Целестина

5

Целестина боялась, что во время завтрака все заметят её глаза, красные от ночных слёз. Но этим утром Бзур-Верещака превзошёл сам себя и приготовил на всех такой немецкий завтрак, что на девушку никто и не посмотрел.

Перед каждым на небольшой тарелочке лежал здоровенный тост с обжигающим беконом, белыми куриными сосисками и жареным яйцом. А для тех, кому не хватит, – большая порция жареного картофеля с луком, грибами, пряностями, салом, увенчанная ещё двумя жареными яйцами. И ещё огромный кофейник, полный крепчайшего кофе.

– Скажите, пани Крашевская, – осведомился гауптман Вольфганг Фрайшютц, жуя тост и одновременно наваливая себе ещё картошки, – как по-вашему, вашей воспитаннице уже пора ходить на свидания?

Генеральша откушала кофе и ответила, тоже по-немецки:

– Я хоть и старею, но память пока цела. Так вот – когда мне пришла пора ходить на свидания, мне сразу стало всё равно, что думают об этом мои воспитатели.

– Но Целестина – ваша воспитанница! Неужели вам всё равно, кому она подарит любовь, с кем свяжет жизнь?

– Да, она моя воспитанница, – согласилась старая Анна Констанция, – и я воспитала её достаточно хорошо, чтобы быть уверенной: Цеся не ошибётся в любви. И посвятит себя достойному мужу, который именно ей и подходит.

– Даже если этот муж окажется русским?

– Даже если этим мужем станет сам пан Езус, – спокойно ответила генеральша. – Уверена, даже если Цеся вдруг решит стать монахиней – она не посрамит честь нашей фамилии.

Целестина выпила всю чашку, прежде чем смогла проглотить проклятый кусок. Подняла взгляд на окно столовой и вдруг подскочила, словно её укололи в спину.

– Смотрите! Смотрите, что там! – кричала она.

– Что там такое? – нахмурилась бабушка.

– Человек на крыше! Тот самый, что и вчера! Это он!

– Это исключено, – заметил гауптман Вольфганг Фрайшютц, – но в окно всё-таки посмотрел. – Нет, это совершенно исключено! Я отлично помню момент поражения цели. Если кто и влез на крышу – это диверсант номер два, которого пример первого ничему не учит.

Целестина медленно опустилась на своё место.

– Он куда-то делся, – пробормотала она. – Был – и не стало. А может быть, мне померещилось. Я плохо сплю в последнее время. Весь последний месяц из крепости была канонада, уснуть невозможно. А теперь – тишина. От тишины я отвыкла, вы понимаете. И как тут уснёшь? Вот и вижу сны наяву. Простите меня, пожалуйста.

– Я совершенно уверен, что юной паненке ничего не померещилось, – уверенно произнёс Фрайшютц. – Враг заметил движение в доме – и спрятался, затаился. Но мы всё равно его найдём – и уничтожим!

– Давайте вернёмся к завтраку, – произнёс Момчило Свачина – всё тем же елейным голоском. – Я прослежу, чтобы, пока мы едим, ничего не случилось.

Тост на тарелочке перед ним так и остался нетронутым. Видимо, трансильванский хорват привык получать пищу другим способом.

Фрайшютц кидал в рот картошку с жареными грибами – ложку за ложкой, словно уголь в паровозную топку. Но каждое движение проходило медленнее. Наконец он отложил ложку, налил себе чашку кофе и начал пить, обжигая губы.

– Надо в комендатуру, – пожаловался он, – а мне спать хочется. Завтрак слишком плотный, наверное. Переел с утра, все силы в живот ушли.

– Мы на новом месте, – напомнил ему хорват. – Здесь даже часовой пояс другой. А ты вчера с этой стрельбой совсем переволновался. Не забывай, у тебя метаболизм от среднего человека отличается.

– Но ты-то сам, небось, всю ночь не спал.

– Я – другое дело. У меня тоже метаболизм отличается, – хорват поднялся. – Давай, пошли. Здесь идти всего шагов двадцать.

Фрайшютц кивнул и чуть не вывернул на себя остаток кофе. Вовремя поставил чашечку, поднялся, качнулся – но в следующее мгновение согнулся и заревел.

И это был нечеловеческий рёв. Так ревут раненые звери.

Гауптман рванулся с места, держась за живот, – и со всего размаха врезался головой в тот самый шкаф из красного дерева, где продолжали танцевать светящиеся искорки. Панели хрустнули и сломались, и его оскаленная голова угодила внутрь, как в капкан. С обречённым звоном посыпались на него рюмки ликёрного набора из красного баварского стекла. А следом полетел графин и звонко стукнул по черепу.

Гауптман Фрайшютц взревел и рванулся обратно. С осколками и опилками в волосах он закружился по комнате, налетая на стулья и продолжая скулить, как побитый щенок. Потом ноги подкосились, и он рухнул на колени, дрожа, словно в малярийной лихорадке.

Он уже не пытался куда-то ползти или что-то делать. Было ясно, что конца не избежать.

– Луна! Луна! – закричал он по-немецки, вытаращив налитые кровью глаза в то самое окно, где Целестина якобы увидела незнакомца.

Но 19 августа 1941 года старая Луна ужалась до тоненького серпа, который и ночью едва разглядишь. Поэтому гауптман Вольфганг Фрайшютц так и не увидел Луны.

– Луна! – крикнул гауптман в последний раз, и кровь хлынула у него изо рта – пополам с картошкой и сосисками. Вольфганг захрипел, схватился руками за живот, словно надеялся его удержать, а потом рухнул лицом в лужу собственной крови и там затих.

– Говорил я ему, – нарушил молчание хорват, – что у него метаболизм необычный. А он – лишь бы жрать!

– Давайте врача позовём, – предложил Бзур-Верещака, поднимаясь из-за стола. Потомка литвинских рыцарей колотила дрожь, но он старался сдерживаться. – Вы же сами видите, тут ничего опасного, – он указал на стол. – Грибы свежие, сосиски мы всегда в этой лавке покупали. Видите, мы все это ели, и с нами всё хорошо.

– Врача позвать в нашем случае можно, – согласился Момчило, – но исключительно для того, чтобы констатировать смерть.

– Но, может же быть, он не умрёт! Даже если отравился, видите – всё же выблевал…

– Он уже умер, – трансильванский хорват повернулся к повару и посмотрел на него усталыми, мёртвыми глазами. – Поверьте моему родовому и профессиональному опыту.