Амулет мертвеца

Глава 10. Последний викинг

Вывеска «У морского змея» сама была произведением резного искусства. Секира, почти перерубившая голову выглянувшему, на свою беду, из выпуклых волн чудищу. «Гнусному бородавчатому змею, значит», подумал Данил. Композиция располагалась на круглом, почти настоящем щите, повешенном на массивных цепях над дощатыми, якобы грубо сколоченными дверями. Он взялся за чугунную ручку в виде эфеса меча, гадая, что внутри. От аквариумов с морскими гадами до чучела нарвала. Но не угадал.

Дверь распахнулась неожиданно легко, внутри архаики стоял хороший уравновешивающий механизм. Несколько ступенек в полукруглую арку — и Данил увидел корабль.

Настоящий, тролль его возьми, драккар, только меньше в десять раз. Он нависал над барной стойкой, обшитой досками под темный, мореный дуб, и сам казался из такого дуба. Хотя нет, дубовую обшивку сэконунги не применяли… ряд разноцветных круглых щитов по борту, как потомство того, над входом, полосатый красно-белый парус, ну, все по традиции. Отличная модель. И резной боевой дракон на штевне, совсем маленький, но зловещий, не хуже змея на вывеске, и даже красный круглый щит на мачте. Иду на вы, точно.

Пара-тройка столов в широком зале и низкие, обитые бурой кожей скамьи, якобы фрески на стенах освещены лампами в тележных колесах под потолком. Нарисованы вроде бы сцены из Старшей Эдды, в примитивном, но живом стиле. Нет, явно фанат занимался, дизайнер Одина. Лишним и выбивающимся из мрачно-лихого вида выглядел разве что большой герб «Харлей-Дэвидсона» на барной стойке.

По зал плыл слабый запах вроде бы древесных благовоний и воздух ощутимо холодил, хотя мерзнуть Данил, понятно, не мог.

— Ну что, поглазел на гнездо снежного человека? — спросил знакомый голос. Индейца-то он за столом в углу и не приметил сразу, тот похоже, обладал талантом не бросаться в глаза даже в своей изукрашенной курточке и черной футболке с ольмекским календарем и надписью «Уицлипочтли, кончай этот цирк».

— Мы, может, и жрали человеческие сердца, но вырезали у убитых врагов, а не живых побратимов, дикарь.

Обладатель баритона явился за стойкой, протирая высокий стакан, вечная гимнастика барменов. Пожалуй, Тору из кино он уступал только одеждой — на кожаный жилет джинсовая куртка с какими-то нашивками, здоровенные руки обнажены по локоть и красуются парой замысловатых узорных татуировок. Белокурые лохмы до лопаток и борода по грудь. Горбатый нос, шея как ствол молодой сосны. Но вместо голубых ледышек на них глянули знакомые по зеркалу вишневые глаза. На плечо здоровяку вскинулся гибкий темный зверек с белой мордашкой — Данил узнал хорька. Хорек — хищный маленький зверек, вспомнилось откуда-то из детства.

— Ольгер, — сказал викинг и махнул лапой, блеснул серебряный браслет с узорами вроде рун. — Про тебя мне этот недорезанный сказал. Ты тот придурок, все еще носишь жизнь в кармане. А не в брюхе, как все нормальные…

— Упыри, Оле, — подсказал кроткий ацтек, не меняя умильно-вежливой мины.

— Дети Гренделя, — ответил тот. Ловко схватил хорька за шкирку и с рычанием потащил ко рту.

— Эй, не тро… — Данил дернулся отнять. И услышал громовое ржание. Рядом тихо хихикал Аренк.

— Всегда срабатывает, — пояснил викинг. Хорек вскочил ему на плечо и завернулся вокруг шеи меховым воротником. Глянул Данилу в глаза рубиновыми глазками — и он понял.

— От меня никуда, ясно, — сказал Ольгер.

