Целестина

5

За завтраком все молча ели маринованную в горчице свёклу и огурцы с мёдом. С хлебом в городе было по-прежнему туго.

Целестина заговорила – просто, чтобы растопить лёд за столом.

– Мне жалко наших соседей, – сказала она. – Служащим теперь постоянно приходится переходить от одной власти к другой, от одного языка к другому. Сперва с польского на немецкий, теперь с немецкого на русский. А русские, с этой их белорусизацией, могут тут и на местное наречие всех перевести. Непросто сейчас им приходится.

Бзур-Верещака пошевелил усами.

– Не знаю, что там у чиновников, – сказал он, – но помяните моё слово – если это будет продолжаться и мир не подпишут, то нам тоже придётся переходить на язык простого народа.

– На русский? – спросила Целестина. – Или на местное наречие?

– Хуже! На питание военного времени! Будем есть спаржу под сыром.

– Ничего подобного, – сурово произнесла генеральша. – Мы живём в пограничном городе, здесь кругом железные дороги. Здесь не может пропасть еда.

– Это ещё почему?

– Потому что еду в наше время возят по железным дорогам.

– На рынке баранина уже пропала.

– У контрабандистов можно достать всё.

– У контрабандистов можно будет достать всё, пока капиталы не проживём.

– Ничего не будем делать, – бабушка отправила в рот последний кусок. – Мы не успеем прожить наши капиталы.

– Пани генеральше удалось вычислить, когда закончится война? – не сдержался повар. – Иначе я не могу понять, откуда такая уверенность. Может, вы и результат озвучите? Кто победит, с каким счётом.

– Нет, – Анна Констанция отодвинула пустую тарелку, – просто знаю, что нам всем недолго осталось, – на этом месте она повернулась к Целестине. – Готовься, Цеся! Скоро ты одна останешься, на развалинах. 13. Что открыл раввин Соловейчик 1

Немцы взялись за городских евреев неторопливо и начали с малого. Сперва просто приказали всем, кто жил в колонии Варбурга или возле ешивы на Третьего Мая, переселиться в центровое гетто. Кто-то даже радовался, что будет жить подальше от Лупашей.

А потом вкопали столбы и оградили гетто колючей проволокой, как если бы там были склады с чем-то важным для фронта. Забор был не очень высоким, метра полтора, и всего на пять рядов «колючки».

Когда уже начали огораживать, оказалось, что район гетто, который шёл вдоль Мухавца, разросся и запихать его в прямоугольник центральных улиц не получится. Поэтому сделали два гетто, разделённых стратегически важной улицей Ягеллонской, – большое к северу, малое к югу.

У большого гетто было трое ворот. У малого – одни. Проёмы ворот стояли пока пустыми, без охраны, даже без створок – словно ритуальные ворота на фотографиях из Японии.

Разрешалось и входить, и выходить, до самого комендантского часа. На первое время не разрешалось только селиться – евреи должны жить только внутри, а все остальные только снаружи. Даже дома по ту и по эту сторону колючей проволоки выглядели одинаково. Разве что чесночный запах гетто ощущался на той стороне сильнее.

Всего в гетто заперли от 20 до 30 тысяч человек – толком никто не считал. Получается, за колючей проволокой оказалась практически половина населения города. А ещё тысяч 10 – это «восточники». Наконец, можно вспомнить, что Киевка, Шпановичи, Вулька и Речица заселены как раз местными полешуками в лаптях и с граблями. Многие из них по привычке считают себя католиками – но уже их дети интересовались не казюками, а Коминтерном, не Красной Горкой – а красным знаменем.

Так что теперь Целестина ощущала особенно остро, как мало в городе осталось польских семей их круга. А те из местных, кто был католиком, на всякий случай начинают снова называть себя белорусами, чтобы в духе нового времени не угодить под колотушку национального возрождения. И исследователи будущих поколений наверняка будут строить всякие безумные предположения – что брестские поляки отступили с польской армией, что они попрятались в окрестные сёла и леса, подобно средневековым будникам, а может быть, подобно странствующим голубям, и вовсе улетели на Южный полюс и там замёрзли…

Беженцев больше не держала граница, они хлынули в город вслед за фронтом и старались набиться в большое гетто. Режим ужесточился, теперь под угрозой расстрела в гетто воспрещалось жениться и заводить детей. Но беженцы были уверены, что немцы просто ничего не заметят. Сам царь Соломон не мог определить, как давно родился младенец…

Всем было ясно, что рано или поздно на воротах гетто появятся и створки, и охрана, и убивать начнут. Но никто толком не знал, когда это будет, – и каждый был уверен, что не в этой жизни.

С городских стен старательно посрывали уцелевшие афиши голосования за делегатов в Народное собрание Западной Белоруссии. Вместо них развесили предписания работоспособному еврейскому населению явиться на биржу труда. Предписания были на двух языках – польском и еврейском. Знаний Целестины хватило, чтобы опознать за древним шрифтом задорный восточноевропейский идиш. Писать на классическом еврейском не стали – было очевидно, что, кроме раввинов, никто не поймёт.

В газетных ларьках появились «еврейские марки» – листы из сорока похожих на марки наклеек. На каждой марке – высказывание какого-либо известного человека о злодейской сущности мирового еврейства. Большинство этих высказываний были поддельными, но это не влияло ни на цену, ни на спрос.

– Неужели ты в это веришь? – спросила Целестина у Багуцкой, когда случайно наткнулась на неё возле гимназии. Одноклассница как раз несла такой лист.

– Купить не повредит, – ответила Багуцкая. – Пусть немцы видят, что мы свои. А так, мало ли. Одни люди говорят одно, другие другое…

Похоже, Багуцкая верила в то, что написано на наклейках, не больше, чем её предки верили в цветок папоротника. Каждый крестьянин вроде бы знал, что цветок есть. Хотя его никто не находил, да и не искал особенно, и в церкви про него вроде ничего не говорят. Но верить в цветок папоротника было принято.

Тем временем преподаватели гимназии обходили дома учеников – даже тех, чей дом угодил в зону гетто. Нужно было как можно скорее сдать старые (польские) и новые (коммунистические) учебники. И получить новейшие учебники.

Учебники были отпечатаны в Вольном Городе Данциге, но на польском. Смотрелись они неплохо, только весь текст был набран непривычным готическим шрифтом.

Все, у кого хватало сил разобрать текст, читали только последнюю главу. Там было написано самое главное – версия, в которую полагалось верить каждому, кто не хотел прослыть врагом Рейха:

«Обустроенная Германия, возрождённый и усиленный немецкий народ, буквально кололи глаза враждебным к ним державам. В связи с этим начинались различные конфликты, а в 1939 году грянула война.

Против Германии выступили Польша, Англия и Франция. Однако ясновельможный пан Адольф Гитлер их не испугался. Ведь Германию поддерживали Италия и другие народы.

Под ударами могучей немецкой армии первым делом распался наиболее неудачный продукт Версальского трактата, так называемая Великая Польша.

Далее немецкая армия заняла Данию, Голландию, Бельгию, Францию, Норвегию, Югославию, Грецию.

Однако в этот момент Советский Союз готовил нападение на Германию. Адольф Гитлер выступил против большевиков и в 1941 году освободит от их власти восточные территории. Против большевиков выступили также Румыния, Финляндия, Словакия и Венгрия, да и все прочие европейские народы.

Война в Европе разгорелась до небывалых размеров. В неё вмешались и Соединённые Штаты Северной Америки. Однако и это не испугало Великогерманию, тем более что против США и Англии выступает Япония…»