Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 88 Те, кто живут

Он просыпается не сам, его вытягивают из сна, как если бы кто-то без предупреждения погрузил его в холодную воду, и теперь он лежит, захваченный этим состоянием между, где разум уже вышел из темноты, но тело ещё отказывается подчиняться, и мир вокруг ощущается вязким, медленным, наполненным чужими голосами, проникающими сквозь стены, сквозь тонкую мембрану сна, сквозь кожу.

Шаги за дверью — тяжёлые, с ленивой, но раздражённой волочкой, будто кто-то из последних сил тащит своё тело на новый день. Дверь напротив хлопает глухо, с отчётливой усталостью, потом ещё одна, кто-то ворчит сквозь сон, кто-то шепчется, но шёпот этот глухой, вязкий, неестественно громкий, как в кошмаре, где слова теряют свою силу, но звук остаётся.

Он не двигается.

Он ждёт.

Но чего?

Он лежит в полумраке, глаза ещё закрыты, но он уже чувствует, как реальность медленно проникает внутрь, заполняет его, как затопленный дом, в который по щелям просачивается вода — сначала только холодок у ног, потом щиколотки, потом по пояс, и вот уже не вдохнуть, не пошевелиться.

«Опять кто-то орёт. Даже с утра. Как будто мир не может дать мне хотя бы пять минут, прежде чем начнёт разваливаться».

Какая надежда, какая детская, наивная мысль.

Как будто мир когда-то переставал разваливаться.

Как будто он когда-то жил в мире, где можно было бы сказать: «Сегодня всё спокойно», как будто у него когда-то было время, где дни не начинались с этой затяжной, вязкой тревоги, расползающейся по телу, как яд.

Он приоткрывает глаза.

В комнате полумрак, слабый рассеянный свет пробивается сквозь шторы, но этого достаточно, чтобы различить очертания:

Халат, бесформенно брошенный на стул, белое пятно, больше похожее на труп.

Стопка книг, беспорядочно наваленная на стол, словно остатки попыток держаться за порядок, который уже давно не существует.

Помятая постель, разорванная, будто он всю ночь метался, хотя, возможно, так оно и было, возможно, его мысли и правда оставили после себя следы в ткани, как в грязи, как в песке, как в застывшем бетоне.

Этот день уже здесь.

И он уже чувствует его вес.

«Сегодня комиссия. Если Карпов не устроит новый спектакль, я буду удивлён».

Ах, какая честность, какая простая, но оттого ещё более удушающая правда.

Конечно, будет спектакль.

Карпов не тот, кто проигрывает и забывает об этом.

Карпов из тех, кто держит поражение внутри, как гвоздь в ладони, постоянно надавливает, снова и снова возвращаясь к этому ощущению, чтобы, когда придёт момент, забить его обратно — не в себя, а в тебя, медленно, методично, с наслаждением.

Он сжимает пальцы, разгибает их, ощущает, как кожа натягивается, как мелкие мышечные спазмы пробегают по запястьям, и это кажется таким же настоящим, как всё остальное, как этот день, который он ещё не начал, но уже прожил внутри себя.

Но он не двигается.

Он ждёт.

Но чего?

Дверь хлопает ещё раз, теперь уже ближе, кто-то шаркает босыми ногами по полу, слышится ленивое, но раздражённое ворчание:

— Да ё-моё… опять кран течёт, ну что за…

Ещё кто-то отвечает, но он уже не слышит.

Он лежит, и что-то внутри него смещается.

Не страх.

Не усталость.

Просто тяжесть.

Она всегда была, всегда будет.

Она здесь.

Она его мир.

Стук разрывает тишину. Глухо, ровно, с короткой паузой между ударами, как пульс, как чей-то настойчивый ритм, который вгрызается в реальность, требуя внимания. Сначала он игнорирует — сознание ещё не до конца выбралось из вязкого тумана утренней усталости, тело ещё не подчинилось разуму, а в голове слишком много чужих голосов, сливающихся в одно бесформенное эхо. Но стук повторяется. Уже быстрее, наглее, увереннее, уже как вторжение, а не просьба.

Он лежит, не открывая глаз, и внутри что-то раздражённо сворачивается в комок, уплотняется, формирует едва заметное, но навязчивое ощущение, что этот день уже пытается вцепиться в него зубами. Ещё до того, как он успел встать. Ещё до того, как он успел осознать себя.

Кто?

Зачем?

Он не хочет знать, но уже знает.

«Ну конечно. Утро без потрясений — это же не для меня».