— И давно вы так? — Данил хотел рассердиться и не смог. Очень уж потешно хорек закивал головенкой, словно все понимая и насмешничая.

— Давно, тебя в животе не было, — Оле отставил сияющий стакан и оперся локтями на стойку. Обозрел Данила сверху вниз, не очень оптимистично.

— И вот тебя принимать в наш тинг?

— А у тебя еще десять желающих? — Аре хмыкнул.

— Хлипок, — заключил Ольгер. — Да еще жалостлив. А надо быть троллем без сердца. Сердце у тебя все равно дохлое.

Данил не нашел что ответить, показал на драккар, — похож на тот, из Гокстада. Твой был?

— А и ты не совсем дубина, что-то хватал по вершкам, — вежливо отозвался Оле. — Ты думал, я ярл или конунг? Щаз. Я был кормщиком. Наш змееныш. Меня с ним чуть не сожгли. Бой славный, только копье в спину я словил.

Это не кремневым ножичком тебя родня пощекочет. Как бревном бух, прямо сквозь кольчугу. Так у меня из брюха и высунулось на пядь. Кишки в клочья, дерьмом несет, ну хоть мучился я недолго. В том бою и ярла нашего положили и еще полкорабля. Варяги, чтоб их балле тролли сожрали. Еле завалили побратимы. А кто на меня надел тот подарок из трофеев — знать бы.

Он вытянул лапищу и нежно погладил черный гнутый ахтерштевень. На модели не было и пылинки.

— Я от жара в ум вернулся. Дрэк полыхает, оседая. У меня уж борода занялась, а от тел на носу и скамьях вовсю жареным мясом несет. Я и про Вальхаллу забыл. Бух с кормы, от родного правила. Только подумал — Ран, милая, хоть ты не оставь.

И бултыхаюсь в ледяном море, а плевать. Не мерзну. Огонь уже погас, от корабля верхушка мачты с золоченым крылом торчит, а я не помираю. Даже воды не хлебнул.

Потом только понял, я и не дышал все время.

И погреб помаленьку к берегу, жить после жизни. Ни к Одину, ни к Ран, Хель и та не взяла. Гейс я нарушил, на смерть.

Индеец фыркнул.

— А ты нашел бы ту ведьму, что наложила. Пришел бы вот таким ночью. Приласкал.

— Цветок душистых прерий, — сказал викинг, но не особенно гневно. — Гейсы не накладывают. С ними родятся.

Он принес овальный поднос черной жести: несколько темных бутылок крафтового пива, с открывалкой в виде головы викинга в рогатом шлеме с надписью «Sweden», на глиняном блюде тонко нарезанный хамон и сыр трех сортов. Упырь ли, вкуса к доброй еде и выпивке Оле не утратил.

— Не мюсост,[25] но сойдет. Вот пиво теперь да, асам впору. Наше было дохловато. А про вот их брагу из вонючих кактусов и речи нет.

— Выдул три пузыря моей текилы и спасибо не сказал, — наябедничал ацтек.

— Может, тебе вапнатак[26] было устроить? А продул спор, так и не ной.

Он подмигнул Данилу.

— Думал, я бросать топор разучился. Стол не расколю.

— Думал, у него хватит мозгов не курочить свое же имущество из-за шутки, — печально сказал Аре. — Но мозги там давно отбиты о шлем. Изнутри.

— А что за гейс был? — спросил Данил. Где-то он читал о том. Давно уж. Пиво ему понравилось, а мясо тем более. Пусть вкусы теперь и не так ярки, но не отравишься, и живот не прихватит.

— Такой что не сразу и сообразишь, как нарушить, — проворчал викинг. Он поднялся, сходил и запер дверь. Сел и снова поглядел на модель драккара. С любовью и, показалось Данилу, с жалостью. Как на хворую старую собаку. Хорек запрыгнул на стол и утащил кусочек хамона с тарелки.

