Амулет мертвеца

Глава 18. Небо, самолет, девушка и смерть

Самолет туго ввинчивался в холодный воздух, плотно, как рыбка в воде, сидел в синеве. Каждому опытному летчику знакомое ощущение — ты авиакентавр, твоя машина твои руки, ноги… твои крылья.

Маленький красно-белый УТ-2 забирался все выше в огромную голубую чашу, перевернутую над Тушино, над зелеными майскими полями, тонкими синими венами рек и новым метромостом. Ветер ровно давил на подбородок, разбивался о зубы, в передней кабине качнулась черная голова Борьки в летном шлеме — двигай!

Василь потянул ручку, поправил легкую фанерную птичку педалями по курсу и полез вверх. Земля запрокинулась, вот она над головой, и горизонт падает под тебя, ты крутишь планету вокруг твоей оси.

Моторчик чихнул, нет, заработал снова. Славный малыш о пяти растопыренных цилиндрах. Тащи, тащи. Теперь переворот через крыло, бочка, чуть размашисто. Нечистая работа, с земли не увидят, но Борька почует. Соберись.

Еще несколько виражей. Полупетля. Ииии штопор! Ручку от себя, лови переворот хитрым вестибулярным аппаратиком. Моторчик ревет уже натужно, хорошо, звук отбрасывает назад, в тугую пустоту.

Кровь прилила к ушам, наполнила голову, теперь там стучит сердце. Голова как колокол. Потеет под кожаным шлемом, один виток, два, три. Крылья крутятся как у взбесившейся мельницы. Мелькает большая красная цифра 4.

Вывожу! Высотомер перестал накручивать метры, успокоилась белая стрелка. Подать педаль. Ручка на себя, и «утенок», милый послушный птенец, переходит в горизонталь со снижением. Борька показывает кожаный большой палец.

Но другая, длинная и противная белая стрелка, похожая чем-то на указку строгой училки, отклонилась влево, бак почти пуст. Все, противные мальчишки, нахулиганились, пора домой… а не то атата.

Василь осторожно развернул самолет и коснулся колесами зеленой травы. Знакомо рвануло хвост, когда костыль пропахал землю, он зарулил на стоянку, невдалеке уже готовились лететь безмоторные гагары, белые и серые длиннокрылые планеры, фигурки в синих комбезах подхватывали их под длиннющие раскинутые крылья и волокли на старт, к лебедке на грузовичке.

Ух славно покуролесили. Василь щелкнул тумблером зажигания, стрелки успокоились, мотор смолк и пропеллер, еще крутнувшись, остановился наискось.

К ним спешили голоногие ребятишки с цветами, вечное племя всех праздников, а уж на авиационных так словно медом намазано.

Когда Василь, отстегнув парашют, открыл створку кабины и выбрался на крыло — увидел ее. Яркие рыжие волосы, светлое, золотистое какое-то, шелковое платье. И внимательные темные глаза.

Друг Борька еще возился в кабине, а Василь уже спрыгнул с крыла, словно с коня, подхватил у белобрысого мальчишки, едва замеченного, букет сиреневых цветов и протянул девушке.

— Василий Косарев! — и отдал честь. Летный шлем, новенький синий комбинезон, красивое медальное лицо с «мужественным очерком губ», как написала какая-то влюбленная дурешка в газетной статье, голубые глаза-васильки. Чем я тебе нехорош?

«Хорош, — сказали ее странные темные глаза, — но смотри, сокол, я не из серых утиц, что радостно летят тебе в когти!»

— Майя, рада познакомиться! — и протянула обнаженную белую руку.

В ту секунду, как по заказу, над тушинским аэродромом, над мечущимися на флагштоках разноцветными флагами, пушечно ударил оркестр. Музыка сама подсказывала слова — «…мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

А почему нет? Вот она, сказка поправляет рыжий огонь волос, переступая прекрасными длинными ногами рядом с его начищенными ботинками.

Пилот, не дури. Ты ей понравился и пусть, но не давай закружить себе голову, она у тебя прочная, на всех высотах пилотажем испытанная.

Не дури, говорю. Тем более, уж очень она похожа на шпионку из фильма. Правда, там такие красавицы влюбляются без памяти в отважных пилотов или инженеров, и переходят на нашу сторону… что за чепуха лезет в голову? Шлем стянуть забыл, вот и солнышко напекло. А дури в голове и так хватало.

Борька не обидится, конечно, сам все понимает. Нельзя же такую упустить, потом не простишь себе.

Она, однако, не городила восторженную ерунду, как бывало с девицами, речи вела очень даже разумные и по делу, как вообще жизнь у летчика, какие ощущения на высоте, и правда ли что во время петель сильные перегрузки?

— Слушайте, вот слово, приезжайте завтра сюда к десяти утра. Я вас прокачу во второй кабине! — Василь махнул снятой перчаткой.

