Ну, ты, Генка, и попал... Том I

«Так вот ты какой, Григорий Владимирович…»

Очнулся я в незнакомом помещении. Видимо, меня нашли люди на берегу и перенесли в ближайший дом, потому что на больничную палату комната никак не походила. Причём даже, кажется, дом этот был какого-то местного сумасшедшего, помешанного на реконструкции прошлого. Всё вокруг было до смешного вычурным, каким-то нарочито приближенным к старине. На мой взгляд, даже чересчур.

Я лежал на пуховой перине, простыни и наволочки украшали кружева. На окнах висели плотные шторы то ли из бархата, то ли из другого ворсистого материала — мне было о том трудно судить, в тканях я особо не разбирался. Стены тоже были обтянуты тканью. Ну да, я слышал, что сейчас некоторые делают, но бумажные обои в разы обходятся дешевле и не собирают пылищу.

Моя попытка сбросить душное одеяло не увенчалась успехом. Я зажмурился и замычал от боли — левое плечо было перемотано тонкой тканью, чем-то напоминающей марлю. После резкого движения на ней стало расползаться красное пятно. Наверное, я сильно ударился о скалу, поранившись.

Взгляд переместился на рубаху, в которую я был одет. Ткань, из которой она была сшита, было настолько тонка, что, казалось, чуточку потяни её — и вот тебе дыра. Около горловины её тоже украшали кружева. Странно, кто из нормальных людей станет наряжать в такую одежду найденного на берегу неудавшегося утопленника?

Однако я всё-таки попытался подняться с постели. Голова сильно закружилась — я снова упал на подушки. Дверь тут же распахнулась, и в комнату тихохонько вошла девушка. Она на цыпочках прошла к окну, поправила толстые портьеры, придвинув их друг к другу ещё плотнее, видимо, чтобы уж совсем изгнать из помещения тоненький солнечный лучик, нахально пытающийся проникнуть внутрь.

Была она босая, наряжена в свободный длинный красный сарафан явно прошлых лет, из-под которого сверху виднелась белая рубаха с расшитыми цветами широкими рукавами. Волосы девушки спереди были забраны под красную же вышитую широкую ленту, повязанную на голове через лоб. Сзади они спускались по спине двумя толстыми косами почти до поясницы. Хорошая реконструкция, кстати! Сколько же денег владелец всего этого вбухал-то в неё?

Девица, заметив, что я проснулся, стала что-то говорить. Поначалу я даже не понял ничего, но потом стал вникать – память подсунула мне знания древнерусского языка. Похоже, девушка изъяснялась на нём. Постепенно я стал понимать её речь. Сейчас, пересказывая то моё приключение, я не стану буквально передавать все слова и словоформы, читатель просто не сумеет ничего понять. Но, думаю, он довольствуется более-менее приближенным к нашему языку переводом.

— Григорий Владимирыч, очнулись, батюшка! — затараторила девица. — Радость-то какая! Мы уж и не чаяли, что вы оклемаетесь. Постойте-ка, барыч, не шевелитесь, дохтур вам вставать-то запретил. Сказал, что хоть рана в плечо и не сильно опасная, но уж больно много вы, батюшка, крови потеряли. Вот зачем так-то? Ах, как мы все за вас испужались, как испужались! Маменьке с папенькой в Петербурх депешу послали. А то как же? Оне ж родители, а родителёв уважать надо. Наверно, после получения известий Владимыр Григорыч с супругой сами сюды пожалуют. Любят ведь они вас, батюшка-то с матушкой.

Девка, видимо, изображала прислугу, скажу даже — талантливо играла. Импровизировала, наверное, потому что никто ж заведомо не мог знать, что меня выбросит на берег близ их игровой локации. Она бормотала ещё какую-то лабуду, нежно, но довольно сильно укладывая меня назад в постель, укрывая снова душным пуховым одеялом. Потом, смочив в тазике льняное полотенце, приложила его к моему лбу.

— Я вам чичас чаю принесу из листьев малины и смородины. Дохтур велел поболе пить горяченького. И вареньица наложу. Вам какого, барыч? Из яблок, груши, крыжовника или малины?

— Молодец, хорошо играешь. Только мне надо родителям позвонить. У тебя сотовый есть?

— Шооо??? Сотовый? Мёд, шо ли? Та ещё рано сотовый мёд-то собирать, пока тока прошлогодний имеется. Но ежели барыч настаивает…

— Переигрываешь. Я позвонить хочу родителям — это понятно?

Девка так выпучила глаза, что они чуть было из-под век не выскочили наружу. Она даже рот приоткрыла от удивления.

— Дык ведь… Вон шнурок висит, звоните себе на здоровье. Тока окромя меня к вам на звонок нихто не явицо. А родители ваши в Петербурхе, не успели ышшо приехать. Вы лежите лучше, а тута пока кружава поплету.

Девушка уселась за маленький столик, к которому была приделана подушечка с коклюшками для плетения кружев, и начала так ловко перебирать их, что я засмотрелся. Нет, похоже, не играет девица. Такого навыка так просто не добиться одними репетициями, это надо с рождения его развивать.

