Ну, ты, Генка, и попал... Том I

Помощь нынешней медицине из будущего и побасёнка Михея со скрытым смыслом

Вернувшись домой, я тут же занялся тем, чтобы рядом с моим домом была построена оранжерея для привезённых растений. Временно они были высажены и размещены в саду под руководством садовника.

Маришка была мне чрезвычайно рада. Она очень соскучилась, но сдерживала свои эмоции на людях, хотя всем и так было уже давно всё ясно. Крестьяне Марину любили, ко мне относились с уважением и несколько побаивались. Я, хотя и отменил физическое наказание, но мог запросто передать сильно провинившегося крепостного в дар менее лояльному помещику. Поэтому к нашей связи окружающие относились с пониманием и насмешек, по крайней мере, открытых, в наш адрес не допускали.

Хотя был раз случай… Но к нему я вернусь несколько позже.

Меж тем вместе с Маришей мы продолжали ходить в наше «заветное место» в лесу, где располагался временной портал. Мы уже отправили Анне рукописи, журналы и газеты, пожертвовали даже редкой книгой «Путешествие из Петербурга в Москву». Сейчас же с нетерпением ждали ответа. И он пришёл как раз двадцатого июля, через месяц после первого послания.

В свёртке, который оказался на поляне за оградой, были антибиотики и тетрадки, исписанные какими-то непонятными нам формулами. Было там и письмо, в котором Анна рассказывала о своих-Глафириных дочерях, даже приложила несколько фотографий. К сожалению, за этот месяц здесь ТАМ прошло ещё десять лет. Девочки уже стали такими же, как их кровная мама в момент таймпортации, им было уже по двадцать семь лет. Сама Аннушка тоже… изменилась. В свои сорок семь она, конечно, выглядела довольно привлекательно, но была уже далеко не девочкой.

Тетради Нини, можно сказать, выкрала у Светланы, это были её институтские конспекты. Аннушка сфотографировала их постранично и спрятала копии для дочери на тот случай, если Светлана станет их искать. Правда, тогда придётся что-то врать по поводу причины такого хранения записей… Но отсылать нам фотографии Анна не решилась. В тетрадях было описано, как создавались антибиотики: пенициллины, цефалоспорины, тетрациклины, макролиды, эритромицин. Было там указано и про их воздействие на патогенные микроорганизмы и человеческие организмы в целом.

На самом деле, этим записям не было цены в наше время. Микроскопы появились ещё при Петре I в 1716 году, так что патогенные бактерии уже можно было увидеть вооружённым глазом. Но вот способов борьбы с ними пока ещё были мало изучены. Из истории я знал, что путь создания лекарств от холеры, чумы, заражений крови был тернист и долог. Пенициллин изобретут (это если без нашей помощи) только в середине XIX века, а до этого времени в мир иной от болезней и загноившихся ран уйдёт огромная масса людей. Многие врачи пожертвуют своими жизнями ради того, чтобы испытать на себе какие-то способы лечения. Теперь же в наших руках было открытие, которое позволит сделать медицине скачок на такое расстояние, которое она должна была бы пройти за сто пятьдесят лет.

Но самому мне было сложно разобраться во всех этих формулах. Поэтому я стал искать нужного человека. Порывшись в памяти, я вспомнил, что в конце восемнадцатого века одним из активных преобразователей на медицинском поприще был Степан Семёнович Андреевский. В 1792 году новый президент медицинской коллегии граф Васильев, искавший себе деятельных и честных помощников для задуманных им реформ медицинского дела в России, выхлопотал назначение Андреевского членом медицинской коллегии.

С первых же дней своей новой службы Андреевский взялся за поднятие научного уровня русского медицинского образования и спроектировал ряд мер, увеличивающих строгость приёмных и выпускных экзаменов, значительно расширявших клинические занятия. Способствовал он также более правильной постановке медицинского дела в России: добился уничтожения подлекарского звания, составил карантинный устав и инструкцию врачебным управам, управлял Экспедицией экономии медицинской коллегии, а, по упразднении её, собрал остатки, увеличив ими инвентари разных хирургических учреждений.

В общем, я посчитал этого деятельного человека тем самым, кому можно доверить драгоценные знания. Отписавшись Павлу I с тем, чтобы он назначил Степана Семёновича Министром Здравоохранения и медицины в Правительстве, я сам отыскал Андреевского в Санкт-Петербурге. Передать тетрадь просто так у меня не получилось – слишком дотошным оказался этот гражданин. Как-то даже незаметно для себя я проболтался ему про то, что попал сюда из будущего. Правда, удалось сохранить в тайне место расположения портала, количество попавших и тот факт, что у нас есть возможность переправки вещей и писем туда и обратно.

Уж не знаю, поверил мне Степан Семёнович или нет (он был человеком начитанным, поэтому с моими фантастическими произведениями про попаданцев был ознакомлен), но выслушал меня заинтересованно и внимательно, не подав виду, что считает меня просто больным на всю голову. Он взял у меня с самым серьёзным видом и обещал в них разобраться. Когда я как бы смотрел в окно, Андреевский послюнявил палец и попытался потереть написанное, сильно удивился – видимо, он таки обратил внимание, что написан текст не обычными чернилами, к которым все привыкли. Своё впечатление от того, что написанное шариковой ручкой не размазалось, он постарался от меня скрыть.