Он ждёт.

Может быть, уйдёт.

Но нет — за дверью молчание, наполненное выжиданием, затем ещё один стук, на этот раз короче, резче, как если бы кто-то потерял терпение.

Мирослав медлит.

Он не торопится двигаться, не торопится реагировать, не торопится соглашаться на этот день, который уже толкается в дверь, требует, чтобы его признали, чтобы ему подчинились.

Но он всё равно поднимется.

Потому что это неизбежно.

Он садится медленно, пропуская через себя вес этого движения, через напряжённые мышцы, через сонное онемение в конечностях, через глубоко впитавшуюся в тело усталость, которая не уходит после сна, потому что сон больше не отдых, а просто другая форма существования.

Он вдохнул, выдохнул, наклонился, провёл ладонями по лицу, как если бы мог стереть с себя остатки ночи, потом наконец посмотрел на дверь.

«Кто бы это ни был, он не уйдёт».

— Что-то срочное? — голос ещё не до конца проснулся, чуть севший, но он даже не старается его выровнять.

За дверью короткая пауза — будто тот, кто стоит снаружи, оценивает, стоит ли вообще продолжать, а потом, наконец, голос, знакомый, уверенный, с ленивым раздражением:

— Миргородский, живой там? Или уже не знаешь, как двери открывать?

Валентин.

Конечно он.

Кто ещё мог бы стоять у его двери с утра пораньше, не заботясь о том, что люди предпочитают не просыпаться под глухие удары в стену?

Мирослав не отвечает сразу.

Вместо этого он делает паузу — едва заметную, но ощутимую, как если бы эта пара секунд могла дать ему шанс остаться в покое.

Не могла.

Конечно, не могла.

— Ну если хочешь, можешь проигнорировать, — продолжает Валентин, и теперь в его голосе уже чувствуется веселье, это ужасающее, непрошенное, утреннее веселье, которое словно пытается растянуть тень улыбки сквозь дверь. — Просто скажешь потом, что не знал.

Мирослав закатывает глаза, вздыхает, поднимается.

«Было бы неплохо действительно не знать».

Он открывает дверь, и сталкивается с Валентином, который, конечно же, не собирался отступать.

Валентин улыбается — эта улыбка слишком бодрая для этого часа, слишком уверенная, слишком довольная.

Мирослав смотрит на него, оценивает, что стоит за этой улыбкой, но и так уже знает.

Что-то случилось.

Опять.

Конечно.

И его, разумеется, не оставят в стороне.

«Этот день даже не начался, а я уже хочу его закончить».

Коридор встречает его ударом звука — разрозненные голоса, обрывки фраз, которые накатывают, смешиваются, сливаются в единый гул, как если бы общежитие сейчас дышало одним, единым организмом, в котором каждый человек — лишь его клетка, болтающая, ворчащая, смеющаяся, беспокоящаяся.

И вот он — центр хаоса.

Кто-то босиком стоит в луже воды, держа в руках пучок смятых газет, будто бумага может остановить нарастающую катастрофу. Кто-то бегает вдоль коридора с видом человека, который сам не знает, куда и зачем, но чувствует, что надо куда-то мчаться. Кто-то достучался до коменданта, но теперь стоит, проклиная момент, когда ему пришло в голову это сделать.

И всё это — просто кран, из которого хлещет вода.

Мирослав молча стоит, наблюдает за этим спектаклем.

Ему ли не знать, как это выглядит со стороны?

Он уже видел этот хаос — в коридорах больницы, в отчаянных попытках пациентов что-то объяснить, в бесполезных бегах медсестёр, в голосах, требующих срочно, прямо сейчас, иначе всё — конец.

Но здесь — не операционная.

Здесь не умирает человек.

Здесь не кто-то борется за жизнь.

Здесь просто течёт вода, просто бытовая катастрофа, которую, конечно же, кто-нибудь исправит.

И всё же он чувствует, как что-то внутри дрожит от этой глупой, но настоящей суеты.

Потому что они живут.

Потому что они думают, что день, начавшийся с воды под ногами, всё равно закончится вечером, в привычном ритме, где можно будет спокойно лечь спать.

Потому что у них нет мысли, что за этим последует что-то большее, что-то, чего не остановить газетами.

Он не здесь.

Он всегда будто бы в другом измерении.

Валентин вытягивается рядом с ним, ухмыляется, толкает его в бок локтем.

— Вот скажи, ты, конечно, врач, но если кран сломается, ты сможешь его вылечить?