Ясно. Видимо, это какой-то скит староверческий, где для его обитателей время искусственно остановлено. Они живут так, как будто бы сейчас на дворе восемнадцатый или начало девятнадцатого века. Бывает.

— Вы отдыхайте, барыч, вам дохтур отдыхать больше приказывал.

Я выпал в прострацию. Барыч? Какой я барыч? И почему мои родители укатили без меня в Петербург? Чего они там потеряли-то? Если они куда и собирались прокатиться, так это в Краснодар, ко второй бабке, по материнской линии.

Однако переспрашивать эту странную девицу сил совсем не было. Голова продолжала кружиться. Слабость заливала всё моё существо, и я стал засыпать против своей воли. Сквозь сон я видел какого-то мужчину в сюртуке и с пенсне, сквозь стекла которого он внимательно рассматривал моё плечу. Этот человек щупал мой пульс, жевал губами, слушал сердце деревянным инструментом, похожим на детскую игрушечную дудку и что-то писал гусиным пером, окуная его кончик в роскошную фарфоровую чернильницу в виде сидящего мальчика, обхватившего ногами серебряное ведёрко.

Через силу я разлепит спёкшиеся от жара губы и спросил «дохтура»:

— Что со мной? Почему я здесь?

Мужчина укоризненно покачал головой:

— Бывает… Это от нервов у вас память отшибло. Бывает… Вы же, Григорий Владимирович, вчерась прибыли в это поместье, то бишь в Новый Посёлок. Батюшка ваш, Владимир Григорьевич, его у помещика Плещеева в карты выиграл. Самому было недосуг сюды ехать, вот вас и послал завместо себя. А тут как раз Плещеев людишек переселять вздумал. Так-то оне по бумагам уже ваши получались, а он, выходит, как бы воровал их у вас. Ну, а вы, нет бы в участок соопчить или попросту морду виноватому набить, по своей петербурхской привычке ему перчатку в рыло и на дуелю вызывать придумали. А как стреляться-то стали, Плещеев по своей подлой привычке не стамши дожидаться, пока секундант отмашку даст, стрельнул раньше времени и ранил ваше сиятельство в плечо. Пока суть да дело — скрымшись вражина. Ну, это дело времени, найдут его и накажут, не извольте беспокоиться. Хорошо ещё, что я тут недалече был, успел подъехать вовремя, а то б вы тут вовсе кровью истекли. Но теперь самое страшное позади, гляжу, вы на поправку идёте. Вот, коньячку выпить не желаете ли? Он для вас нынче пользителен, от него кровь шустрее по жилам бегает, а то вон вы какой бледный, — и доктор протянул мне плоскую металлическую фляжечку, достав её из нагрудного кармана и открутив кружку.

Я машинально сделал глоток и чуть не захлебнулся. Спиртное я пробовал, но только в основном это было пиво и вино. Крепкий алкоголь мне родители не предлагали, а со сверстниками я мало общался. В голове всё помутилось, и спать захотелось ещё сильнее прежнего. Я снова откинулся на подушки и забылся…

Мне приснился удивительный сон. Я был как будто бы и не я: высок, строен, приятен лицом. И будто бы рядом со мной милая девушка, этакая голубоглазая красавица. И я как бы знаю, что она — моя жена. Нини, Аннушка. Только очень уж она изящна, как хрупкий цветок из хрусталя. Я боюсь её коснуться, чтобы не навредить.

Но тут Нини начинает мечтать о наследнике и вдруг разражается плачем. Мне страстно жаль её, но я ничем не могу помочь, потому что понимаю, что родить из-за слабого здоровья моя жена не сможет. И да, я откуда-то знаю, что Аннушка — моя супруга…

— Да не убивайся ты так, Нини, нет наследника — и ладно, — шепчу я ей, гладя по распущенным волосам, а сам понимаю, что болтаю глупости, что такими словами Аннушку не успокоить. — А знаешь, поезжай-ка ты в Европу, к морю, там климат такой, что тебе наверняка станет лучше, родная моя…

— В Европу? — Нини перестаёт рыдать и задумывается. — Правда твоя, Гришенька. Поехали в Европу!

— Нет, Анюта, нам вместе ехать никак. Ты пока езжай сама, а чуток попозже и я к тебе присоединюсь. У меня здесь важные дела есть, милая, — я нежно целую жену в носик, она уже не плачет, и это меня радует.

***

Проснулся я, когда уже наступил вечер. Покашлял. Прибежала та же утренняя девка в красном сарафане, засуетилась. Кликнула какого-то «Матвея с канделябром», сообщив ему, что «батюшка молодой граф проснумшись». Тут же я услышал громыхание сапог по лестнице, потом в комнату бочком протиснулся крупный мужик с рябым лицом.

— Доброго здоровьичка, ваш сиятельство Грыгорь Ладымыч, — имя, которым меня здесь называли, никак не давалось ему. — Вот, свет вам принёс. Мож, затопить ышшо? Не холонно?

— Нет, спасибо, — ответил я мужику. — Ты, милый, ступай, а канделябр вот сюда поставь.

