Целестина

4

В полутёмном зале особняка генеральши Крашевской наступила такая тишина, что было слышно, как потрескивает электричество в лампочках.

– Что про генерала Костек-Бернацкого слышно? – спросили в заднем ряду. – Он же прилетал в крепость, мы все помним.

– Наш отважный комендант крепости, воевода Полесский, главный гражданский комиссар и третье лицо в государстве уже за румынской границей, – отозвался незнакомый Целестине деятель в новом, душном костюме и с бритой налысо головой.

Снова воцарилось молчание. Все собирались с мыслями.

– Нашего городского президента Франтишека Колбуша тоже нет с нами… – начал Пшчулковский.

– Почему? – осведомилась Анна Констанция. – Испугался? Брезгует?

– Он арестован. Коммунисты арестовали его.

– Разумно.

– …Но я готов поклясться чем угодно – на нём не было никакой вины. Он вовсе не планировал и не готовил бунт. Это даже точно известно. Он не был врагом новой власти.

– Потому и арестовали, – спокойно ответила бабушка, – чтобы не успел ничего запланировать и подготовить. Так работают коммунисты. Они уничтожают врагов ещё прежде, чем они успеют стать врагами.

– Вацлав Дзержинский тоже задержан. Директор Лесхоза.

– А этот чем знаменит?

– Он брат Дзержинского. Того самого Дзержинского! Но даже это его не защитило.

– Кто такой «тот самый Дзержинский»? – нетерпеливо спросила генеральша. – Художник какой-нибудь? Скульптор по дереву из народа?

– Разве вы его не знаете? – удивился Пшчулковский.

– Современных недоумков я не знаю. Для меня имеет значение только прошлое и будущее.

– Брат нашего Вацлава Дзержинского, Феликс, отвечал в правительстве большевиков за полицию. Этот Феликс давно умер, правда. Но большевики его крепко помнят.

– За какую полицию этот Феликс отвечал? Тайную?

– За всю. Она у коммунистов совмещённая.

– Разумная мера, – бабушка кивнула головой. – Работа всё равно та же самая, и можно на надбавках тайным агентам экономить.

– Так вот, брат этого Дзержинского – это наш Вацлав, директор Лесхоза.

– Приятно слышать, что никто из братьев Дзержинских не пропал в этой жизни и каждый устроился на государственной службе.

– Ничего подобного! Вацлава взяли вчера. Никто не знает, за что. В Краснухе сейчас, к нему даже жену не пускают.

Краснухой называли уже упомянутую новую тюрьму на Шпитальной, построенную в конце двадцатых по новомодному французскому проекту. Говорили, что её нарочно всунули за православный собор, чтобы колокольный звон заглушал звуки следственных действий.

Коммунисты тюрьму оценили. В первый же день они выпустили оттуда всех политических. А сейчас наполняли Краснуху заново, теперь уже по своим спискам.

– Возможно, коммунисты решили, что Вацлав опасен для мировой революции, – предположила бабушка.

– Но его брат… – послышались голоса.

– С таким-то братом…

– И даже такой брат не помог…

– Тем более опасен! – произнесла генеральша – и голоса немедленно стихли. – С такими-то предками можно собрать большую силу! А никакая новая власть терпеть чужую силу не намерена!

– И как, по-вашему, есть ли в этой комнате хоть кто-то, – вступил Пшчулковский, – кто не может быть опасен для новой власти?

– Думаю, таких нет, – ответила Анна Констанция. – Мы же здесь все без домашних животных сидим. А если и есть такие люди в городе, то на сборища вроде нашего они всё равно не приходят.

– И что теперь с нами будет?

– Думаю, новые аресты, – как ни в чём не бывало произнесла генеральша. – Я склонна думать, что многие из тех, кто собрался здесь сегодня вечером, скоро окажутся в Краснухе и испытают на себе, насколько хороши тюрьмы по французским проектам. И для кого они лучше – для тех, кто сидит, или для тех, кто охраняет.

– То есть со временем арестуют всех нас? Прямо по списку домовладельцев?

– Не всех. Но арестуют достаточное количество, чтобы те, кто останется на свободе, были совершенно счастливы и оценили, как много могут сделать для новой власти.

– Но как народ это потерпит? – подала голос одна из дам.

– Народ долготерпелив. Особенно когда казнят от его имени.

– Но ведь простых людей тоже будут казнить. Или, – бородач в ужасе обвёл взглядом собравшихся, – коммунисты бедняков не трогают?

– Коммунисты считают, что люди равны, – произнесла бабушка. – Логично предположить, что трогать они будут всех. Но народ будет доволен, хотя бы первое время. Толпа казни любит.

– По-вашему, предпринимать ничего не надо, потому что народ со временем взбунтуется?

– Угу, конфедерацию соберёт и ракошь объявит. С чего народу из-за казней бунтовать? Это шляхта бунтует, казаки всякие, матросы. Народ – он только подчиняется. Такое уж место у него в государстве.

– Ну… их же казнят.

– Казнят всегда не тебя, а соседей. И народу у нас в городе всё равно много. Каждый будет думать, что уж его-то не тронут.

– Но это всё равно убийства.

– И что? На Великой Войне каждый день убивали ещё больше людей. И патриотический дух в народе был жив – пока еда не закончилась и фронт не развалился. Я тогда уже замужем была и хорошо это помню.

– То есть вы предлагаете нам ждать, – медленно произнёс Пшчулковский, – того счастливого часа, когда коммунисты сами устанут заниматься казнями?

– И это ожидание будет тяжким, – в тон ему ответила генеральша, – потому что народу в городе много, и власть теперь тоже народная. А нас – мало. Или вы забыли, что мы для местных – переселенцы и осадники? И что нас прислали сюда жить как колонизаторов среди аборигенов?