Вопрос задан невзначай, но он ощущает, как за ним тянется этот короткий, почти незаметный след насмешки, не злой, но той, что требует ответа.

Он даже не сразу реагирует.

Внутренний голос говорит:

«А если бы человек истекал кровью, а не вода из трубы? Вы бы так же стояли?».

Но он не произносит этого.

Он зевает, медленно, намеренно, затягивая паузу, а потом лениво выдыхает:

— У меня методы радикальные.

Это шутка.

Это чёртовая, пустая, ненужная, брошенная шутка.

Но она работает.

Кирилл, стоявший у стены, фыркает, качает головой, бросает в общий гул раздражённое:

— Я бы уже кому-то этот кран на голову надел.

И смех.

Смех, который вспыхивает, растекается по коридору, как масло по горячей сковороде.

Мирослав слушает его, ощущает этот короткий момент разрядки, и в нём — что-то чужое, что-то, что он давно не чувствовал.

«Я здесь. Они смеются, они не боятся. Они просто живут».

«А я? А мне можно?».

Что-то в нём хочется удержаться за этот момент, за этот хаос, за этот звук воды, за этот смех, за этих людей, которые, кажется, просто живут, не оглядываясь, не просчитывая завтрашний день, не ожидая удара.

Но он не может.

Он не здесь.

Он уже там, где никто не смеётся.

Запах свежей выпечки разливается по коридору, мягкий, густой, вплетающийся в тяжёлый утренний воздух, заполняющий пространство так же, как и чужие голоса, как и неумолимое течение жизни, в которую его сейчас втягивают.

Коробка стоит на столе, большая, картонная, с жирными пятнами на углах — посылка из деревни, пирожки, запах которых напоминает о чём-то далёком, будто призрак из времени, которое никогда ему не принадлежало. Валентин уже с довольным видом роется в коробке, раздаёт по кругу, бросает короткие фразы, откусывает с хрустом, и Мирослав машинально принимает пирожок, как будто отказ вызвал бы слишком много ненужных вопросов.

Он не голоден.

Но откусывает.

Тесто тёплое, начинка чуть пряная, солёная.

Они говорят, что такие посылки — редкость, что, может быть, если попросить, в следующий раз пришлют больше, что в этой жизни, как ни странно, ещё можно найти простые радости.

Простые радости.

Что-то неуловимо чужое во всей этой картине.

Смех, разговоры, люди, которые едят, не думая о том, что завтра их могут выгнать, заменить, вычеркнуть, уволить, посадить, убить.

Он слушает, но всё время ускользает.

Чужие лица, чужие фразы, он здесь, но не здесь.

«Смешно. Они здесь живут, здесь и сейчас. А я… всё время будто бы в другом измерении».

Максим лениво откидывается на стуле, жуёт, прищуривается, потом кивает на Мирослава, будто только сейчас вспомнил о нём:

— Кстати, ты же у нас теперь знаменитость. Говорят, комиссия идёт не просто так.

Замирание.

Секунда, которая растягивается, как замедленный кадр.

Мирослав не сразу отвечает, потому что ответ требует не слов, а мгновенного внутреннего расчёта.

«Они уже знают»

«Кто сказал? Откуда? Насколько?».

«Паниковать нельзя. Нельзя даже показать, что я думаю об этом».

Он ждёт ещё мгновение, делает вид, что докусывает пирожок, медленно кладёт его на край стола, будто эта пауза вообще не связана с тем, что сказано.

— В смысле?

Голос ровный, спокойный.

Но в этот момент, он чувствует, как по позвоночнику пробегает что-то холодное.

Валентин переглядывается с другими.

Этот взгляд — короткий, но наполненный смыслом, мгновение молчаливого соглашения между теми, кто уже знает что-то, чего не знаешь ты.

— Ты правда не знаешь?

Тон чуть приподнят, в нём не сомнение, но насмешливое удивление, как если бы знание этого было таким же очевидным, как цвет неба.

Кирилл пожимает плечами, откусывая от пирожка, небрежно бросает:

— Карпов вчера к главврачу заходил.

Карпов.

Он откладывает чашку.

Движение неспешное, но внутри него уже кипит анализ.

Карпов ходил к главврачу.

«Конечно».

«Это не просто проверка больницы. Это не просто комиссия».

«Он двигает фигуры».

Понимание приходит сразу, но он делает вид, что ещё думает.

«Не подать вида. Не дать им ничего».