— Мы тогда набегли на кнарр норманнов, — сказал северянин. — Ну, они звали иначе, но суть та же. До моего последнего людского боя оставалось полгода.

А не самый дурной кормщик был на том кнарре. Развернул свой крутобокий, валкий корабль так, что, пожалуй, ушел бы от парусного врага. Только дракон и не таких едал — в гребные люки мигом высунул плавники-весла, ударил ими по морщинистой сизой воде.

Ольгер Бьернссон мягко, плавно доводил правило, так чтоб обойти и дать возможность закинуть якоря за высокие борта, побольше якорей, притянуть дрэки к вражеской махине, словно на свадьбе щуки с кашалотом. Змеи тетивы метнулись и кого-то нашли на торговом корабле, раздались вопли боли и ярости. Еще залп. Полетели дротики и камни, горкой лежавшие на палубе. Добрый гостинец головам даже в железных шлемах.

Тогда тот, неведомый кормщик, кого Оле уважал все больше, решился на дерзость, резко вывернул правило, и попытался направить прочный высокий штевень прямо на драккар. Нет, если бы Ольгер уснул, у того бы получилось.

Но торговый кнарр — тюлень против косатки… Дрэки выскользнул из-под удара, втянул весла (рев ярла Гельви еще несся над морем) — да Оле и так не дал бы поломать рукоятями, полированными годами гребли, руки-ноги побратимам. Словно в странном танце обошел обреченную жертву. Полетели якоря-кошки, все пошло как полагается. С холодного ясного неба пусть приглядят за удальцами два старых ворона, позабавят единственный глаз хозяина.

С торговца выстрелили — пяток стрел, не более. Хельги, старый товарищ, сразу прикрыл кормщика щитом. Нет, трусами норманны не были, но в явном меньшинстве теперь небось пожалели, что не спустили вовремя парус, не сдались на милость.

Викинги подтягивались и переваливались за чужой борт, а там уже пошла работа топорам и мечам. Кто-то заорал и захлебнулся кровью — по голосу чужак. Жаль, в этот раз не придется зарубиться, удержать корабль его долг, а сюда явно никто не сунется — охрану торговца смяли быстро. В чужом медном шишаке показался над бортом кнарра смельчак и хотел кинуть копье в ярла Гельви. Тот как раз готовился махнуть с драккара, и годы не помеха. Ольгер ухватил дротик, всегда лежавший в удобной уключинке у правила, метнул — чужак полетел в воду, подавившись наконечником, точнехонько вошедшим в рот. И дротик унес, поганец.

Ярл увидел — махнул кормщику и вот он на другой палубе, рубит уцелевших. Недолго, впрочем, резвились волки и вепри битвы по чужим головам. Среди своих потерь не было, ранили пятерых, и то заживет.

Мертвым врагам отрубили головы, черепа пригодятся украсить жилище, тела бросили в море, привычно и без волнения. На взятом кнарре нашли неплохую добычу — золото, меха, каменья, франкское оружие, и хмельной мед, будет чем отпраздновать Йоль в свой срок.

И еще пленницу. Ее притащили на драккар, кто-то предложил, чтоб не было раздора, отдать Ньерду. Другой возразил, какой раздор, брат, из-за такого клада. Ее. мол, только в поношение и кидать, не хватало обижать сурового старика, лишиться его милости.

Ольгер не смотрел туда, ему что за дело. И так занят, кнарр решили все же взять, не пускать на дно, больно у норманнов корабельщики умелы. И надо было распорядиться, кому перейти туда. Уж Оле знал, кто годен в морском деле лучше прочих. Морские орлы и так бы не птенцы неоперенные, но кормщик считал: проверь сам, а потом постучи в головы подопечным и еще раз проверь — удержалось ли там чего.

Холодный ветер выжал слезу, он поднял голову.

