Целестина

2

Она уже почти успела погрузиться в географию, когда в окно постучали. Целестина подняла взгляд и увидела, что в окно заглядывает смутно знакомое лицо – взрослое, усатое и даже в шляпе.

Тогдашние стёкла были неровные, с пузырьками и мутью – даже в таких дорогих домах, как у генеральши Крашевской. Поэтому она не могла быть уверена, что там за человек – и человек ли это?

Это через круглые окна всё ясно видно, а в комнате Целестины окна были самые обыкновенные. Но ничего, потом, когда она вырастет и заживёт своим хозяйством, в её доме окна будут только круглые, чтобы видеть далеко и правдиво.

Но всё-таки Целестина подошла к окну и спросила:

– Кто там?

– Это Лепперы! – послышалось из-за стекла. – Пожалуйста, пропусти. Мы на собрание.

– Мне не говорили пускать незнакомцев. Особенно через окно.

– Цеся, но ты же нас знаешь! – провозгласил пан Леппер своим фирменным жалобным голосом.

Семья Леппера, секретаря воеводства, жила по соседству. Их особняк был скромнее, но тоже симпатичный. И на её памяти они пока ещё ни разу не лазили по её карнизам.

– Знаю. И поэтому не понимаю, почему вы лезете в окно. Особенно в окно второго этажа. У нас, если вы не заметили, есть парадная дверь.

– Тише-тише… – продолжал бормотать Леппер, почти прижимаясь губами к стеклу.

– Я вас спрашиваю…

– Мы осторожны. Я с супругой, мы еле держимся. Пожалуйста, пропусти нас быстрей.

– Если ваша супруга может ответить вместо вас, пусть она и отвечает.

– Нет, это неудобно. Она позади меня на карнизе стоит.

– И всё-таки я понять не могу – зачем же вы всей семьёй залезли к нам на карниз?

– Потому что мы прибыли на собрание к пани Крашевской. Как можно более тайком, инкогнито и тайными путями…

– Что за собрание?

– Под орлом собрание! Под белым орлом?

– Под каким орлом? – удивилась Целестина. – Который на Воеводстве, что ли?

Она вспомнила пока ещё уцелевший герб Второй Республики на фасаде Воеводства – белый орёл на алом поле. Раньше он выглядел гордым и торжественным. А сейчас казалось, что орёл с ужасом смотрит на реющее над зданием красное знамя.

– Нет же! Это тайное собрание! Такое тайное, что нет никакого орла.

– А почему так называется?

– Потому что итальянцы собираются под розой. А мы – поляки, что у нас есть? У нас не роза. У нас – белый орёл. Или ты стишок не учила?

– Учила, учила, – Целестина распахнула окно и отступила в сторону, пропуская пана секретаря. Меньше всего ей сейчас хотелось рассказывать на память патриотические стишки из младшей школы.

Конечно, могло быть и так, что Леппер задумал что-то недоброе. А может быть, это был и вовсе не Леппер, и даже не совсем человек. Но Цеся была уверена, что, даже если так, бабушка сумеет с ним справиться.

Несмотря на приход коммунистов и тихую панику в колонии, могущество бабушки всё возрастало. И даже сам Дьявол ничего не мог с ней поделать, судя по тому, как бойко старая генеральша ходила по земле и делала дела.

Тем временем вечернее вторжение с карниза продолжалось. Следом за Леппером перебралась через подоконник его супруга. За ними – смутно знакомый молчаливый юноша лет двадцати в синем костюме. Сын, племянник или кто-то ещё. Он даже не посмотрел на Целестину, послушно следуя за родителями. Ну не очень-то и надо!

Семья Лепперов важно продефилировала мимо гимназистки и загремела вниз по лестнице. Видимо, внутри особняка сохранять тишину и тайну не требовалось.

Целестина распахнула окно и ещё раз огляделась. Новых гостей нигде не видно.

Ночь дышала прохладной сыростью. 3

Надо было вернуться к географии – уже в третий раз за этот безумный вечер. Но Целестине совершенно не хотелось браться за урок. Что толку сейчас от этой географии? Всё равно война продолжается и границы меняются каждый день.

Вместо этого она легко, совсем неслышно перешла в восточное крыло второго этажа. Там, за выступом, ложился на пол подозрительный жёлтый свет. Похоже, кто-то из слуг пристроился и читает. Интересно, кто? Наверняка, Бзур-Верещака!