— Нарушение инструкции, а не взгреют? — она улыбнулась.

— А вы курсант аэроклуба, так запишем. Имеете право. Девушки, на самолет!

Странные у нее глаза. Нет, прекрасные, как она сама, спору нет. Очень темные, и как будто не карие, а вишневые, что ли.

— Хорошо. Приеду. Не сомневайтесь, если я дала слово, сдержу. И вы сдержите.

Они подошли к стоянке автомобилей. Майя, фамилию она так и не сказала, ох, проверить бы твои документы, шпионка… кольца, впрочем, на пальчике не было, открыла дверцу роскошного открытого темно-синего Форда. Хромированные сияющие колпаки, белые боковины шин. Ого. Дочка наркома?

Села, кивнула, завела мощный мотор и укатила, ловко правя между машинами.

Летчик остался одинешенек на земле, ощущая на лице дурацкую счастливую улыбку.

Подошел Борька, чернявый, похожий на жука полтавчанин. Потянул:

— Хорошааа! Да не по тебе птичка.

— Будто по тебе, гроболет колхозный?! — обиделся Василь.

— И не по мне, — согласился Борис, — ты хоть успел закинуть удочку на будущий марьяж?

— Успел, лишь бы не сорвалось. Потом увидим. Познакомлю.

— Если у ей сеструха есть или подруга… Да, тут слухами узнал, ты про планы Леваневского слышал?

— Неа. Так что, в Испанию он хочет? Летунов собирает? Я б пошел. Пригнать бы им десятка два наших новых самолетов под Мадрид.

— Нет. Через полюс на многомоторнике махнуть захотел. Пока не треплемся, но, похоже, ТАМ (Борька указал в ясное небо) согласны. Я, если побольше узнаю, расскажу.

В тот день Василь не знал, как изменят две новости его жизнь.

Она приехала ровно к десяти. Синий Форд гукнул сигналом изводящемуся летчику на пустой теперь площадке у летного поля. В светло-сером комбинезоне, огненные волосы прятаны под синей косынкой. Надетой словно пиратская повязка. И все равно она была хороша, комбинезон не скрывал сильной и гибкой фигуры.

Василь добыл короткую деревянную лесенку, и когда помогал ей забраться на крыло и усаживал в переднюю кабину, все вспоминал прикосновение к прохладным нежным пальцам, словно сталь под бархатом. Она пообещала «ничего не трогать» в кабине, показалось ему, насмешливо.

Василь дернул лопасть, М-22 затрещал, потом заурчал, выйдя на рабочие обороты. День стоял прохладный, облака намекали на дождь.

Она совсем не боялась. Даже когда Василь сделал вираж и размашистую полубочку — да ни черта! Обернулась, пронзила глазищами и все время улыбалась. Василь посадил «утенка» осторожно, словно укладывал дитя.

— Спасибо! Я надеюсь, вас все же не взгреют! — она усмехалась странно и немого пьяно.

— Давайте уже на «ты», летать вместе это почти…

— Почти лечь в постель? Не сердись, сокол… — летчик ощутил, как краснеет. Нет, с простыми девчонками все и было… проще.

— А давай-ка я тебя прокачу, Василек? По ночной Москве? Положено приглашать кавалеру, да что делать. Я, наверное, чудовище. Жуткая тиранша. Заеду к тебе на Горького к семи. Готов, крылатый?

Он не успел начать разуверять, а теперь вроде бы было поздно. Тиранша. А он, значит, угнетенный класс. Стой, а откуда узнала его адрес? Так себе комнатки, но для столицы просто роскошно. Даже с водопроводом. В родной Сибири он так не жил. Так все же шпионка?

— Всегда готов, — сказал Василь и отдал пионерский салют. Знай наших.

Уж летчик знает цену времени, иногда лишняя, сэкономленная секунда и жизнь спасает. Но, кажется, даже перед экзаменами время для Василя не тянулось так тошнотворно медленно. Все еще пять часов с половиной?

Темно-синий френч Гражданского воздушного флота, белая фуражка с «курицей» и пропеллером, брюки отглажены и пахнут, самую малость, паленым. Ботинки он нагуталинил как Рокфеллеру не чистили угнетенные чернокожие слуги. Как прошло десять минут?

Но когда каркнул сигнал, с крыльца он спустился неспешной походкой покорителя пятого океана.

Теперь в синем костюме, волосы распущены, руки в лайковых белых перчатках на руле.

Она правила большой сильной машиной легко и свободно, обгоняя неповоротливые грузовозы и освещенные внутри как веранды автобусы.