Она стояла в кругу мужей, и не сказать чтоб робела. Высокая, ростом на две головы только ниже Ольгера. Босая. Нет, грудь, бедра, задница — там все было в высшей степени. Фрейя позавидует. Длинная серая рубаха с чермной вышивкой на вороте не слишком скрывала ее, и не похоже, чтобы она хотела себя скрывать.

Но кожа буроватая — словно в детстве в торфяник уронили, глаза черные и птичьи быстрые, а волосы, стянутые только на затылке и падавшие почти до колен этаким конским хостом — чернее вороньего пера. Некрасивая. Не может быть красивой женщина без белокурых волос и светлых глаз. Похожая больше на горную нечисть, чем на благую богиню. Дочка тролля, подумал Бьернссон, ведьма, из самых злых, что оборачиваются морскими змеями в Самайн.

Такую лучше бы сразу в море, чтоб не поганила добрую палубу, да правы друзья, Ньерд смертельно обидится, подбросили, скажет подарочек хуже аспида. Разве великанша Ран возьмет в служанки, рыбьи кишки перебирать. Нет. Эта и того не сумеет.

Ведьма глянула ему в глаза, словно иглами уколола. Дикая, еще гляди, зарычит вместо разумной речи.

Ольгер шагнул в круг побратимов и сказал:

— Пусть будет в моей доле добычи, чернавка. Может, мыться научу!

Кто-то хохотнул. Пополз шепот «..ну он-то научит, подол задерет и…» Ярл кивнул, хотел словно сказать еще что-то, но произнес:

— Твое право. Заслужил.

И тут ведьма подняла тонкий, заметно горбатый нос. Глянула на статного героя, как на мокрого, только выловленного из моря щена, и сказала на чистом севером наречии, чуть растягивая гласные:

— И вот этот хилый недомерок будет моим господином? Лучшего средь вас не нашли, конечно, где вам. Смотри не лопни, когда захочешь на мне покататься! Сагу про любовь лягушонка и тюленихи не слыхал?

Бесстыжая совсем. Вокруг уже откровенно ржали.

— Будет тебе и сага, про любовь тюленихи с китом! — отозвался Оле. Сгреб ее за пояс и закинул на плечо. Повернулся и пошел к себе на корму. Биться и позориться она не стала, висела смирно, только прошипела, змея — «не пожалей еще, разбойник!»

Весь обратный путь они не больно-то разговаривали. Ольгер дал рабыне хороший, на куньем меху, серый шелковый плащ из своей доли добычи, дал и замшевые, мехом внутрь, низкие сапожки. «Срам прикрой, как там тебя», бросил. Вопреки ожиданию, ведьма придержала жало во рту, ответила тихо — Сайха. Странное, не ложащееся на северный слух имя. Откуда она знала язык, викинг спрашивать не стал, много чести.

За борт, однако, женщина не бросилась, хоть он не думал ее связывать. В первую ночь, когда кормщик передал вахту надежному Хельги и ложился у мачты, под защиту старухи[27], ткнул ей рукой подле себя. И поймал почти испуганный взгляд этих ненормальных черных глаз. Она мотнула головой, рассыпая с трудом прибранные густые, конский гребень разве возьмет, черные космы.

— Не пойду, лучше на дно чем так!

— Ты что? — он понял, — ааа, возмечтала, тюлениха! Да кидайся, мне рыбу жалко, отравишь гнилым ядом на мили. Не надейся. Чтобы я непотребство на корабле устроил, и с такой обгорелой головешкой! Ложись, дура, прижмись плотнее, околеешь на ветру ночью.

Как нарочно, морской хозяин, шаля, плеснул на них россыпью ледяных брызг, Сайха невольно сморщилась. Ее колотила дрожь. Чужачка.

И легла рядом, завернулась в плащ, сцепив на груди руки — вдруг все же задумает сильничать. Потом, когда Ольгер захрапел, будто на лавке в мужском доме, задремала сама и незаметно притиснулась к жесткому горячему боку.

