная вызвать старуху, жившую от них через три дома. Та пришла, уложила роженицу на спину и принялась то так, то эдак нажимать ей на живот. Боль была страшной, но спустя уже полчаса на свет появилась крупная и здоровая девочка. С тех пор тёща Тейлуса не переставала в каждой молитве поминать добрым словом и ведуна, и ту старушку, что спасла ей жизнь. Более того, через некоторое время наведалась она к Вайлеху, но тот не открыл двери, пробурчав лишь через толстые дубовые доски: «Не нужна мне твоя благодарность. А явишься сюда ещё раз — прокляну!»

— Добрый какой! — совсем тихонько фыркнул доктор, но редактор услышал это фырканье и вновь прервался для укоризненного кашля. — Всё-всё!

— «Похоже, с годами характер затворника ничуть не стал лучше. Тёмные глаза из-под кустистых бровей смотрели не просто сурово, а даже как-то недобро. Такому человеку не то что родное дитя не дашь, а и чужую курицу не доверишь, как говаривали в их городке. Но в голове Майетолль крутились наказания матери и голоса соседских кумушек: «Ах, бедолага. Знаешь, что жрицы-то в воде увидали? Умрёт её мальчонка не сегодня, завтра. Так ей и сказали. Ага».

— Чушь всё это, — решительно отринула чужие пересуды молодая мать.

Страх вернуться к их взглядам и шепоткам без уверенности в завтрашнем дне пересилил оторопь перед ведуном. Она помогла снять с плеч мужа корзинку и вынув из неё сладко спящего сына, протянула того Вайлеху. И затворник неожиданно нежно принял мальчика в руки, не потревожив его, словно всю жизнь качал и пеленал малых детей. Глаза его тут же измениливыражение, глубокие сладки на лбу и вокруг рта разгладились, преображаясь в улыбку умиления. Майетолль зачем-то отметила, что зубы у ведуна все на месте, хотя, судя по белоснежным волосам и бороде, Вайлеху уже перевалило за пятый десяток. Видимо, жизнь в глуши и скромная пища имели свои преимущества. Не стоит также забывать и о прошлом старца. В общем, первое жуткое впечатление женщины быстро сменилось вторым, более благостным. Её муж не спешил так быстро смягчать сердце. Тейлус всё ещё с подозрением, готовый в любой момент выхватить из его рук своё дитятко, следил за каждым движением ведуна.

Но тут уже сам виновник суматохи проснулся и, выпростав ручонку из-под нескольких слоёв одеял, схватил бывшего лекаря за свисающий над ним кончик бороды. Схватил и резко дёрнул, оставив в кулачке пучок волос. Вслед за малышом дёрнулись и родители, но ведун только довольно хмыкнул:

— Смельчак. Сильный.

— Ох, хорошо! — выдохнула Майетолль, но следующие слова заставили её застыть изваянием:

— Не выживет.

— Да что же это такое?! — А вот её муж не выдержал, рявкнул. — Если он силен и смел, так почему умереть скоро должен?

— Я не сказал, что он скоро умрёт, — снова превращаясь в страшное чудище, с расстановкой произнёс Вайлех. — Лишь, то, что не выживет.

— И что это значит? — раздражаясь всё больше, вновь накинулся на старца Тейлус. — Разве это не одно и то же?

— Естественно, нет. Ваш ребёнок может прожить и двадцать, и сорок, и шестьдесят лет. Сейчас ему не угрожает никакая опасность. Но когда на город опуститься чёрная короста, никакое средство не сможет его спасти. Ни одна трава не вырвет его из жутких когтей, ни один талисман не отвернёт беду.

— Пойдём, — окончательно взбесился Тейлус. — Я, должно быть, с ума сошёл, если согласился сюда явиться. Видно, радостно ему запугивать добрых людей своими глупыми страшилками!

Отмершая Майетолль часто-часто закивала и, приняв протянутого ей малыша, немедленно прижала его к себе с такой силой, что Фабийолль заплакал. Она даже не смогла толком проститься с ведуном, только пролепетала нечто невразумительное да шмыгнула за порог. Да бывший лекарь и не жаждал никаких прощаний».

«Жар не спадал вот уже вторые сутки. Все попытки напоить малыша отваром из ивовой коры оставались безуспешны. Майетолль мешала отвар с коровьим молоком, чтобы было не так горько, но едва смесь вливалась в желудок мальчика, как его начинало рвать. Простынки, вымоченные в уксусе, лишь ненадолго облегчали страдания. Не совать же его в ледяную воду, в конце концов? Хотя бегающий по разным поручениям из дома во двор и обратно Тейлус уговаривал супругу именно на это.

— Подождём ещё немного, — покачивая на руках младенца, неизменно отвечала женщина. Если вчера Фабийолль истерично кричал несколько часов подряд, то сегодня лишь болезненно попискивал, будто на полноценный крик больше просто не осталось сил. — И попробуем его накормить.