Тверская, Кремль, вот и Москва-река, там они вышли и долго стояли над темной водой, глядя на огни, слушая негромкое чуфыканье запоздалого буксиришки. Тот жалобно засвистел, кто-то хриплый, слышный над водой отчетливо, посулил кому-то морскую мать и неприличные однополые отношения — они невольно захихикали.

— Дредноут-навозник. Вся романтика умерла. Чумазые машины вместо парусов, моторы вместо лошадок, а я так их любила… — сказала Майя, не отодвигаясь, когда летчик бережно обнял ее плечи. И сама подставила прохладные яркие губы.

Она осталась у него через неделю. Но не до утра — уезжала после полуночи, столь же свежая после ласк и поцелуев, будто на лекции сидела. К себе никогда не звала и о себе не рассказывала. Только — прости, Василек, моя дневная жизнь тебе ни к чему. Люби такой какая есть.

Он бы, пожалуй, поверил в сказки про вурдалаков, но ведь летали же они днем? Правда, не при ярком солнце.

Днем была другая жизнь. Он летал, освоил Дуглас, Дэ-Си три, отличная машина, жаль, чужая. После ледяных сибирских просторов и необогреваемой кабины Г-2, гражданского брата славного Тэ-Бэ третьего, конечно, рай и ад. Огромный гофрированный «крейсер», впрочем, Василь уважал безмерно. «Облакопрогонники», звали их экипажи сибиряки. К черту стенанья метеорологов, они летали где и когда угодно, был бы бензин. Ребята писали из Красноярска, заказывали всякие мелочи, спрашивали, как ему в столице, не раздувает ли от гордости, да скоро ли назад, в холода… он в письмах отшучивался, но про Майю ни им, ни родным не писал, конечно.

А ночами, трижды в неделю, приезжала Майя, Маюша, привозила немудреной еды, сыр, хлеб, зелень, дорогую ветчину, бутылку грузинского вина, Цианандали или Киндзмараули. И все кроме нее пропадало пропадом.

Нет, она не производила впечатление праздно блудящей подруги жизни важного инженера, а то и наркома. По паре оговорок не такой уж дубок Василь понял, машина и прочие заслуги ее собственные. Чем-то очень важным для страны она занималась. Ну, раз молчит…

Это именно она пригласила его в августе провожать экипаж Леваневского. Щелковский аэродром под Москвой, там даже построили горку для взлета тяжелой четырехмоторной машины. Леваневский, говорили, в восторге, а второй пилот, Кастанаев, вообще ей родной дядя, испытатель.

Они немного опоздали, было уже шесть вечера. Сквозь толпу не пробиться, вездесущие фотографы и то буксовали. Успели увидеть, как забрались в огромный, синий с темно-красными крыльями и хвостом, самолет шестеро. Последним высокий, наверное, сам.

Голубая ракета в небе, пропеллеры начали вращаться один за другим. Среди провожающих кто-то замахал, кто-то кричал неразборчиво.

Красив, конечно, чертяка. Длиннющие вишневые крылья, светлые диски винтов, солидные «штаны» обтекателей основного шасси. Вылизан, гладкий, не ребристый алюминий их старика, воздуху не за что цепляться. Без посадки до земли американской, над земным пупком, номер Эн-двести девять, ох Фэрбены, или как их там, вылупят глаза. Все газеты, вся кинохроника, трещите, снимайте, завидуйте, у вас такого нету. Да ни у кого нету, где вам буржуям. Даже Хьюзу не потянуть, киногерою-эгоисту.

ДБ-А, «Дальний-Академия» порокотал четверкой моторов, стоя на бетонной горке, раскинув крылья. Добавилась басовая нота. Блеснул частым остеклением округлого носа, тронулся, скатился и понесся быстрее, быстрее — миновал провожающих, поднимая огромный красный хвост.

Оторвался тяжело и пошел набирать высоту. Нет, Василю не показалось, за правым крылом потянулось недоброе темное облачко. Ну, ребята, только держитесь, только заберитесь повыше. Выглянуло солнце, вот бы так и дальше по маршруту!

— Здравствуйте, Майя Ильинична, давно уж не виделись!

Ей козырнул летчик в шикарной темно-синей форме, белейшей рубашке с галстуком. Лаковые сапоги сверкают, два ордена на груди! Ого! Вот так знакомые! И лицо, где он ви… да в газете же.

Черняков! Полярная знаменитость, пусть не так известен пока как Чкалов или Леваневский, но тоже величина.

Майя познакомила их, любезно улыбнувшись.

— Василий Алексеевич.

— Петр Николаевич.

Черняков крепко, но аккуратно пожал Василю руку. Легко и без малейшего высокомерия завязал разговор — летная форма, конечно, помогла. Летун летуну глаз не выклюет.