Даже самому смешно стало: я как будто бы передразнивал героев исторических фильмов. Просто ничего другого мне в этот момент на ум не пришло. До меня вдруг стало доходить, что я просто… просто оказался в другом времени: в комнате не было на потолке привычной люстры, по стенам отсутствовали выключатели, зато висели похожие на бра светильники с подсвечниками. В углу комнаты притулился резной рукомойник с деревянной шайкой под раковиной. В противоположном углу стояла печь, отделанная плиткой явно ручной работы.

Исходя из обращений ко мне, я сделал вывод, что здесь я — граф Григорий Владимирович. Фамилия моя пока что оставалась неизвестной. Но в общем я понял одно: временной портал, находящийся в пещере скалы, перекинул меня в другое время и в иное время. Вспомнив слова доктора, я догадался, что нахожусь в выигранном моим папашей у помещика Плещеева имении, которое тот называл Тукшумом.

Перед тем, как отправиться на рыбалку, я как раз читал об этом событии. И оно происходило, если мне не изменяет память… как раз в 1800 году! Ни фига куда меня, однако, занесло! Значит, я как раз очутился в Новом Тукшуме, где живёт в будущем моя бабушка и где будет проходить моё раннее детство. Сейчас же место это называется Новый Посёлок — это я помню. А фамилия моя, значит… Орлов! Как и настоящая.

Интересно, а что произошло с Маринкой? Спаслась ли она или… погибла? Или, как и я, оказалась где-то здесь, рядом, в прошлом? А вдруг портал в скале отправил её и вовсе в другое время и в другое место? Вопросов было много — ответов не имелось.

Зашёл доктор, осмотрел меня, довольно покрякивая:

— Вот что значит — молодой организм. Всё как на собаке… простите, ваше сиятельство, — врач смутился, а я махнул здоровой рукой, мол, пустяки. — Манька! — рявкнул он девку, и та поспешно материализовалась в дверях. — Подай графу стакан красного вина, похлёбку куриную и пареную свёклу. Ему для кровообразования как раз будет оченно пользительно. Пироги не неси — я в столовой их сам опробую. Графу пока такую пищу нельзя.

Потом, повернув лицо ко мне и натянув на неё уважительную улыбку, продолжил:

— Ну, что, господин хороший? Всё у нас идёт хорошо. Моя помощь больше не потребуется. Потому я завтра с утра отбываю к себе. И так три дни здесь пробыл. Нынче уже вона двадцатое мая уже. Ничего не скажу, у вас тут раздолье и кухня хорошая, но, батенька, дела требуют.

— Как двадцатое мая? Как три дня? — не понял я. — Вчера же только дуэль была.

— Нееее… Вы, ваше сиятельство, полутора суток почивать изволили опосля мово коньячку-то. Я будить господина не позволил, сон в таком разе — лучшее лекарство. Так что мне пора уже, получатся. А коль надобность кака появится, хуже там станет али ышшо с кем постреляться придумате, так я сразу тут как тут. Мне знать дадут, не волнуйтесь, Григорий Владимирыч.

Доктор поднялся, спрятал в нагрудный карман часы с секундомером, по которым он высчитывал мой пульс, и ушёл «опробывать пироги» в столовую, после которых планировал пойти почивать в гостевую комнату, чтобы с рассветом удалиться к себе. Я немного поразмышлял над тем, почему из тридцатого мая я переместился в двадцатое, но быстро понял: календарь же был переделан ещё в феврале 1918 года. Так что сложив тридцатое и три дня моей болезни и отминусовав те тринадцать дней, на которые сместились числа, как раз и получаем искомое двадцатое.

После столь сложных вычислений, которые отняли у меня массу сил, я с удовольствием навернул куриной похлёбки с клёцками, заедая суп горячим хлебом. Краюха была с хрустящей ароматной корочкой, воздушная — такой хлеб пекла моя тукшумская бабушка в своей русской печи, не признавая электрических аналогов и всякие там микроволновки. Запив похлёбку стаканом вина, я откинулся на подушки. Вошедшая Манька возмутилась, что я не съел пареную свёклу:

— Дохтур велели… Для крови, грит, дюже пользительно… Кушайте, барыч, надо…

Она стала меня кормить как маленького, засовывая мне в рот ложку с огромным куском свёклы. Тот не пролазил и звонко шлёпался назад в миску, разбрызгивая вокруг бордовый сок. Мне стало жаль красивого белья, я отобрал у Маньки ложку, взял свёклу руками и стал есть. Оказалось, что это очень даже вкусно, слегка горчащая сладость была приятна, хотя и непривычна. Дома мы никогда не ели свёклу, кроме как в борще.

Манька ушла, а я поднялся и по стеночке добрался до большого зеркала, висящего над рукомойником. Увиденное меня потрясло: я на самом деле был тем приятным стройным господином, которого видел в своём сне.

— Так вот ты какой, Григорий Владимирович… — пробормотал своему отражению.

По всем параметрам выходит, что я сейчас нахожусь в теле своего либо просто однофамильца графа Орлова, либо давнего предка.