Римские вакации

Глава 48

В которой проиходят банные процедуры.

Рабыни гурьбою вошли в дом; мы за ними. Последним плёлся косолапым ходом осунувшийся Лёлик.

В атриуме Раис заэкскурсоводил с видом ответственного квартиросъёмщика:

— Живём богато, зажиточно, всего навалом, полная чаша!… Вот статуи имеются, полы мраморные, стены тоже, бассейн имплювий и дыра над ним комплювий… Всё как у людей!

Рабыни с интересом крутили головами, но особого пиетета и восторга не выказывали. Раису это не понравилось, он завёл рабынь в закуток с заветным сундуком и начал хвастаться:

— Тут вот сундучок у нас с богатствами! Забит, понимаешь, под самую завязку!

Серёга кстати потребовал от Раиса сундук открыть, с тем, чтобы схоронить там шмайссер, а на вопрос о причинах сего намерения пояснил:

— Да рабские пацаны больно шустрые! Утром захожу в комнату, а там один уже в руках шмайссер крутит, примеряется на спусковой крючок жать. Еле успел подзатыльник выписать. Так что лучше сховать, а то ещё перестреляют друг дружку.

— Ну, если друг дружку, это ещё ладно. Новых купим, — цинично заявил Джон. — А вот если нас…

Раис достал из-за пазухи ключ на шнурке, стал отпирать замок, вполголоса, но чётко приговаривая в адрес рабынь о том, что он главный ключник, потому как общество его уважает и, вообще, он тут самый главный.

Серёга положил автомат в сундук, Раис замок запер, после чего мы все вышли в перистиль. Из триклиния выбежал повар, доложил, что всё готово. Раис его похвалил, потрепав двумя пальцами по жирной щеке.

Пришёл вилик с эфебами, тащившими корзины с покупками. Раис рачительно достал простыни, распределил их между нами и рабынями, приговаривая умильно:

— А вот сейчас разнагишаемся, и в баньку!… — затем схватил за бока своих милашек и рысью потащил в комнату.

— Эй, ты… торопун… ты там… придержи рвение, успеешь ещё! — крикнул вслед Джон, начавший шествовать в сторону своих апартаментов, напротив, с плавным достоинством, галантерейно придерживая близняшек за локотки.

— А чего это, у некоторых по две бабуськи, набрали себе, понимаешь, а у кого-то по одной? Непорядок!… Дикри… Дисри… минация! — заявил с ухмылкою Сёрега, плотно облапивший единственную свою даму с особым шиком поселкового кавалера, а потом с ехидством всадил Джону в спину подлую шпильку: — Так что отобью вон енту, крайнюю…

Джон гостеприимно запихнул близняшек в комнату и молча показал ухмылявшемуся проказнику негостеприимный кулак.

Моя барышня поглядела с опасливым любопытством на Сёрегу, потом на меня, вздохнула тяжело и приняла обречённый вид. Я взял её за руку и препроводил в свою комнату.

Там было жарко и душно; в разноцветном мареве, тяжело плывшем от витражного окна, мельтешили пылинки. Я толчком распахнул створки — цветные зайчики скользнули по лицу — и выглянул в сад. Потянуло свежим ветерком; тёмная зелень деревьев, пронизанная яркими солнечными блесками, слабо колыхалась. С наслаждением вдохнув тёрпкие ароматы растительности, я с удовольствием скинул тунику.

Сзади пискнуло. Я поглядел на смущённо жавшуюся у порога девушку и, успокоительно улыбнувшись, произнёс:

— Расслабься… Тут страшных нету… — а потом тонко намекнул: — А ты что, вообще, в баню одетой пойдёшь?

Девушка дёрнула уголками губ, нерешительно помялась, спустила с плеч покрывало, потом вообще его сняла, свернула аккуратно и положила на комод, для чего пришлось ей от порога совершить несколько шагов. Затем она вскинула тонкие руки и принялась развязывать свой шнурок с бусинами, будто ничего более пригодного к снятию на ней не было. Шнурок сопротивлялся; девушка закусила губу и премило покраснела. Я скинул обувь и, повалившись на кровать, стал разглядывать неловко копошившуюся барышню, чем ещё более усугубил степень её румянца в сторону полной пурпурности. Наконец, она справилась со злополучным шнурком, нерешительно поболтала им, положила поверх покрывала и замерла.

Я вздыманием бровей указал мимически: дескать, давай, раздевайся дальше, время не ждёт, а ты такая неторопливая, нельзя же так, в самом деле, и, вообще, в чём закавыка?

Девушка мои мимические потуги восприняла правильно и, целомудренно повернувшись ко мне, так сказать, задним полубоком, молниеносно скинула столу и столь же молниеносно замоталась в простыню, так что я даже и не успел ничего из её прелестей разглядеть. Но в силу врождённого оптимизма я не стал огорчаться и даже спросил благожелательно:

— А как тебя, малыш, величают?