Они вернулись с честью, славой и добычей, как надлежало. Отец богов был доволен. До похода Ольгер жил в мужском доме, но теперь отвел рабыню в свое прежнее жилище.

Хорошую, просторную полуземлянку, давно стоявшую пустой. Отец и старшие братья ушли в Вальхаллу пятнадцать зим назад. Мать поспешила бы за ними, да муж взял с нее клятву — позаботиться о хвором меньшом, пока не станет на ноги. Пять зим как ее не стало, да, уж пять, ушла от горячки, а Ольгер думал, от тоски по отцу.

А Сайха ничего — как морская волна с чайки, развела огонь, лепешек напекла, хоть и смуглые, а руки ее знали женскую работу. Даже мурлыкать начала на неизвестном наречии, тягуче и усыпляюще.

В ту, первую ночь на суше, Оле не хотелбрать ее силой. Про себя решил — к троллям, женщины еще никогда от него не шарахались, нечего и начинать. А ласку он найдет, желающих хватало.

Так и сказал ей, завалившись на покрытое дорогими мехами ложе в одежде, только сапоги скинув. Раз, мол, не хочешь сюда, ложись на полу, у очага, как собачонка, ему же лучше, женщину покрасивее приведет. И посмелее.

Показалось ли в желтых теплых бликах, но лицо ее стало обиженным.

— А зарежу тебя, северный олень?

Он перехватил ее взгляд на изголовье, на украшенные серебряными бляшками, обтянутые кожей ножны и посеребренное перекрестье рукояти доброго франкского меча.

— И куда пойдешь, на Самайн глядя? Да иди хоть сейчас, волков в лесу порадуешь. Я за ними бегать не буду, кости твои отбирать.

Она не легла на полу. Долго сидела, глядя в очаг. Потом встала, распустила черные волосы до колен, словно на битву собралась, и шагнула к постели. Осторожно коснулась его щеки, провела по светлым завиткам бороды.

Когда викинг обнял ее, стиснул и припал к смуглой шее, целуя и опускаясь губами ниже, в вырез рубашки, она не противилась.

Скоро он понял: и мужчину до него не знала. Вот так ведьма-распутница.

А в самый главный миг сжала его руками и ногами, с гортанным криком.

Они унялись только под утро.

Сайха задремала под его тяжелой рукой, забормотала, заворочалась и вдруг открыла глаза — но невидящие, словно подернутые туманом. Он услышал «лебединое крыло, нет, не ходи, лебедь летит».

— Какое крыло?

Она очнулась, моргая, снова стала собой. Тихо сказала, обняв его шею:

— Прости. Иногда со мной… бывает. Со мной кто-то говорит. Не отсюда. Что я сказала?

— Про лебедя и крыло.

Она вздохнула.

— Бойся лебедя. Тебе передали. Вы ведь верите в запреты? Гейсы, судьбой данные? Лебедь твой гейс.

Больше ничего он не добился. Сама она не знала.

Так они и жили, прошел Самайн, но Сайха не превратилась в морского змея. Вот только Ольгера совсем перестало тянуть на других женщин, даже красавиц. Неужто колдовство? Ну да и Хель с ним, он не ребенок, бояться темноты чьих-то волос. А уж лебедей тем более. Рунами судьбы высечено, так не стешешь.

По весне ярл Гельви собрался в поход, дойти до самого Альдейгьюборга, может, и дальше. Поторговать или пограбить, как руна ляжет.

Конечно, Ольгер шел с ним. Путь дальний, опасностей хватает. Он поговорил с мудрым Гельви, тот дал согласие. Осталось сказать Сайхе — и можно отплывать с легким сердцем.

Но только нашла горбуша[28] на корень.

— Если не вернусь, с ярлом я договорился. Наречешься свободной. Все что у меня есть, все тогда твое. Захочешь замуж выйдешь за кого, так богатая невеста. Приданое на зависть. Да и мой род не из последних. Может, кто такую черноперую и возьмет.