Но никаких слуг в восточной комнате второго этажа не оказалось. Тут не было даже кресел или стульев. Только странный лакированный столик посередине и два круглых окна, такие же, как над лестницей. За одним из них чернел город в сумерках, а другое было озарено тем самым золотым светом.

Казалось, с той стороны стекла горит настольная лампа. Только совершенно неясно – зачем. Два окна, чёрное и освещённое, напоминали пару прожекторов в крепости, которые передают загадочное послание.

Сердечко Целестины забилось быстрее. Наконец-то она наткнулась на очередную тайну!

Всё так же бесшумно она подкралась поближе и заглянула в освещённое окно. И надо сказать, зрелище не разочаровало. Потому что за окном оказалась гостиная – та самая, что на первом этаже. Именно там они завтракали, обедали, ужинали. И именно туда стремился Леппер с супругой.

Горели все лампы, но их жёлтый свет только ярче оттенял чёрные тени. И здесь собралась, казалось, вся колония имени Нарутовича. Людей было так много, что Целестина даже не смогла их пересчитать. В светлых пиджаках и ослабленных галстуках, словно на летней прогулке. И все жались по стенам, наполовину скрывшись в необыкновенно чёрных тенях. Еды никакой не было. Видимо, её и не полагалось.

Бабушка восседала за столом посередине комнаты, похожая на древний идол богини-матери. Она молчала и даже не поднимала взгляд на тех, кто входил. И казалось, если прислушаешься, то сможешь различить, как у неё в голове вращаются тяжёлые жернова, готовые перемолоть любую проблему.

Но она не казалась здесь главной. Это было бы слишком низко. Бабушка походила скорее на ведьму-пророчицу из скандинавских мифов, ту самую загадочную вёльву, настолько старую, что уже мёртвую. Именно у мёртвой ведьмы спрашивали о прошлом и будущем. А генеральша Крашевская превосходно помнила прошлые времена – тем более удивительные, что они закончились совсем недавно.

Когда она сюда только перебралась, Брест-над-Бугом смотрел на неё почерневшими квадратами выгоревших окон, а крепость могла служить разве что ориентиром. В разграбленном городе, который существовал уже под тысячу лет, не было ничего, что напоминало бы о старине: ни прошлого, ни традиций, а жители были неотличимы от беженцев.

Старый генерал Крашевский руководил штабом военного округа, а комендантом крепости был генерал Михал-Пётр Милевский. Это сейчас для комендантства достаточно подполковника.

Крепость ожила первой, и она решала здесь всё. На весь город уцелело три двухэтажных жилых дома. Из них два – те самые два особняка Ягминов на бульваре Мицкевича, мимо которых Цеся ходила в гимназию, а третий – кажется, бывшая еврейская гимназия на Медовой.

Про самое высокое здание, уцелевшее в городе, рассказывали разное. Одни говорят, что это была старая ратуша, другие стоят за трубу городского крематория на Граевке.

Центральные районы Бреста-над-Бугом было не отличить от деревенской окраины вроде теперешних Вульки и Шпановичей.

Невесть как пережившие мировую войну евреи толкались на вокзале. Как только на перрон кто-то сходил – они тут же подскакивали и предлагали всякие услуги. И расспрашивали – скоро ли будут работы в крепости? Собираются ли паны заводить новые производства? Жителей становилось всё больше, за десять послевоенных лет их стало вчетверо больше. И каждому нужно занятие.

Город выжил и вырос за счёт армии и присланных чиновников. В городе появились водостоки, канализация, кинематограф. В окрестных деревнях нарезали имения для отставных офицеров и столоначальников, которые вызвались навести порядок на земле и выращивать стратегические культуры.

Уже через шесть лет город развился настолько, что в нём начались забастовки. В 1926-м генеральша наблюдала в бинокль мужа через круглые окна второго этажа самую знаменитую – первую в истории Второй Речи Посполитой – забастовку ассенизаторов.

Ассенизационный обоз был на северной окраине города, где-то между Граевкой и Адамково. И в том году ассенизаторы показали «шляхте» (так они по старой памяти называли польских офицеров и чиновников), что представляют в обществе немалую силу.

Лихой мужик Казик Березовский, руководитель профсоюзной секции ассенизаторов, перетянул на свою сторону весь союз коммунальников. И всего за неделю город оказался в грязи. Во двориках громоздились свалки мусора, по улицам текли потоки нечистот. По гниющим кучам бегали крысы.