Не знаю, то ли вопрос оказался неожиданным, то ли благожелательность подвела, но девушка, развернувшись ко мне, основательно вздрогнула, простыня предательски выскользнула из пальцев, и тело её, вызолоченное солнечными пятнами, предъявило все свои соблазнительные тайны. Я было приготовился с удобствами полюбопытствовать, но, видно, как и мгновенье прекрасно, так и прекрасное мгновенно — прелестница, тихо охнув и загораживаясь от моего внимания ладошками, моментально присела, подхватила простыню и упаковалась в неё быстро и теперь уже надёжно, после чего вновь основательно зарделась.

Я кисло поморщился, ибо никак не мог одобрить состоявшиеся конфузливые кульбиты, но затем, с предвкушением сообразив, что в бане-то с простынкой ей расстаться всё равно придётся, спросил с ухмылкой:

— Так ты что, стесняешься, что ли?

Девушка посмотрела на меня исподлобья с непонятной холодностью, дёрнула плечиком и уставилась в пол.

— Ну да, конечно… — ответил я сам себе, после чего вспомнил: — Так как тебя прикажешь называть?

Девушка потуже затянула узел на простыне и пролепетала:

— Юлия…

Говорила она мелодично и нежно, превращая кованный латинский язык в некое подобие журчащего ручейка.

— Весьма приятно… — подвёл я итог беседе, слез с ложа и решительным порывом оголился до упора, после чего небрежно намотал полагавшуюся мне простыню на чресла и, предложив девушке следовать за мной, вышел в галерею.

Там мы оказались как раз за степенно шествовавшей четой Джонов, то бишь Джона и близняшек. Девицы пользовались простынками вольно и даже имели нахальство поблёскивать голыми ягодицами. Джон же, напротив, минимум этой, с позволения сказать, одежды нёс на своём стане как гвардейский мундир.

При торжественном молчании они подошли ко входу в баню. Джон распахнул перед дамами дверь; те гуськом проследовали в помещение. Я было вознамерился воспользоваться любезностью джентльмена и проскочить следом за близняшками, но Джон успел-таки заступить мне путь, за сим толкнул меня ощутимо, посмотрел сурово и вошёл в баню, не забыв плотно до хлопанья притворить за собой дверь.

— Экий хам… — пробормотал я, чувствуя себя не совсем ловко перед скромно потупившейся Юлией, и потянулся к бронзовой загогулине, служившей дверной ручкой, но вдруг дверь с треском распахнулась, и выкатился из бани совершеннейшим голяком Серёга. Он весело захохотал басом и, прокричав: "Эх, чичас веничков наломаем!", дёрнул вприпрыжку в сад.

Мы вошли вовнутрь; Юлия аккуратно прикрыла дверь. В раздевалке никого не было. Не скидывая простынок, мы прошли дальше и тут же наткнулись на трио Джонов, толпившихся при входе. Теперь уже я с удовольствием толкнул Джона, организовывая себе и Юлии путь.

Первым делом бросилась мне в глаза коренастая пузатая фигура стоявшего на краю бассейна Раиса. Подбоченившись в жирные бока и самодовольно выставив обчекрыженный срам, почти терявшийся в чёрных лохматых зарослях, он глядел сверху вниз на своих девиц, пребывавших в водоёме, воды в котором было едва по пояс.

Раис благосклонно кивал им и назидательно приговаривал:

— Отмокайте, отмокайте! Чтоб всё гигиенично…

Девицы согласно агакали и, присаживаясь на корточки, старательно окунались.

Раис поднял голову, узрел меня с Юлией и Джона с близняшками и загомонил:

— А вы чо, как незваные? Скидайте тряпки! — а потом добавил не без остроумия: — Встречают по одёжке, а провожают без неё!

— Вот, вот! Присоединяйтесь к нам! — жизнерадостно замахал рукою Боба из общей кучи остального банного коллектива, примостившегося на одной скамейке.

Стоявший доселе в позе официального монумента Джон снял простыню с многозначительной неторопливостью, словно под ней скрывался торс Аполлона, сложил её квадратиком и аккуратно перекинул через торчавшую руку бронзовой нимфы, стоявшей на мраморном постаменте сбоку от входа. Близняшки вслед за хозяином обнажились совершенно синхронно, предъявив обзору гибкие хрупкие тела с торчавшими задиристо остроконечными грудками и отроческим пушком внизу тугих животиков, после чего все трое благополучно прошествовали к скамейке.

Джон плюхнулся на мрамор сидения, поёрзал задом и одобрительно заметил:

— Однако, тёплая как печка.