«Если они видят, что я не удивлён — значит, я знал. Если видят, что я удивлён — значит, я не держу ситуацию под контролем».

«Держать лицо. Не торопиться».

Он медленно переводит взгляд на Валентина, оценивает, насколько далеко зашли эти слухи, кто именно их распространял, что именно они знают.

— Да?

Лёгкий интерес в голосе, не больше.

— А что говорят?

Теперь они изучают его.

И это тоже становится игрой.

Они проверяют его, а он проверяет их.

Пауза становится слишком долгой, и кто-то кидает новую фразу, но он уже почти не слышит.

Он смотрит на тёмный чай в своей чашке, но видит только то, что будет дальше.

«Ну конечно. Это не случайность. Просто проверить больницу? Да, как же».

Слова звучат в голове медленно, как приговор, который он знал заранее, но теперь он уже не надеется на оправдание.

Карпов что-то задумал.

И это всего лишь начало.

Мирослав поднимает чашку, допивает чай, хотя вкуса уже не ощущает — жидкость просто скользит внутрь, тёплая, но безвкусная, как этот момент, который он пытается удержать, но который уже потерян.

Он смотрит на них.

На Валентина, который снова что-то говорит, жует, смеётся, как будто мир прост, как будто впереди у него — только новый день, а не что-то необратимое.

На Максима, лениво вытянувшего ноги, кидающего в воздух шутки, которые скользят по поверхности реальности, не проникая вглубь.

На Кирилла, хмурого, но живого, такого, который злится на вещи, на которые можно злиться, потому что они ещё не переросли в настоящую угрозу.

Они живут здесь.

Они не думают о завтрашнем дне так, как он.

И он им завидует.

Но он не может остаться.

Этот момент уже не его.

Он уже не здесь.

Он поднимается, медленно, будто это движение что-то окончательно фиксирует — ставит точку, отрезает возможность задержаться ещё на секунду.

— Ладно. Спасибо за пирожки. Мне пора.

Слова звучат ровно, спокойно, как будто всё в порядке, как будто ничего сейчас не разошлось под его кожей.

Валентин чуть криво улыбается, оценивающе смотрит на него, прищуривается.

— Не вляпайся там, доктор.

Простая фраза.

Но в ней — что-то большее.

Что-то, что сказано не просто так.

Как если бы Валентин понимал больше, чем говорит.

Как если бы он видел, что внутри него уже что-то натянулось, сжалось, напряглось.

Мирослав не отвечает. Только кивает.

И уходит.

Он уже не принадлежит этому утру. Не принадлежит этим людям. Не принадлежит этой лёгкости, которая могла бы быть его, но не будет.

Он теперь — игрок в чужой войне.

Он выходит в коридор, и шум за его спиной сразу же начинает растворяться, становится гулким, неразборчивым фоном, как будто сдвинул дверь между собой и чужой, не принадлежащей ему реальностью. Там — жизнь. Там — смех, там — чай, там — кто-то вытирает воду с пола, ворча, что всё разваливается, но завтра, наверное, всё починят.

А здесь — тишина.

Он идёт медленно, не торопясь, ощущая каждое движение, как если бы сам факт движения был чем-то необратимым, чем-то, что нельзя остановить.

«Живут. Как будто ничего не происходит. Как будто небо не упадёт им завтра на головы».

Он смотрит перед собой, но всё ещё чувствует спиной ту комнату, тот стол, тот смех.

«Может, это и правильно».

Но не для него.

Для него всё изменилось.

И теперь это невозможно не замечать.

Он спускается по лестнице, и каждый шаг звучит глухо, будто пространство вокруг проглатывает звук, оставляя после него только пустоту. Коридоры медленно просыпаются, кто-то выходит из комнат, кто-то, зевая, натягивает рубашку, кто-то ищет, куда подевалась его зубная щётка.

Мир продолжается.

Как и прежде.

Как будто ничего не происходит.

Как будто завтра всё будет так же.

Но он-то знает.

Он чувствует, как что-то под его ногами уже сместилось, как почва, которая ещё кажется твёрдой, но где-то внизу уже начала оседать, уже затягивает, уже ждёт, пока он сделает ещё один шаг, ещё одно движение, ещё одну ошибку.

Он останавливается на секунду у окна, вдыхает воздух, пропитанный сыростью утреннего тумана, и в этом мгновении кажется, что ещё есть шанс, ещё можно сделать вид, что всё так же, как вчера.

Но нет.

Нет пути назад.

Нет выхода из этой игры.

Он идёт дальше.