Если Андреевский попытается произвести пенициллины, а затем и тетрациклины, россиянам можно будет быть относительно спокойными по поводу эпидемии холеры, которая нагрянет в страну в двадцатых годах столетия. С такими позитивными мыслями вернулся домой после визита к Степану Семёновичу, и всё пошло своим чередом.

По своей привычке прогуливаться в одиночестве по деревне перед сном я однажды забрёл на реку. Там трое парней и один мужичок вывели коней поплескаться в ночное. Помыв их и отпустив пастись, мужики развели костерок и стали варить уху из рыбы, наловленной ещё вечером. Пока еда готовилась, они болтали.

– Михей, а расскажь какую-нить побасёнку, всё веселее будет! – попросил взрослого мужика один из парней.

Михей, похожий на медведя-дуболома широченными плечами, неуклюжими движениями и заросшим густой бородой лицом, зачерпнул ложку варева, опробовал, кивнул и уселся на поваленное бревно. Парни расположились вокруг него кружком: кто на пеньках, кто так, на корточках, а кто и вовсе улёгся в траву на боку. Я же с самого начала схоронился за кустами ивы. В темноте меня практически не было видно, а мне было интересно узнать, что думают крестьяне о жизни, о чём переживают. Понимаю, что подслушивать нехорошо, но при мне они наверняка ничего не расскажут.

В общем, сижу на камне в темноте, слушаю. А Михей взялся рассказывать побасёнку, которую, видимо, сочинял прямо на ходу:

– Один хозяин, назовём его Гаврилой, решил уехать, а дом свой вместе с собакой продал другому мужику, Пахому. До этого Буяну жилось несладко: и бит бывал, и не кормлен досыта. А тут прям благодать для него наступила: еды вдосталь, будка новая. Только работать вот Пахом кобеля заставлял изрядно. Но и понятно: кусок свой надо заслужить. Но Буян был собакой сволочной, потому хорошие перемены хотя и заметил, но принял как должное, а вот по поводу работы стал злиться и подбивать другую живность дворову, чтобы, значца, вред хозяину нанести.

Заметил то Пахом, взял и продал Буяна другому мужику. Тот был крут на расправу, быстро хвоста забияке прикрутил, выпоров того пару раз изрядно. А Буян ещё пуще озлобился, да не на нового свово хозяина, а опять-таки на того, который и кормил вдосталь, и будку хорошу предоставил. Глуп был тот кобель, как пробка глуп!

– Погодь, Михей! Ты, чёль, исторю про Чухоню сказываешь? Похоже чутка, – вставил один из парней слово.

– Не мяшай а ты, – приструнил любопытного Михей. – Исторя по то и исторя, шоб ты башкой своей сам думать училси. Так вот. Тут привёл в дом к себе Пахом зазнобу. Хорошу девку, не злобну да заботливу. А Буян, хотя и далече от Пахома живёт, всё злится на бывшего хозяина и всякие мсти злобны вынашиват в своей головёшке тупой. И посококу с самим Пахомом пёс смердячий сладить не могёт, надумал он на девке той отыграться, над ей злобно дело совершить.

На этих словах я похолодел. Либо знает что-то Михей такое, чего я не знаю, да сказать мне не решается, либо и правда, просто историю сочиняет, от балды? А мужик крякнул, взял ложку, привязанную к длинной палке, чтобы не обжечься, зачерпнул варева, подул и осторожно попробовал.

– Хороша ушица… Да. Стал Буян других собак на дело погано подбивать, уговорами да угрозами действовать. А Пахом – душа проста, ничего не думат плохого, спокойно живёт, за зазнобой своей не смотрит. Вот и думай таперь: как Пахома упредить да гадёнышу тому помешать, а? Он хотя и живёт не рядом, а гадко дело совершить могёт. Вот в чём вопрос!

И Михей поднял вверх палец. Потом подобрал с песка голыш и легонько забросил его в мою сторону, как будто боялся, что я уснул и не услышал эту его байку–предупреждение.

Я, уже не скрываясь, вышел к мужикам, те вскочили, шапки с голов поснимали, в пояс мне бросились кланяться.

– Да ладно вам, хватит церемонии тут разводить. Я вот мимо проходил, гулял, услыхал дух аппетитный. Угостите ушицей? Давно я такой едой не баловался, почитай, с самого детства, – остановил я мужиков, готовых уже на колени броситься перед графом.

– Ай в детстве рыбалить приходилось, Ваше сиятельство? – хитро прищурился Михей. Ох, не прост этот мужичонка, ох не прост!

– Приходилось, Михей, и рыбалить, и с конями в ночное ходить, и уху варить. Всё приходилось.

Посидели мы за ушицей, побалакали ни о чём – не стал я расспросами Михея мучить, и так много чего понял из его побасёнки. Покупался я вместе с парнями, на коне поскакал прямо по воде – ох, здорово! Под утро только и ушёл от них домой, чтобы чуток вздремнуть на заре.

А раным-ранёхонько отправился на бричке к попу Григорию в Суринск с визитом. Появилось у меня к нему важное дело.