Из чувства противоречия я подошёл к скамейке у противоположной стены — напротив честной компании — небрежно освободил чресла от покрова и уселся. Скамейка и в самом деле была уютно тёплой, хотя и несколько жестковатой, отчего я приспособил простынку под задницу.

Юлия также скинула простыню и, стыдливо ёрзая плечами, примостилась рядом, сжав судорожно колени и, как бы невзначай, прикрывая руками грудь. Воцарилось молчание.

— А что не купаемся? — решил я прояснить банный вопрос.

— Воду горячую заказали прямо в бассейн… А Тит чего-то мудрит, воду не даёт… — буркнул Лёлик, надёжно зажатый между сестричками.

Младшая доверчиво прижималась к нему как младенец к мамке; старшая же, вольготно раскинувшись и пристроив локоть на Лёликином животе, вытянула голенастые ноги и с видимым удовольствием быстро шевелила пальцами.

Дверь вновь с грохотом распахнулась; влетел Серёга, прижимая к груди целую вязанку свеженаломанных лавровых веток. Он споткнулся о ноги голенастой, выронил ношу и, заругавшись по матери, выписал девице гулкий шелбан.

— Не тронь девушку! — натужно закричал Лёлик, но как-то нехотя, словно только из чувства долга.

— Копыта пусть подберёт, коза противная! — весьма обоснованно заметил Серёга и принялся из веток составлять солидных размеров веник.

— А ну-ка, побольше мне! Сейчас попарю пташек моих! — важно прогундел Раис, присел рядом с Серёгой и стал собирать уж совсем гигантский веник, заботливо поглядывая на пташек, продолжавших торчать из воды наподобие занятных гигантских поплавков.

Пташки озадаченно заойкали и испуганно затаращились, поскольку не имелось в латинском языке такого кондового банного термина как "парить", отчего Раис воспользовался исконным российским словом, ну а барышни, с тем, в силу своего недемократического воспитания решили, видно, что их хотят просто-напросто вульгарно высечь.

В дельфиньих медных до блеска начищенных мордах залихватски фыркнуло, прыснули тонкие струйки, обернувшись роскошными серебристыми потоками, с шумом пролившимися в бассейн. Вода забурлила; белесый пар поплыл лохматыми клубами. Бассейн начал быстро наполняться.

— Живём, мужики! — гаркнул Серёга, отбросил недоделанный веник и с криком: — Айда купаться! — ласточкой плюхнулся в воду.

Брызги фонтаном окатили всю братию; Лёлик заорал обиженно, отпихнул сестричек, приноровился было тоже сигануть в водоём красиво, но благоразумно раздумал и стал сходить по ступенькам осторожно, пробуя ногой воду. Сзади подскочил Боба, с хихиканьем пхнул благоразумного в спину; Лёлик умудрился, изогнувшись гимнастически, зацепиться за хулигана и захватить того в свободное падение, результатом коего явился шлепок плашмя, вызвавший уж вовсе водное извержение.

Раисина ядрёная красотка вдруг закудахтала, запищала восхищённо, задышала часто, выставляя из воды сдобные караваи бюста, после чего совсем уже закатила блаженно глаза, будто вспомнила что-то совершенно приятное. Вынырнул из-под неё Серёга, подскочил из воды мячиком, замолотил себя в грудь кулаками совсем как Тарзан.

Раис от такого хамства скорчил премерзкую рожу и тяжеловесным бегемотом ухнул в бассейн, да столь неудачно, что голова его по непонятному недоразумению основательно перевесила, и выставились из воды многозначительно Раисины дебелые окорока. Впрочем, они недолго украшали собой банный интерьер — произведя изрядное бултыхание, Раис геройски вынырнул; отфыркавшись, подгрёб, тряся щеками, к месту непотребного действия, оттёр толканием плеч Серёгу от зашедшейся в восторге красотки, поглядел на неё гневно, сунул руки в воду поглубже, сделал ими что-то, отчего девица ойкнула и жалобно заныла.

Появился вилик с охапкою губок. Раис скомандовал ему бросать губки в воду, что Тит и сделал широким жестом сеятеля.

Старшая Лёликина куртизанка непонятно почему живо заинтересовалась личностью вилика, встала со скамейки, заложила руки за спину и принялась разглядывать его внимательно, покачиваясь с пяток на носки и выпячивая зачем-то малозаметную грудь. Вилик что-то сказал вполголоса любопытной и, неизвестно кому поклонившись, ушёл.

— Эй, чего выпятилась перед посторонним! — несколько запоздало заорал Лёлик. — Спрячь титьки, я кому сказал!

— Да уж так спрятала, что и не видать совсем! — весело откомментировал Серёга.

