Целестина

3

Первым заговорил тот, что был в очках и с клеёнчатым портфелем. Ему приходилось задирать голову, чтобы говорить со старой пани Гарабурдой, и от этого человечек в круглых очках казался ещё ниже.

– Я уполномочен Брестским городским исполнительным комитетом… – говорил он.

– А мне какое дело? – осведомилась пани Гарабурда. Она наклонила голову набок и стала похожа на брезгливую ворону, которая не может решить: стоит ли пить из этой лужи.

– Наша особая комиссия прибыла, чтобы проинспектировать вашу усадьбу. Это ведь ваши дом, сад, мельница, другие хозяйственные постройки…

– А тебе какое дело?

– У вас большое недвижимое имущество в черте города.

– Разумеется. А у тебя такого нет и никогда не будет.

– …Согласно постановлению исполнительного комитета, это имущество подлежит национализации и переводу в народное достояние. За вами и вашими родственниками будет сохранена положенная жилплощадь.

Целестина мысленно напомнила себе, что, если дело примет серьёзный оборот, надо вмешаться – и на правах родственницы оттяпать себе один из флигелей. И пусть отсюда далеко до гимназии, но лишний флигель всё равно пригодится. Однако пока дело принимало другой оборот.

– Это мой дом, – отчеканила пани Гарабурда. – Это мой сад. Это моя мельница. А вы – воры!

– Гражданка Гарабурда! Мы вас предупреждаем! Мы при исполнении! И забираем не себе, а на нужды трудящегося народа!

– Вы враги всех честных людей. Всех, кто живёт в своём доме.

– Гражданка Гарабурда! Нас уполномочил народ!

– А мой фамильный герб утверждён самим Августом Сильным, милостью божьей королём польским и великим князем литовским.

– Почему мы должны принимать во внимание ваш герб? Уже больше двадцати лет как отменены все сословия и дворянские привилегии.

– Потому что моя инстанция повыше вашей будет. Бог дал в царство Августу Сильному три государства, Август Сильный дал моим предкам герб. А вам кто и что дал? Народ их уполномочил, вот ещё…

– Послушайте!

– Кого послушайте? Да где это видано, чтобы паны холопов слушали?! Иди к своему холопьему народу, пусть он тебя и слушает, пока не осине не вздёрнет, комиссар ты крашеный!

Уполномоченный хмыкнул и обернулся по сторонам. Он словно искал, кто занесёт в протокол это возмутительное заявление. Но вместо этого вперёд вдруг выбился высоченный парень с лужёной глоткой, какой хорошо кричать на стройке «вира» и «майна» или зачитывать на вечере в театре что-нибудь из пролетарской поэзии.

– Слушай сюда, упыриха старая! – закричал он. – Раздулась от крови народной и сидишь, как жаба на золоте! Вся Речица и Адамково слова против тебя не скажут – думаешь почему? Да потому что боятся! Все дома своей паутиной опутала, из каждого кровь последнюю пьёшь. Все тебе должны, и все знают, что по самый гроб не расплатятся. В костёле у тебя своё место, как ложа в Парижской опере, – а тут перед церквушкой муж и жена гроб на церковной паперти со своим трёхлетним дитёй сторожат, чтобы твои слуги не утащили. Март, на улицах снегом завалено, холодно так, что мыши попрятались, а поп не отпирает, потому что не хватает одного злотого на панихиду. И во всей Речице, всём Адамково ни один сукин сын не поделится. Потому что умники, отец с ассенизаторами бастовал, мать грамоте учена… А я видел, сам видел! И сам за них и заплатил – так и знай! Хоть Бога и нет, а заплатил, потому что нельзя с детьми так. Но дети тебе не нужны, едят они много, а крови в них мало. Когда же ты напьёшься, старая паучиха? Хотя нет, никогда не напьёшься. У тебя же целое хозяйство, кто-то должен пахать на тебя каждый день.

Целестина невольно отметила, что ни разу пани Гарабурду в костёле не видела. Получается, она в Троицкий костёл ездит, который дальше, в Тересполе, лишь бы лишний раз не наткнуться на родственников с улицы Пулавского…

Конечно, Тересполь теперь – в другом, наполовину враждебном государстве. Но что-то подсказывало: пани Гарабурду такая мелочь не остановит.