— Я не твоя кукла. Невеста, возьмет, с приданым… все за меня решил? Благодарствую… — села на постели, глядя сверху вниз — совсем как на щенка, словно вернулось прошлое. Странно, теперь она не казалась Ольгеру некрасивой, совсем дева валькирия. И пусть темная кожа и черные глаза.

Обхватила себя за плечи и уже спокойно сказала:

— Ты умрешь, и я умру.

— Рехнулась?

Он помянул троллей, горы и чьего-то отца.

— Дуура, тебе же лучше хочу. Ну что с тобой делать?

Сайха пожала едва прикрытыми смуглыми плечами.

— Спохватился, тугодум. Тащить меня топить в море поздновато. Надо было на корабле. Ах, ну пронзи меня своим мужским копьем до смерти! Хоть умру довольной. Сможешь? Я втяну ядовитые зубы, что у меня там растут, обещаю…

— Ты ядовита целиком, хуже гадюки! Увидим, какие у кого из вас зубы… — ответил Ольгер, — Тор-громовержец, теперь-то я понимаю, почему становятся берсерками!

Она стояла на берегу, совсем отдельно от остальных, провожавших драккар. Даже не покрыла головы, и черные волосы путал ветер. Ольгер взял ее за плечи, теплая меховая безрукавка и впрямь делала ведьму похожей на дочь тролля.

— Я почую, — сказала она. — Ты не думай. Даже за морем. Я и сейчас тебя чую, проклятого. И за что мне ты, волосатый зверь, послан, за какие грехи.

— Поскорее хоронишь? Обещай, не будешь делать дуростей. И верить своим выдумкам. Мало ли кого ославили умершим.

— Обещаю, без верных сведений почитать тебя живым, и не верить в счастье не увидеть более твою рожу. Доволен?

— Доволен. А если непраздна ты, никто не посмеет…

— Нет, разбойник. Не судьба видно мне. Боги не хотят, твои или мои. Может, ты зря волкам меня не отдал, яловуху.

— И с богами и с волками я сам разберусь… как вернусь.

Викинг кивнул, легонько оттолкнул ее и зашагал к сходне. Не оборачиваясь.

Еще до Альдейгьюборга оставалось полпути, когда пришлось Бьернссону вспомнитьведьмины слова.

Они подошли к заросшему лесом берегу, поискать пресной воды. Дракон скалился со штевня, пугал местную нечисть. Тут жили финны. Колдуны нарочитые, зря что ли даже дикие варяги к ним за данью не ходили.

Ярла Гельви дурнем полоротым никто еще не смел называть — все ждали берега в бронях и шлемах, оружными. И со щитами наготове.

Из чащи с посвистом метнулись две стрелы, целили в кормщика, и тут Хельги не поспел. Одна стрела со стуком вошла в его желто-синий щит, а вторая уязвила Ольгера в плечо. И ведь нашла, подлая тварь, место у шеи, на ладонь бы выше, и конец, зажимай не зажимай яремную жилу, изойдешь рудой за пять вздохов.

Но добрая кольчуга все же помогла, отвела жало, рана осталась неглубока, наконечник только надсек плоть, не застряв. Ольгер сгоряча, ослепленный болью, схватил стрелу за древко, она преломилась в кулаке.

Викинги метнули десяток стрел в ответ, но на берегу только ветки закачались насмешливо.

— Табань! — крикнул ярл, — идем дальше, найдем, где берег хоть видно.

Никто не счел будто он струсил, все понимали, как легко их пострелять, вылезающих на берег, из чащи. А стрелки не косоглазые.

— Прости, Бьернссон! — Хельги плюнул с досады, зажал чистой тряпицей плечо побратиму, ткань набрякла кровью, но ясно было, заживет, рана уже прикрылась. Потом поднял с палубы стрелу. Чужая, темная с незнакомыми серыми перьями.