Лёлик было повернулся, чтоб отбрить охальника, но сказать ничего не успел, так как подкравшийся сзади Боба взмыл из воды, как молодой дельфин, чуть ли не до потолка и с молодецким уханьем всем своим немалым весом обрушился на несчастного Лёлика, отчего тому пришлось на полуслове уйти на дно.

А девица, из-за бесстыдства которой Лёлик, потеряв бдительность, собственно говоря, и поплатился, обстоятельно и со странною какой-то ухмылочкой поглядела на бурный процесс утопления своего владыки, после чего, махнув приглашающе рукой сестричке, неуклюжим страусом полезла в бассейн. Оказавшись в воде, девица неторопливо переместилась к месту садистского утопления Лёлика, так же не торопясь вцепилась садисту Бобе в шевелюру и принялась деловито и методично макать того физиономией поглубже, с интересом наблюдая за происходившими от этого пузырями и бульканьем.

Получивший волю малиново-зелёный Лёлик, отплевавшись и отдышавшись, кинулся помогать своей спасительнице с целью жестоко отомстить подлому поганцу; туда же подгребла младшая, не достававшая до дна ногами и оттого передвигавшаяся собачьим баттерфляем. Ну и, как водится, сложение их усилий дало непредусмотренный результат — в возникшей неразберихе Боба умудрился вынырнуть совсем в другом месте, хотя ударная группировка мстителей и продолжала кого-то с наслаждением топить.

Боба, лукаво прищурившись и невинно улыбаясь, понаблюдал за усилиями оппонентов, после чего закукукал как сумасшедший. Лёлик и компания ошалело уставились на вероломного обманщика; из воды, фонтанируя и ревя басом, вылетела отроковица, шлёпнулась обратно, вцепилась судорожно в Лёлика и повисла на нём как пиявка, продолжая оглашать помещение воплями и стенаниями.

Тело в обступившем влажном жару зачесалось, засвербело, зазудело в разных местах, требуя доброй порции банных процедур. Я встал, потянулся как следует, поскрипев суставами, и, зажмурившись от предвкушаемого наслаждения, плюхнулся в бассейн — поближе к извергавшим водяные горячие струи дельфиньим рылам. Поймав проплывавшую мимо губку, я принялся ожесточённо тереться. Юлия продолжала всё так же сидеть, сжавшись робко.

— А ты что, зайка, хочешь остаться грязнулею? — поинтересовался я у неё.

Девушка обеспокоено заморгала, потом поднялась и, тщательно прикрываясь ладошками, спустилась по ступеням в воду. Нашлась и для неё губка, которой Юлия принялась деликатно елозить по телу, отчего кожа её порозовела очень премило.

— Ну вот и чудненько. Баня — она, понимаешь, способствует чистоте, а чистота не просто залог здоровья, но и в эстетическом плане, знаешь ли, весьма приятна… — начал я втолковывать девушке, но та саркастически улыбнулась и поглядела куда-то в район моей груди.

Я нагнул голову. Вода вокруг меня приобрела чётко выраженный бурый оттенок.

— Гм… Ну я и говорю… — пробормотал я, но не успел закрыть рот, как вдруг сзади кто-то вынырнул и, страшно сопя, навалился на плечи.

Зелёная муть воды с шипением рванулась вверх, сомкнулась над головой. Сознание обмерло от коварной неожиданности, но зато гипофиз шарахнул в кровь ударную дозу адреналина, и тут уж за дело взялись инстинкты. Они помогли телу вывернуться из цепких лап гнусного агрессора, наподдать ему головой в живот и вынырнуть к благословенному воздуху, где засимулировавшее было сознание вновь, как ни в чём не бывало, включилось, и я с немалым удивлением обнаружил подле себя тоскливо пищавшего Серёгу, пребывавшего в несколько странном ракурсе. Впрочем, удивляться ракурсу долго не пришлось, ибо оказалось, что я умудрился непонятно когда заломить незадачливому воителю руку весьма жестоко. Слегка поразмыслив, я было совсем собрался наказать его продолжительным окунанием, но тут Серёга начал бойко и культурно отпардониваться, что от воспитанника улицы звучало столь же неожиданно, как и матюги из уст выпускницы института благородных девиц, отчего я растерянно его отпустил и даже не отвесил прощального пинка.

Серёга же, почуяв свободу, бойко загикал и ломанулся с целью пошалить в компанию Лёлика, Бобы и Раиса, которые к тому времени, собравшись табунком, усердно скреблись губками и живо обсуждали предстоявшие восторги. Но там охальнику так же дали быстрый укорот, отчего он обиделся, вылез на бортик и, развесив срамные места, начал петь непотребные частушки.

