Сны хрустальных китов

Интерлюдия вторая: звуки

Смех и шёпот. Шёпот и смех. Они всё ещё звучат у меня в ушах, словно кто-то раз за разом прокручивает одну и ту же запись. Стоит закрыть глаза, как ко мне возвращаются воспоминания о ней. Шелест её юбок, когда девушка присаживалась передо мной в традиционном поклоне. Пряча в уголках губ улыбку, не поднимая глаз. Шелест этот напоминал шорох сминаемой под нашими спинами травы. В шелесте этом слышалось обещание: я буду ждать тебя, как всегда, на условленном месте. Нам не нужны были никакие секретные знаки: только тихий шелест ткани.

Она никогда не кричала. Словно боялась лишний раз поколебать воздух, разбить неприкосновенность тишины. И часто, пока моя голова покоилась на её коленях, всё, что я слышал — был стук её сердца, такой же осторожный, как и она сама. Злость, гнев, обида. Это я мог орать во всю глотку, у неё же негодование оставалось в жестах, в выражении глаз, но никогда — в голосе. Позже, намного позже учёные разделят людей по типам, поделят на группы. На холодных и тёплых, на взрывных и тлеющих. Но всё это чушь. Моя возлюбленная не была холодна, словно остывший пепел от костра. Она горела по-своему, даря своё тепло, принося свет. Словно маяк, рядом с которым ей предстояло проводить свои одинокие вечера, пока я томился где-то между жизнью и смертью.

Вздохи. Неглубокие, когда нужно собраться с мыслями. Отчаянные, когда слова застревают в груди. Как вода, что перекатывает камни, стачивая их острые грани, превращая в округлую гальку, её вздохи были подобны резцу, отсекающему всё лишнее. Смерть от утопления считается одной из самых страшных. Но море, простирающееся внутри неё, было таким ласковым, что я готов был рискнуть. И когда увидел её, рассеянно бродящую по торговым рядам, немедленно бросился наперерез, как отчаянный ловец жемчуга бросается с лодки, чтобы добыть, возможно, одну-единственную жемчужину.

Её смех был похож на перезвон мелких монет в мешочке. Дробный, отрывистый, чуть глуховатый. Моя любимая любила смеяться. Она смеялась всем телом. Смеялась руками, ногами, часто запрокидывала голову, и тогда смех почти превращался в клёкот. Он совсем не вязался с голосом девушки, с её хрупкой фигурой и маленьким личиком. И нельзя было хотя бы не улыбнуться в ответ. Нельзя было не поддаться на его сладость — густого горчичного мёда. И когда смех обрывался, казалось, произошло что-то ужасное, что-то непоправимое. Но мгновение спустя всё возвращалось на место. Нет. Ничего не случилось. Она всё также стоит рядом, отирая платком глаза от выступивших слёз.

В тот вечер мы почти ничего не сказали друг другу. Просто стояли и смотрели, как падает снег. Будто никогда не видели прежде. Она заговорила первой. Нет, зашептала. И шёпот мешался с дыханием, и каждая снежинка забирала часть этого шёпота. Стоит закрыть глаза, и они тут же появляются за закрытыми веками. Безгласые вестники зимы, её дети и её воины. И уши наполняют все потерянные для меня звуки.