— Брось себя за хвост кусать, ты просто состарился, соленый пес! Щита не поднимешь!

Хельги покачал головой в клепаном шлеме с наносником, не принимая шутки.

— Отдай меня Ньерду, брат, без колдовства не обошлось. Смотри, не иначе, лебединые перья! Стрела-то заклятая.

Он еще раз плюнул на оперенье и помянул троллей.

— Может, сохранить ее?

— Что, пойдешь к финнам шамана искать? Расколдуй свою стрелку, сделай милость, чучело лесное… Выкинь! — Ольгер отмахнулся, занятый иными мыслями.

Лебединое перо… вот тебе и гейс. Что же ты, ведьма, не могла упредить прошлой ночью, когда снилась… Оле вспомнил сон — сам виноват, где там речи вести, сразу на нее набросился. Как в первую их ночь.

Что же, одноглазому, выходит, недолго дожидаться. Жаль, продления роду не вышло. Ну хоть память о себе надо оставить достойную.

А она-то как потом… упрямая как троллиха.

До Альдейгьюборга они так и не дошли. Встретились на узкой водной дороге с варяжской ладьей. Те сразу принялись за луки, потом за мечи.

Как возвращались потом, с заботливо укутанными в запасной парус телами на палубе драккара, как Хельги, раненый в руку и колено, проклинал себя, что не уберег, и все стучал кулаком по правилу, про то Ольгер не ведал. Лежал с прочими мертвецами. Лодью варяжскую утопили, порубив днище — для открытого моря она не годилась, да и людей на северном драконе осталось только-только довести его до родного берега.

Викингов, пирующих в Вальхалле, не принято встречать рыданиями и воплями. И к последнему путешествию их готовили молчком, укладывали на палубу хворост, рассадили мертвых, рядом поместили богатые дары, меха, одежду, горшки с добрым пивом и едой.

Ярл с ближними занял место на носу, и в ледяную руку его вложилимеч. А Ольгера усадили на корме, у правила. Кто же повесил ему на шею маленький кусок металла, похожий на топорик без топорища, опутанный красным шелковым шнурком? У кого из варягов тот амулет сорвали с крепкой шеи, может, снялис головой вместе?

А на черноволосую рабыню, стоявшую поодаль от всех и все смотревшую, как вдали огнем озаряется развернутый полосатый парус, на вид уже не более дубового листа, как дымная косица тянется оттуда, нет, никто не глядел, было еще о ком думать. Тем паче ни жалоб, ни рыданий от нее.

Вальхаллу он так и не увидел. Может, забыл, когда вернулся на этот свет. Впрочем, валькирии Ольгера тоже не встречали, он бы запомнил. Не заслужил? Или рассказы оказались баснями, ведь и Хель его не сцапала.

Он, пожалуй, не слишком удивился новойкак бы жизни. И новому телу, неутомимому и сильному настолько, что ни броня, ни теплые сапоги на меху не мешали плыть. Плата за пропавшее дыхание и стук сердца… Не до того было.

Он выбрался на берег, когда стемнело. Не отжав тяжелую, ледяную одежду, не боясь замерзнуть, побежал к своему бывшему жилищу. Луна единственным прижмуренным оком глядела из черноты. Одноглазый, видишь ли меня теперь? — взмолился Оле, дай успеть!

Слух и зрение обострились нечеловечески. И когда он подбежал к тяжелой двери, уже знал — там пусто. На досках нацарапана руна «альгиз» — перевернутая. Ведьма знала и руны.

Куда она пошла? Куда… едва уловимое тепло, с запахом ее волос. Ольгер, или кем он теперь стал, припал на четвереньки, страшный, бледный и мокрый, без шапки, со спутанными космами и подгорелой бородой.

Кольчуга помешала, и он содрал тяжелый доспех на бегу, даже не замедляясь. С глухим звяком стальная рубаха полетела в темноту.

Быстрее!

Хвала Фрейе, теперь он понял, куда она шла. И зачем.