— Фи, как некультурно, — поморщился Джон, которого невдалеке от песенника надраивали усердные близняшки. — Не слушайте его, девочки, это нехорошие слова… — обратился он к ним покровительственно, поворачиваясь другим боком и поднимая руку для лучшего доступа. — Хотя, конечно, вы всё равно не понимаете, поскольку это не на латинском, а на нашем родном языке, на латинском, смею уверить, не прозвучит, но, тем не менее, не слушайте его, это бяка, клянусь честью… — Джон гордо вскинул голову как гвардейский поручик, которому ещё есть, чем клясться.

А Серёга в ответ на критику похабно осклабился, подмигнул заинтригованным близняшкам и принялся иллюстрировать народные напевы красноречивыми жестами и вставляемым скороговоркою кратким переводом.

Джон презрительно фыркнул, но вдруг набычился, налился краскою и заорал охальнику:

— А ну ты… мать-перемать… так-разэтак! Заткни хайло!… — и так далее нисколько не уступая Серёге в самобытности выражений, после чего на миг замолчал, стал серьёзным и внушительно заметил: — И фаллос подбери!

Серёга, разинув рот, выслушал этот, с позволения сказать, панегирик, обидчиво поджал губы, вскочил на ноги и находчиво душителя культуры отбрил:

— Кому фаллос, а кому и пенис! — после чего, повернувшись к Джону тем местом, которым первоначально избушка на курьих ножках была повёрнута к Ивану-царевичу, звучно пошлёпал себя по тощим ягодицам.

Я закончил тереть свои ставшие красными и разгорячёнными телеса, уже скрипевшие под губкою образцовой чистотой. Сырой горячий воздух затруднял дыхание, седой пар поднимался клочьями от беспорядочно колыхавшейся воды, плавал под лепным потолком. В ушах вдруг зазвенело тонко, радужные круги поплыли перед глазами. Хлебнув широко открытым ртом тяжёлого воздуха, я вылез на край бассейна, но и тут тело окутал липкий жар, а мрамор, несмотря на свой прохладный колер, сочился влажным теплом.

— А ну-ка, на сушу давайте, на лавки лягайте! — неожиданно прорезавшимся тенором загомонил Раис, пихая своих дам из воды.

Те жеманно подгребли к ступенькам; смуглая выпорхнула бабочкой, толстуха же, розовея распаренными телесами, изобразила неуклюжую нимфу. Её интимная причёска оказалось рекордно обильною, так что между ног у дамы висело что-то вроде мокрой бороды чуть ли не до колен.

Раис, тяжко выбравшись из воды как дядька Черномор, узрел сиё волосяное изобилие, ухмыльнулся, по-хозяйски залез туда бесстыжей рукой, пошуровал энергично и назвал сей предмет батькой Махно. Оказавшийся поблизости Боба тут же начал со всей серьёзностью рассуждать на предмет того: надо ли придерживаться исторической правды и употреблять слово "батька" или же сообразно с принципом соответствия реальной действительности всё же применить слово "тётка". Раис в дебаты вступать не стал и лишь махнул рукой пренебрежительно, затем оглядел своих девиц, нерешительно присевших на скамью, и прикрикнул на них:

— Прилягивайте, я сказал! Сейчас парить буду!

Девицы пискнули жалобно; нехотя, оглядываясь на Раиса, стали ложиться на животы головами друг к дружке. Походили они на две конфеты из набора: одна кофейная, другая — розовая помадка.

Раис с рачительным покашливанием оглядел открывшиеся телесные ландшафты, схватил заранее сготовленный веник, сунул его под дельфинью морду; густо запахло лавровым листом, будто взялся кто-то варить в бане суп харчо.

Серёга, разулыбавшись до ушей, словно услужливый приказчик мигом подскочил к Раису, стал крутиться рядом, а тот, надувшись важно и почесавши развесистые мохнатые груди, принялся священнодействовать над вздрогнувшей поначалу, а затем расслабившейся блаженно плотью своих дам: перво-наперво потряс веником, поводил туда-сюда, окропив кожу тёплыми брызгами, потом огладил легонько распаренными листочками, затем стал возить веником по рельефам, прижимая покрепче, да похлопывать, да постёгивать, да похлёстывать. Серёга лез под самую руку, подсказывал чего-то и даже показывал, не забывая лапать разнежившихся барышень за всякие интересные места. Раис сморщился злым питекантропом, оттолкнул прощелыгу прочь. Серёга напоследок хлопнул розовую толстушку по роскошной заднице, после чего с видом глубокого удовлетворения встал на край бассейна, оглядел из-под ладони окрестности, словно бы расстилался перед ним безбрежный океан, высмотрел свою подругу, затесавшуюся в компанию Лёлика, где держала она под микитки младшую обезьянку, в то время как старшая заботливо ту надраивала.

