Сны хрустальных китов

V

У него имелось ещё полтора часа. Захлопнуть крышку бесполезного компаса. Достать пожелтевший конверт с письмами. Длинными, короткими, больше похожими на наспех накарябанные записки. Он помнил, как ждал каждое из них, и как они пахли, когда попади к нему в руки. Помнил все завитушки букв, продолжая, словно одержимый, перечитывать их раз за разом, разбирая заново. Да только лицо той, что когда-то написала эти письма, позабыл.

Она превратилась в подобие послевкусия на языке, в отпечаток на сетчатке после взгляда на слепящую лампу. И всё же осталась при этом реальнее, чем все окружающие Лайтнеда люди. Не удивительно, ведь Фредрик давно перебрался в мир духов и теней. Стал кем-то иным, кем-то отличным от остального человечества, а потому свои мысли и тайные желания мог поверить только такому же существу, как он сам. Существу из другого измерения. Не живущему, но и не умершему до конца.

Но как поддерживать связь с тем, кто не слышит тебя? Кого не слышишь ты? Только по средствам всё тех же писем. И Лайтнед писал каждый день. Сначала отвечая на её послания, а потом — повествуя о том, о чём она уже не могла спросить. Он уродовал белую гладь тёмно-синими венами строчек. Зачёркивал, сминал, начинал сначала, но никогда не прекращал своего занятия, пока очередное повествование не было окончено. Кто-то коллекционирует красивые камни, кто-то — статуэтки из фарфора и бронзы. Фредрик собирал по крупицам веру в то, что однажды до неё дойдут его ответы.

Или хотя бы до её Эха.

Окунуть перо в чернила. Настоящее, гусиное, какими последние лет тридцать не пишут. Порой проще изменить весь мир вокруг себя, чем убить собственную привычку. Кому как не Лайтнеду знать об этом?

Подождать, пока стечёт густая чёрная капля. Глубоко вздохнуть, будто собрался прыгнуть в бушующую бездну холодного моря. И начать свой долгий монолог, прерываемый лишь случайными кляксами. Воздух жёг лёгкие от непроизнесённых речей, и те выливались в полу-крик. Исступление, шаманство, волшебство. Фредрик многое отдал бы за способность обращать эти тёмные линии в настоящие заклинания.

…я молю тебя.

Но он не был ни колдуном, ни великим учёным. Всё, что оставалось Лайтнеду — это ненавидеть первых, и полностью положиться на вторых.

…я хочу у тебя спросить.

Он помнил, как впервые очнулся изменённым. Страх и растерянность сковали его, сделав своим рабом на долгие годы. Словно заяц, за которым гонится стая волков, Фредрик кидался из стороны в сторону, петлял, пока не запутался в собственных следах. Выжить. Ещё день и два. Сначала, чтобы оттянуть свою смерть. И только после — чтобы, наконец, умереть. Но мысль о ней не давала ему ни того, ни другого.

…я сбился с курса.

Письма нашлись в лавке какого-то старьёвщика, небрежно запихнутые на дно лакированной шкатулки.

— Позапрошлый век, — уверял продавец, глядя на то, как покупатель скупо отчитывает три золотые монетки.

Лайтнед знал — враньё, но чужая совесть его никогда не интересовала. Шкатулку он выбросил тут же, едва зайдя за угол магазина. А потрёпанный самодельный конвент долго не мог выпустить из рук. Теребил найденные в нём сокровища, гладил пальцами. Фредрик никогда не задавался вопросом, кто и зачем сохранил их. Но был безгранично признателен тому безумцу. С обретением писем начался настоящий путь заблудившегося в собственной памяти капитана. Теперь он жил.

…я скучаю по тебе.

Каждое его послание начиналось со слов: «Любимая моя», — а заканчивалось неизменным обещанием. И хотя порой Лайтнед начинал ненавидеть свою молчаливую собеседницу или настолько отчаивался, что пропадала вера во всякие обещания, но ни конец, ни начало никогда не менялись. Ещё одна привычка. Сначала записи мужчины были исполненные плача. Разрозненные возгласы, мольбы, жестокие обвинения и жалобы на злой рок — вот, что составляло их основу. Но постепенно боль и обида сменились тоской. Не безумной, полынной, безутешной тоской, а тем тихим чувством, больше походящим на смирение.

…я найду тебя.

Тонкая вязь букв становится бледнее. Приходится снова окунать перо, торопя, стряхивать замершую на его кончике каплю. Рука пытается угнаться за мыслью; губы плотно сомкнуты, но Лайтнед слышит шёпот. Свой, и всё реже — её.

Кто сказал, что говорить должны двое, если один из них слушает за двоих?

Босые ноги. Рубашка расшнурована, а волосы едва убраны в убогий пучок. В таком неказистом виде мог предстать перед подчинёнными командир «Элоизы», вздумай кто-то из них ворваться в его каюту. Но Фредрик всегда тщательно проверял запоры на дверях, а потом садился за свои письма. Обряд уже иного рода, выработанный многочисленными ошибками. Нет, свою тайну он никому не способен поведать. Ведь магии не осталось. Одна лишь наука.

…я иду к тебе.

Бумага покрывается сверху донизу черным бисером капитанского почерка. Одна сторона, вторая. Не больше. Каждый раз — ровно лист. Так удобнее сжигать. И когда последнее слово, прижимаясь к собратьям левым боком, расправляет правое крыло, Лайтнед берет спички. Запалить самый краешек и опустить догорать на поднос. Он редко оставляет свои письма в живых, но никогда не смотрит на их агонию. И всё же, время от времени, казнь отменяется. Дело здесь не в содержании или особой художественной ценности. В данных сочинениях нет поэзии. Нет цитат. Нет отточенных фраз. Порой в них даже не наберётся и дюжины правильно поставленных знаков препинания. Да и сами по себе эти письма для Фредрика не значат ровным счётом ничего. Капитан оставляет их без всякой системы и, в противоположность от тех, драгоценных, так тщательно хранимых, никогда не читает вновь.

И всё же у всего существующего есть причина существовать, не важно: подлинная или мнимая. Так исписанные куски бумаги превращаются в зарубки, в метки. Не на древесных стволах, не на стене или земле. Исповеди Лайтнеда — вешки, воткнутые в болото самого времени. Обманчивый огонёк, не дающий света, но внушающий хоть какое-то успокоение. Внушающий мысль, что Фредрик не потерялся, что он не блуждает по кругу. Что когда-нибудь…

…я вернусь к тебе.