Обрыв, где он сидел мальчишкой. Мечтал как Волюнд, изладить крылья, улететь от дразнящих великанов-братьев. За море. Где ждет королевна на высоком престоле. Знал бы, как будет тосковать, когда наглых и грубых недругов не станет. А теперь сага выходит иная, из тех, что слагают недобрые скальды накануне Самайна.

Его новые ноги не подвели. Сайха еще стояла там, с распущенными волосами, сливающимися с ночью. Ведьма. Его ведьма. Черная пустыня моря расстилалась под ее ногами. Должно быть, ветер совсем ее заледенил, но этого Ольгер ощутить не мог.

Он двигался почти беззвучно. И быстро, нечеловечески быстро.

Но все же опоздал.

Она раскинула руки и шагнула в пустоту.

Чтобы закричать от боли, когда жестокая рука вцепилась в волосы и рванула назад, к жизни.

Она упала на твердое и холодное — чью-то грудь. А потом та же сила вздернула в воздух и родные, но такие ледяные руки облапили, не давая шелохнуться.

Сайха даже не испугалась. Только черные глаза заблестели, Оле видел. Его-то, и так соколиные, глаза кормщика теперь почти не замечали темноту.

— Ты пришел забрать в царство мертвых? Я готова. Только с тобой.

— Обойдешься. Да меня самого-то, похоже, туда не взяли. Послушай.

Он приложил ее теплую, несмотря на холод, крепкую ладонь к своей молчащей груди. Над обрывом завыл северный ветер, донося отголоски жалоб Фенрира. Она погладила не живое и не мертвое тело в вырезе рубахи.

— Вот, такой я теперь. Сам не знаю, как. Твоим колдовством, не иначе.

— Да если бы я могла… — Сайха всхлипнула, и Оле понял, ведьма смеется и плачет одновременно. Ее тело обмякло, ушло смертное напряжение всех жилок. Плакала теперь навзрыд, вцепившись в его ледяную шею. Пусть, пусть выпустит все. Теперь можно. Теперь он рядом.

— И они жили долго и счастливо, — сказал индеец, складывая из розовой бумажной салфетки уточку. Или лебедя.

— Довольно долго, много лет, — Оле глянул на Данила с легким удивлением, — ты не знал? Амулет действует и на живых. Не так явно, но молодости и срока жизни тем, кто рядом с нами, добавит изрядно.

«Дашка», подумал тот.

— Это Сайха придумала как спрятать амулет… внутри тела.

— А что потом с ней стало? — и не закончив, Данил осознал свою ошибку.

— Любопытство тоже бочка без дна[29], - сказал Оле, нет, кормщик Ольгер Бьернссон, поглаживая хорька, и добавил, прищурясь, — я не видел ее мертвой. Ясно?

Когда понял, искать бесполезно, пошел в берсерки. Самое доброе дело для такого урода. Неплохо я тогда порезвился на палубах.

И замолк.

— Погодите, — сказал Данил, стараясь заладить неловкость, — а почему нет как мы…

— Задохликов, — любезно подсказал Аренк.

— …в политике, например? Никто не хотел порулить судьбой мира?

— А с чего ты взял, будто нас нет в большой и жирной политике?

— Кто?

— Любопытства у него хватит не на кошку, на ягуара, ты прав.

— Молод еще. Глуп. Но я опасался худшего. — Викинг кивнул чему-то. — Да, подойдет. Про политику спрашивай вот у него. Этот прохвост и бабник везде поспел.

Он принес еще пива, мяса и сыра.

— А между тем… — Аренк отсалютовал кружкой, — куда без женщин даже в чертовой политике? Я тогда и ввязался из-за женщины. Так еще и чужой. Меня погубил гуманизм. И романтика.

— Тебя давно погубил бы сифилис, кабы ты жил, — Оле разом заглотил половину кружки, — но трепись дальше, позабавь нас.