Серёга удивился до крайности, всплеснул руками и заорал на всю баню:

— Да ты чо это?!… Ну ты ваще!… Меня бросила, понимаешь, етит твою мать! А ну быстро подь сюда!

Рабыня, вроде бы, нисколько не забоялась, но, тем не менее, выпустив пигалицу, отчего та с бульканьем отправилась на дно, быстро вылезла из воды к хозяину.

— Однако, ты совсем!… — покачал головой Серёга, лапнул негодницу за грудь, по-видимому, с целью наказания, потом ткнул пальцем в усердно махавшего веником Раиса и произнёс: — Видала?… Давай-ка сейчас то же самое изобразишь…

Девица кивнула с готовностью и тут же разлеглась на лавке. Серёга вновь разудивлялся с выкатыванием глаз и раскрытием рта, после чего обратился ко мне:

— Ну ты видал?!… Нахальство какое!… Ну прям как не в рабовладельном королевстве… А ну-ка!… — он шлепками по мягким местам согнал рабыню с лавки, разлёгся сам и, сладко жмурясь, промурлыкал: — Веничек там возьми и это… давай, в общем…

Сидеть в жаркой духоте стало совсем невмочь; я встал, зацепил свою простыню и, вытираясь, вышел из бани вон.

Но и на воле желанной прохлады не обнаружилось — так, лёгкий намёк на неё, даваемый сизой тенью террасы. Воздух был сух и зноен; небо полыхало слепящим светом, в котором мёртво застыли кусты и цветы перистиля.

Я накинул простыню кое-как и направился к себе в комнату. Из атриума вышел было вилик, разговаривавший с кем-то позади, но, увидев меня, отчего-то испуганно сунулся обратно.

В комнате воздух казался поданным прямиком из доменной печи. Сиреневая хвостатая пичуга сидела на подоконнике; взглянув на меня чёрной пытливой бусиной, спорхнула шустро. Обмахиваясь краем простыни, я подошёл к окну; с выцветшей небесной голубизны падали щедрые потоки знойного сияния, заливавшего тёмные неподвижные кроны лавров, пожухлую траву между пыльными кустами, павлина, с ошалелым клёкотом пробежавшего через истоптанную дорожку и нырнувшего поглубже в заросли. Между крышей соседнего дома, торчавшей из-за стены, и пирамидальным тополем — рослым красавцем с серебристой листвою — вдали, с акварельной изысканностью плыли в белесом мареве изломанные вершины гор.

Пот выступил на лбу; пить захотелось неимоверно.

— Эй, кто там!… — крикнул я по мере сил, не особо надеясь на сиюминутный сервис, но дверь тут же распахнулась, и на пороге возник в полупоклоне Тит.

— Распорядись насчёт попить… Да и вообще, чего там положено после бани… — я прищёлкнул пальцами и произвёл неопределённый жест.

Вилик понимающе кивнул и выскользнул, аккуратно прикрыв дверь.

Я повалился на кровать и уставился в потолок. Сеть мелких трещин пробегала по чёрно-красному греческому орнаменту, обрамлявшему разрисованный арабесками плафон. Смутное беспокойство всплыло в общем вялом месиве мыслей и ощущений. И, вроде, не было ему причин, вроде, всё текло своим неспешным чередом, и ближайшее будущее подразумевалось как нечто приятное, но словно что-то мельком увиденное, но ускользнувшее от внимания в тень, где невозможно ничего разглядеть в ясных деталях, что-то неосознанное, но очень значимое, не давало покоя, и мысли копошились расслабленными уродцами — не в силах ни взлететь до понимания, ни угаснуть без следа.

Приблизились по террасе мелкие шаги, дверь открылась. Вошёл эфеб с подносом, на котором имелся обильный натюрморт, поставил поднос на столик, сам склонился выжидательно.

— Ступай… — вяло молвил я.

Дождавшись, когда дверь закроется, поднялся с напряжением сил, подошёл к столику. На подносе, отражаясь в его серебряном овале, громоздились свежевымытые фрукты-ягоды, окружая серебряный кувшин с откидной крышкой, которую я и откинул, торопясь и предполагая, что внутри вода. Но в кувшине оказался мулсум, пить который совершенно не хотелось, ну а звать ещё раз кого-нибудь показалось трудом непосильным.

Пошвырявшись во фруктах, я выбрал внушительных размеров яблоко, направился к окну, уселся на подоконник и вонзил зубы в сочную ароматную мякоть.

В саду что-то совершенно неуловимо изменилось, хотя, вроде, всё и оставалось в прежнем виде: и безмолвно кипевший ослепительный зной, и чёрные пятна теней на жёлтом песке дорожки, и лавры, раскинувшие ветви свои с вяло опущенной листвой. Но всё-таки было что-то не так, и будто бы какой-то звон, тонкий и непрерывный, повис в застывшем раскалённом воздухе, и да, вот ещё: птицы, совсем не стало слышно щебета птиц, до этого наполнявшего сад.