– Дети отвлекают от главной работы, – послышалось с балкона. – Будет лучше, если детей не будет вообще. Я своим работникам детей заводить запрещаю.

– А кто же работать будет, когда работники ваши состарятся?

– Нескоро они состарятся. И в деревнях всё равно полно молодых олухов. Вроде тебя. Которым так хочется пожить в городе.

– Вы сами всё слышали, – констатировал парень, обращаясь к остальным членам комиссии. – Эта упыриха даже не стесняется того, что пьёт кровь трудового народа.

– Всё сказал? – осведомилась Гарабурда.

– Всё. И народ меня услышал.

– А теперь поди вон, холоп, с глаз моих! – рявкнула хозяйка. – Для тебя здесь больше работы нет! Ни для тебя, ни для детей твоих, до самого седьмого колена! Все с голода подыхать будете!!

– Это вас тут не будет, – вполголоса произнёс парень и отошёл.

Уполномоченный снова выступил вперёд. Он одёрнул френч на пузатом животе и попытался говорить тише и серьёзней, как и положено человеку, который наделён властью – но получил это от народа.

– Гражданка Гарабурда, давайте вы не будете отрицать очевидное. Ну вот скажите, откуда у вас этот дом?

– Этот дом – целиком мой, до кирпичика! Все документы в порядке, могу показать. Но в руки не дам – они у тебя вонючие.

– А на какие деньги был этот дом построен? – не унимался уполномоченный.

– На мои, разумеется.

– А мы думаем, что на народные.

– Когда я покупала этот дом, – с презрением изрекла пани Гарабурда, – ваши народные бумажки тут даже не обменивались. Я купила дом на полновесные польские злотые!

– Я говорю о том, что вы купили ваш дом на деньги, добытые народным трудом и украденные вами у народа.

– Парень, ты что – совсем дурень? – осведомилась пани Гарабурда. – Вокруг себя посмотри, на эти хаты гнилые. И ответь: откуда у этого народа может быть столько денег, чтобы на такой вот дом хватило?

Председатель так и замолк перед лицом этого софизма. Парень открыл рот, чтобы ответить, но не сказал ничего, а только отошёл назад. Кажется, он брезговал находиться у неё на глазах.

– Скажите, а ваши работники, которых мы видели на мельнице, – снова начал председатель комиссии, – они по договору работают?

– Они не жалуются, – ответила пани Гарабурда.

– Не жалуются, потому что боятся тебя, старая упыриха! – крикнул из-за спины уполномоченного тот самый местный парень.

– Не жалуются, – всё тем же спокойным тоном продолжала пани Гарабурда, – потому что когда они жалуются, то не работают. А я не люблю, когда мои работники не работают.

Целестина вспомнила, как механически двигались работники у мельницы. Хотя над ними не было ни эконома, ни других надзирателей. Теперь ей стало ясно, что тут не обошлось без тайных искусств. Работники не просто работали как машины – они во многом теперь и были машинами.

А вот можно ли вернуть их в прежнее состояние – этого Целестина не знала. На эту тему ей было страшно даже задуматься. Но скорее всего – нет…

Даже если случится всемирная социалистическая революция, они будут кидать мешки теперь уже на кооперативной мельнице. Или тупо бродить вокруг этой мельницы, пока партия не подыщет для них другой работы.

– Открывайте, гражданка Гарабурда! – крикнул председатель.

Никакого ответа.

– Открывайте! Или мы сами войдём!

На балконе снова началось движение. Целестина уже приготовилась слушать очередную серию перепалки. Но вместо пани Гарабурды из-за перил выглянуло дуло пулемёта. Это был старенький, но чистый Hotchkiss wz.25, переделанный из французского образца.

В армии от него давно отказались, перешли на Ckm 1930 года. А лишние пулемёты скинули на Корпус охраны пограничья. Видимо, пани Гарабурда успела его прикупить во время последней реформы. А может, просто подобрала на одном из северных складов, когда Войско Польское уже совсем разбежалось.

Откуда бы он ни взялся – пани Гарабурда держала оружие в полном порядке и, не говоря ни единого слова, дала очередь.