Мальчик не стал брать грудь, не стал пить и из ложки. Он отпихивал от себя руки матери, и неистово пускал белые пузыри из беззубого рта. После целого часа мучений, Майетолль сдалась. Наполнили ванночку прохладной водой и стали медленно погружать в неё малыша. Но едва его пяточки коснулись воды, как Фабийолль заверещал так, словно с него заживо сдирали кожу.

— Я больше не могу! — заплакала мать. — Старик был прав…

— О чём ты, — убирая ребёнка подальше от воды и пытаясь хоть как-то его успокоить, непонимающе спросил Тейлус. Потом ум его, затуманенный суматохой последних дней и двумя бессонными ночами, прояснился: — Ты о Вайлехе?

— Он же ясно сказал, что наш мальчик не выживет, когда придёт чёрная короста. Как бы мы ни старались, ничего ему не помогает! Ох, бедная я, несчастная!

Тейлус как стоял, так и опустился на лавку. Старался он забыть о пророчестве ведуна, да только всё складывалось один к одному.

Спустя три месяца после их визита к старику, на городок обрушилась неведомая напасть. Говорили, будто пришла она с иноземными купцами, другие шептались, что это — вовсе происки местной ведьмы, которую накануне спалили на площади. Она-де обещала, пока языки пламени не перекинулись с дров на её грязную сорочку, что никто из присутствующих при казни не протянет дольше недели. Но каковы бы не были причины, а вскоре один за другим стали люди в городе заболевать. Симптомы у всех были одинаковые, сходные с теми, что сейчас проявлялись у Фабийолля: жар, полное неприятие пищи, как твёрдой, так и жидкой. Через три-четыре дня, ослабевший больной начинал покрываться мелкими гнойничками с тёмно-красной каймой. Они чесались, затягивались корочкой и быстро чернели. Отсюда и прозвали местные болезнь чёрной коростой. Умирали, правда, не все. Тейлус сам лично видел нескольких выздоровевших, но настолько похудевших и подурневших, что впору было и их закапывать в землю».

— Не хотел бы я жить в те времена, — поёжился редактор, и теперь уже по своей воле отложил рукопись. — Ведуны, колдуньи и полная антисанитария. Я так понимаю, это та самая зараза, которая погубила знаменитого поэта Истера в начале прошлого века.

— Его погубила глупость, — сухо пожал плечами доктор. — От вирусного брохелеза давно делают прививки. Да и лечиться он обычными противомикробными средствами. Может, Истер и писал прекрасные стихи, но его приверженность так называемому «естественному» образу жизни вызывает у меня, как у образованного человека, дикое отторжение. Он ведь даже мыла не признавал.

— «Пока Майетолль, согнувшись и закрыв лицо руками, плакала, её супруг всё больше наполнялся гневом. Проклятый ведун! Это он накликал беду. Может, Тейлус и не верил в судьбу, но в том, что у некоторых людей есть дурной глаз, даже не сомневался. Стоит таким злодеям открыть свой рот, как хорошему человеку надо немедленно закрывать уши и бежать как можно дальше. А не стоять столбом, как они с Маейтолль стояли, выслушивая старика. Но прошлого не воротишь, а значит, надо исправлять свои ошибки сейчас. Прежде всего, необходимо успокоиться самому и привести в чувства жену. Стоило чуть приподняться, как замолкнувший младенец снова расплакался на руках отца.

«Э, нет! — глядя на покрасневшее, перекошенное личико Фабийолля, твёрдо решил Тейлус. — Мой сын проживёт не двадцать, не сорок, и даже не шестьдесят лет, а гораздо больше. Я не отдам его чёрной коросте, пусть даже самому придётся сгинуть. Ты сам сказал об этом, ведун. И раз одни твои слова услышала Птица, то и другие она должна была услыхать!»

— Успокойся, милая моя Майетолль, — вслух же заговорил он. — Раз ничто из того, что нам ведомо, не может излечить нашего ребёнка, то я пойду искать неведомое средство. Долго я думал над словами ведуна. Каждое из них правдой оказалось. Но раз так, значит, существует и спасение.

— И что ты намерен делать? — шмыгая носом, но хотя бы перестав плакать, спросила жена Тейлуса. — Поедешь в столицу? Отправишься в горы, чтобы найти волшебный камень? Боюсь, поиски твои затянутся, и по прибытии ты уже не застанешь ни нашего малыша, ни меня в живых, ибо, если он умрёт, моя жизнь станет бессмысленна.

— Не произноси слов таких! Коли так, так и мне придётся уйти за грань, вслед за вами двумя. Но пока моё дыхание ещё не оборвалось, не будет мне покоя. Нет, путь мой лежит не так далеко. И искать буду не мистический камень, а ответы. Тот, кто обрёк нас на такие мучения, он один способен избавить от них. Я поеду к избушке Вайлеха и, если надо, вышибу её дверь. Хоть вместе с духом его мерзким, а вытрясу я из ведьмака способ спасти сына нашего.

Не успела Майетолль возразить, как её муж накинул куртку и скрылся в вечернем тумане».