Тяжкие мгновения текли под трудный стук сердца, гнавшего загустевшую кровь.

Дверь скрипнула; вошёл кто-то, мягко шлёпая босыми ногами. Я скосил глаза; Юлия стояла у столика, поддерживая простынку у горла, и смотрела на фруктовое ассорти.

— Угощайся, чего ты… — промямлил я. — И мне винограда захвати… — яблоко я уже успел съесть и даже запустил огрызком в павлина, высунувшегося из кустов за какой-то надобностью.

Юлия, поколебавшись немного, выбрала себе грушу, захватила увесистую гроздь винограда и легко скользнула к окну. Я принял заказ и стал кидать в рот крупные туго налитые ароматным соком виноградины. Девушка, пристроившись рядом, куснула грушу; янтарный сок пролился по подбородку, собрался в приличную каплю. Юлия ойкнула тихо, зарумянилась, принялась вытираться ладошкой. Припухлые её губы раскрылись, показав жемчужную влагу зубов; лёгкая тень полуулыбки мелькнула симпатичными ямочками. Я срочно освободился от грозди, шустро притянул барышню к себе и, несмотря на довольно насыщенное сопротивление, запечатлел крепкий и своевременный поцелуй.

Когда удалось мне оторваться от сладких горячих губ, показалось, будто краски сада поблекли, как если бы опустились на него серые сумеречные тени. Поначалу я принял это за субъективную реакцию на объективные ощущения, но оказалось иначе.

Фиолетовое тяжкое месиво, причудливо клубясь и переливаясь в лучах буйствовавшего светила оттенками от нежно-лилового до угольно-чёрного, стремительно скатывалось с гор, разбухало во все стороны, росло ввысь, глотая безмятежную синеву и раскрывая клокотавшую свою мрачную утробу, рассекаемую быстрыми и беззвучными огненными струями.

Лёгкий порыв ветерка, почти невесомый, скользнул по коже, за ним ещё и ещё — всё уверенней и сильнее; карликовые смерчики закрутились на песчаной дорожке, подхватили облетевшие лепестки магнолий, потащили их с собой.

Юлия неловко прижалась ко мне, запахиваясь плотнее концом простыни, и сказала со странной задумчивостью:

— Будет гроза…

— Ну вот и славно, — оптимистично отозвался я. — Отдохнём от жары.

Выскочил в сад голый распаренный Серёга с истрёпанным веником в руках, запрыгал как архар, заорал кому-то невидимому:

— Давай сюда! Ух, хорошо! Ух, клёво!… — а сам всё скакал залихватски, задирая скрюченные в коленях ноги, и размахивал веником над головой как революционным знаменем.

Темнело на глазах. Ветер усиливался, налетал порывами; деревья замахали ветками, заметалась в воздухе сорванная листва, песчаная рыжая пыль полетела в окно. Пророкотало в вышине глухо и неторопливо, наплывая медленно тяжким грохотом, словно приближался гружённый под завязку товарняк.

Туча, вздуваясь клубящимися пузырями, с грозной неотвратимостью захлёстывала небо; осколок солнца мелькнул в последний раз, окрасив кипевшее месиво оранжевой каймою, и погас. Серый мрак опустился в сад. Ветер рванул как следует, бросил в лицо первые холодные капли. Скакавший Серёга громко ухнул, съёжился и чесанул в дом, раскидывая пятками песок.

С треском прочертила дымную тьму режущая вспышка — залило на миг всё синим огнём — ужасный грохот обрушился сверху, и тут же, как по сигналу, хлынул дождь. А впрочем, какой дождь — ливень, потоп, конец света. Белесые струи, падавшие сплошной стеною наискось, задёрнули окно, смыли очертания сада; напоследок лишь увидел я, как задрожал, терзаемый напором ветра, и рухнул прямо на забор сломанный пополам тополь.

— Закрывай, брызгает!… — в гуле низвергавшейся воды я еле услышал просьбу Юлии.

Я бережно отстранил девушку, высунул руки наружу — будто сунул в бурный поток — поймал створки, захлопнул.

На террасе послышался нестройный топот, восторженные голоса коллег; какофония приближалась, приближалась, поравнялась с дверью. Прошли мимо. Звуки потеряли объём и казались нереальной имитацией.

Я залез на ложе, устроился на нём, приспособив под голову взбитую подушку.

Буря бушевала снаружи; рёв падавших потоков не позволял слышать собственного голоса. Трескучие вспышки следовали одна за другой, и на сером фоне стены беззвучно взрывался синим огнём силуэт окна; и тут же с сухим звоном рявкало с такой сокрушительной силой, что дребезжали оконные стекляшки, и закладывало в ушах, и даже возникало паническое желание залезть под кровать.