Тогдашний губернатор приказал сломить забастовку. Рядом крепость, в гарнизоне полно солдат – неужели это сложно?

Побить ассенизаторов было бы несложно. А вот отыскать штрейкбрехеров оказалось непросто. Местные жители подкармливались с огородов, пасли коров и боялись даже приближаться к вонючей и непонятной технике.

Пришлось обратиться к сионистам. Евреи – народ ремесленный, что-то придумают.

Мойша Мухавецкий по прозвищу «Стеклянный глаз» и ещё десяток сионистов отправились на ассенизационный обоз вести переговоры. Пока шли по шоссе мимо Адамково, немного отдышались от городской вони, так что, когда добрались до обоза, уже выглядели вполне боевито.

– Город – некрасивый, – начал Мойша Стеклянный глаз, – мусор – летит. Грязь – течёт. Будет – скандал!

– Мы и без тебя знаем! – отвечал Казик. – Чуем, представляешь, по запаху!

Мойша Стеклянный глаз открыл рот, чтобы усилить свои аргументы. Но ребята с черпаками были уже наготове – и тут же окатили непрошеных гостей вонючей жижей.

Сионисты бежали. Вместо них приехали полицейские и арестовали Березовского. Тот не особенно сопротивлялся и на прощание подмигнул соратникам.

Березовского доставили в старую тюрьму – потому что Краснуху на Шпитальной тогда ещё не построили. А магистрат разошёлся по домам. Все были уверены, что порядок восстановлен.

На следующее утро ассенизационные машины опять были в городе. Наполнили бочки, но на поля не поехали, а вместо этого выбрались на центральные улицы. У каждой бочки была своя позиция – у магистрата, дефензивы, квартиры воеводы, костёлов и кинотеатров.

– Чего вы требуете? – спрашивали чиновники магистрата. – Чем угрожаете?

– А неужели не ясно? – отвечали весёлые ассенизаторы.

Шляхта была в панике. В то время как простой люд Адамково, Граевки и Вульки злорадствовал и немного гордился привычными, веками проверенными отхожими ямами, которым никакой ассенизатор не нужен.

В конце концов магистрат капитулировал и подписал всё, что хотели бастующие. Березовского освободили и несли на руках аж до железнодорожного переезда. Смеху было – на всё Полесье…

А что об этом случае думала генеральша Крашевская? Этого Целестина не знала и спросить не решалась. Что-то подсказывало, что в ответ она услышат: «А ты, Цеся, зачем интересуешься? В ассенизаторы решила податься после гимназии? Это дело денежное, хоть и вонючее».

…Так развивался город. Но до сих пор с промышленностью было туго, как и раньше. Власти в Варшаве никак не могли решить, что делать с этим заболоченным, лесистым и не особенно плодородным краем, чьё население глухо их ненавидело…

Но кто знает все тайны старой Анны Констанции? Может быть, она помнила и ещё более древние времена, до Великого Пожара, который почти уничтожил город полвека назад? А может, её память уходила в совсем неведомые времена, тёмные, как колодец.

В те времена город стоял там, где стоит сейчас крепость, и там была своя жизнь, от которой сохранились только отдельные названия в старых грамотах. Никто, кроме, быть может, старой генеральши, уже не знал, где в крепости и её окрестностях располагались Дарки, Вариводино, Заугрынецкое предместье и Святой Город.

(В гимназии Целестине рассказали, что из старых названий в городе уцелела только Подвальная улица. Улица называлась Подвальной, потому что проходила под крепостным валом и была не богата ни домами, ни историческими событиями).

Такое место пропасть не может. Там, за кроваво-алыми кирпичами крепостных стен, наверняка продолжается своя, невидимая жизнь…

Но эта жизнь сейчас невероятно далеко, там, за громадиной стадиона и сумрачными пустырями. Для тех, кто собрался здесь, весь мир сжался до гостиной – озарённого золотистым, чуть приглушённым светом прямоугольника. Кресел и дивана на всех не хватило, многие просто стояли у стен – и всё равно казалось, что в комнате нет никого, кроме генеральши.

– Все собрались? – сурово спросила бабушка.

– Все, все, – послышалось со всех сторон – вразнобой, но будто одним голосом.

– На заседаниях вас бывает больше, – заметила Анна Констанция.

– Мы передадим, – пробормотал Пшчулковский и ещё раз погладил усы.