— Боюсь я за них, — вдруг сказал Черняков, доставая серебряный портсигар, — вот нехорошо на сердце. Как тянет что. Ну да теперь они сами по себе. Не курите? Правильно делаете. А вы не из Москвы родом? Наших-то я, кажется, неплохо знаю, хотя мне, старику, где всех упомнить. Уж в крематорий пора.

Стариком, однако же, он, загорелый, темноволосый, со смелым угловатым лицом, не казался вовсе, прибеднялся перед Майей, подумал Василь. Вон и серые глаза в морщинках смеются. Ревность зашевелилась, положим, под ключицей, но он себя тоже не в карты проиграл, ответил:

— Год назад перевели сюда из Красноярска. На новый Дуглас-три.

— Хорошие птицы. Сибирь? Красота. И где сколько оттрубили?

— Четыре года на Гэ-два, вторым пилотом.

— Грузовики? Мое почтение! В любую погоду на любую полосу, как на войне. Вы подумайте, я, может, вас к себе в полярную авиацию сосватаю. Нам, неженкам московским, молодые сибиряки вот как нужны. А что, оклад хороший, наградами не обходят, да и девушкам нравимся…

Он необидно лукаво перевел взгляд с него на Майю.

Знал бы Василь, как аукнется знакомство.

Когда экипаж Леваневского пропал, Василь с Борькой надрались в сопли. Искали, не легче найти иголку в степи, но летали и слушали эфир, долго и мучительно безответно. Оптимистичные заметки с мнениями летчиков «не могли упасть такие опытные пилоты, сели на вынужденную», слухи про какие-то последние, тающие в эфире радиограммы… про диверсию шушукались, не без того.

Газеты замолкали, заметки пропали, новые темы и новые подвиги, новые оглушительные разоблачения тех, в кого верили больше чем в себя. Не до того.

Василь понял, что не найдут, с первым снегом. Еще надеялся. Все надеялись, наверное, хоть чуть-чуть.

Черняков приехал к нему в декабре. Черная эмка тормознула в свежем снегу. Высокая фигура в шинели и синей фуражке поднялась на крыльцо и постучала.

Не иначе, знал, когда Василь дома и один. Принес бутылку армянского коньяку, и сразу сказал удивленному немало второму пилоту:

— Есть важный разговор, сугубо между нами. Сервируете угощение?

И рядом с пузатенькой бутылкой, полной золотистой влаги, положил несколько консервных банок.

Василь поправил воротничок спешно натянутой рубахи, сказал неожиданно для себя, как старорежимный официант:

— Один момент! — и поспешил за хозяйскими рюмками.

За встречу, под американские сардины, потом за воздушный флот, под паюсную икру.

Не чокаясь, выпили за погибший экипаж «Академии».

И тогда Черняков отставил рюмку и сказал:

— Василий Алексеич. Вы ж понимаете, так закончиться не должно. Новейшая машина, экипаж из лучших. И афронт. Международный позор. Нам, конечно, соболезнуют, кивают, по плечику хлопают, а сами делают выводы. И авиация у них убогая, и пилоты… рвань. Замахнулись на рубль, ударить и не копейку не могут.

— Нну… не совсем такими словами…

— Но именно так и думал, — подхватил Черняков. Не пьян, только глаза заблестели ярче и жесты стали резче: — И наверху, поверьте, отличнейше это понимают. Да, Чкалов, Громов, молодцы, герои. Без зависти, с восхищением говорю. Но летали-то по сути на тихоходных планерах с мотором, никакой практической военной и транспортной пользы, рекорд ради рекорда. Сигизмунд попробовал, рванул тягу не по себе. Память добрая.

Но доказать и показать мы должны. Без шума. Теперь… — он махнул рукой куда-то вверх, — никаких праздников, газет, шумихи, выходим в международный эфир только когда долетим. Вот тогда аврал, слава, сенсация, русские всех надули… нравится идея?

— Нравится, — честно сказал Василь, — но причем тут я?

— Нужен мне хороший, не гонористый второй пилот с опытом северных полетов на тяжелой четырехмоторной машине. Надежный. И не болтун. И не так чтоб известный публике. Ты подошел отлично. Да еще… она, понимаешь, о тебе отзывалась хорошо.

Он сам, похоже, не заметил как перешел на ты.

— Вы… ее знаете… близко? — не выдержал Василь.

— А, понимаю. Нет, не близко. Зря не ревнуй, ничего такого меж нами не было. Да ее, думаю, никто по-настоящему близко не знает. Одни слухи. Но мне она пару раз серьезно помогла. Из беды выручила. Ладно, не в том суть. Смотри, согласишься, назад дороги нет. Если не хочешь, никто тебя в трусо…

— Согласен! — сказал Василь. — Сами же говорили, слава, награды, девушки… паек вон, какой богатый! А?

— Паек богатый, — засмеялся Черняков, — да жизнь короткая.

— А мне длинную жить скучно, — ответил Василь.