Юлия, боязливо морщась, присела рядом, опёршись на руку и поджав ноги под себя; низко опустила голову, словно засмотревшись на узор покрывала. Плечи её вздрагивали при каждом ударе грома.

Я потянул Юлию осторожно за руку; она с готовностью прилегла рядом, прижалась напрягшимся телом, спрятала лицо у меня на плече, стала дышать часто в шею. Волосы Юлии были ещё влажными и пахли по-домашнему яблоневым цветом. Я неторопливо взъерошил ей причёску; девушка расслабилась.

Вновь за окном полыхнуло мертвенной синевой; прогрохотал гром, но был он уже не столь оглушительным, как вначале. Грозу сносило дальше. Ливень утихал; всепоглощающий гул разделился на монотонный шелест за стеной и барабанный стук по крыше.

Юлия, пригревшись, совсем разнежилась, поёрзала, устраиваясь поудобнее, пробормотала что-то сонно и мирно засопела. Невразумительные тени поплыли перед глазами, распухая в радужные пузыри; глаза стали слипаться, звуки исчезли; невесомая тёплая волна подхватила, закачала нежно на грани яви и сна. И смутным последним проблеском мелькнуло желание продлить, задержать это сладкое скольжение в нереальность, но возможно ли удержаться на гребне волны?…

Что-то постороннее и назойливое заставило вынырнуть из тёплой бездны сна. Стук в дверь повторился; вздрогнула и завозилась под боком Юлия.

— Войдите, — пробурчал я, зевнув как следует.

В приоткрывшуюся дверь заглянул Тит и, вежливо покашляв, произнёс:

— Имею распоряжение пригласить вас с… э-э… дамой на праздничный ужин… Все уже в сборе!

— Угу, — подтвердил я получение информации, но Тит должных выводов не сделал и продолжал пялиться на Юлию с непонятной улыбочкой, и даже, показалось мне, подлец эдакий, подмигнул ей.

Мне пришлось свести брови в гневе и добавить:

— Ступай себе, милейший, сейчас прибудем.

Вилик, не совсем усердно спроворив гримасу раболепия, дверь прикрыл; послышались шаги его по террасе и как бы насвистывания какие-то мажорные и оттого оскорбительные. Я решил возмутиться, но было лень.

Дождь идти перестал. Лишь стекавшие с крыши капли звонко шлёпали о подоконник, да вдалеке невинно протарахтел гром.

Я слез с ложа, для чего пришлось вежливо, но настойчиво потревожить разомлевшую и довольную барышню, распахнул окно. В ласковой прохладе разлился тонкий аромат мокрой земли.

Оранжевый закат растекался между потемневшими свечками кипарисов и засветившимися золотисто крышами; в его сиянии чёткими конусами громоздились зарумянившиеся горы. От тучи остались лишь бледные розовые облака, растрёпанными клочками плывшие по блеклой лазури.

Сад являл вид помятый и взъерошенный, хотя и заблестели лакированной свежестью листья. На размытой дорожке в светлых лужах плавал всякий мусор; обломанные ветки валялись кругом. Сломанный тополь нелепой грудой навалился на забор, чуть не доставая до крыши соседней виллы.

— М-да, однако, уборку рекомендовать надо… — рачительно поразмыслил я, непредусмотрительно забегая вперёд.

А судьба, видно, только этого и ждала, ибо любит она, несомненно, предоставлять нам всякие сюрпризы в пику нашим глубоко логичным планам… Впрочем, всё по порядку…

Живот мой дал о себе знать наличием в нём гулкой пустоты, которую я и озвучил похлопыванием, после чего обернулся к Юлии и сказал:

— Ну что, зайка, пошли подкрепимся, а то внутри прямо вообще ничего…

Девушка продолжала нежиться на ложе в виде уютного клубочка, демонстрируя образец неги и покоя, но только вот неподвижный взор её, поблескивавший остро, совершенно не подходил к расслабленной позе; она смотрела на меня неотрывно со странной настороженностью кошки в засаде. Впрочем, длилось это мгновение; черты её смягчились, последовала лёгкая улыбка согласия. Она спустила ножки на пол, потянулась.

Я откровенно залюбовался ею, и не только как целомудренный эстет, но и как, каюсь, полноправный владелец. Что ж, быстро мы свыкаемся с мыслию о прелестях частной собственности.

А Юлия, стрельнув глазищами, легко поднялась, понадёжнее подвязала простынку выше груди, принялась кое-как поправлять растрёпанную гривку; и что за чудная улыбка осветила лицо её, что за милые ямочки появились на порозовевших щеках!…