Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 24 Тень в темноте

В больнице пахло карболкой, сыростью и затхлой бумагой. Коридоры опустели, тишина стала плотной, как кисель, и только редкий скрип туфель да приглушённые шаги ночной смены напоминали, что здание не мертво. Ветер дул в щели оконных рам, лениво шевеля шторы в конце коридора, будто кто-то невидимый проходил там.

Мирослав натягивал перчатки, но пальцы дрожали. Он злился на себя. Это было не страхом, а предчувствием, слишком ясным, слишком липким. Как запах хлорки, застревающий в носу.

«За городом, в восемь вечера. Если это ловушка — я иду прямо в неё».

Он бросил взгляд на вешалку, где висел его плащ. Натянул его, застегнул пуговицы. Рука машинально скользнула по карману, но ножа не было. Никакого оружия.

«Прекрасно. Если они решат меня убрать, я даже не смогу сопротивляться».

Внутри что-то напряглось.

Он шагнул к двери, но замер. Секунда сомнения.

Всё тело будто подсказывало: не иди.

Но отступать некуда.

Мирослав толкнул дверь.

Больница жила своей ночной жизнью — глухой, замедленной, наполненной звуками капель, шёпотом дежурных медиков и редкими шагами по коридору. Мирослав вышел из кабинета, его движения были отточены, выверены, лишены резкости. Любое лишнее движение могло привлечь внимание, а сегодня он не мог себе этого позволить.

Он шагал быстрее, чем обычно, но не настолько, чтобы это выглядело подозрительно. Свет ламп, врезавшийся в коридор через мутные окна, делал его тень слишком длинной, будто сама ночь вытягивала его, желая схватить за плечо.

И тут он увидел его.

В конце коридора, опершись о стену, стоял Виктор Ильич Карпов. Его взгляд был тяжёлым, внимательным, будто он не просто случайно оказался здесь, а ждал.

«Он что-то чувствует? Или просто случайность?».

Никаких эмоций. Только холодное напряжение, застывшее в глазах. Мирослав не позволил себе замедлиться, наоборот — удерживал привычный ритм, будто всё было так, как должно быть.

Не отводить взгляд. Не показывать колебаний.

Но этот взгляд, этот немигающий, тяжёлый, скользящий по нему взгляд — он ощущался на коже, как чужая рука.

Карпов не двигался.

Только наблюдал.

Когда Мирослав поравнялся с ним, он уловил, как чуть приподнялась его бровь, как уголки губ дрогнули — не в усмешке, нет, а в том самом едва заметном выражении, которое невозможно интерпретировать правильно.

«Что ты задумал?».

Но нельзя замедляться. Нельзя останавливаться.

Он продолжил идти. Ровно, уверенно, но с осторожностью тигра, покидающего территорию охотника.

Шаг. Ещё шаг.

Карпов за его спиной.

Он не слышал, чтобы он двигался.

Мирослав повернул направо — мимо кладовой, где пахло хлоркой и влажными бинтами.

Ещё немного.

Тяжёлый запах ночи, чуть влажный воздух — двор близко.

Он открыл дверь, не оглядываясь.

Выдох.

В ночной тишине двор больницы показался почти нереальным. Свет из окон расползался по асфальту, чертились тени деревьев, капли дождя, оставшиеся с вечера, стекали с крыши редкими, но упорными каплями.

Мирослав сжал кулаки.

«Успел».

Но чувство, что за ним наблюдают, не исчезло.

Ночь была напряжённо-глухой, как задержанный вдох. В городе не спали только фонари да случайные прохожие, чьи силуэты растворялись в переулках быстрее, чем успевали зазвенеть их шаги. Мирослав шёл быстро, но не настолько, чтобы это выглядело бегством.

Он ощущал это всем телом — за ним следят.

Не то чтобы он не привык к таким взглядам — они преследовали его с того самого дня, как он переступил порог больницы. Поначалу это были любопытные взгляды коллег, настороженные взгляды пациентов, лениво-оценивающие — Карпов. Теперь же за ним следил кто-то другой.

Мирослав резко свернул в узкий, глухой переулок между старыми кирпичными домами. Здесь пахло влажными подвалами, пылью и чем-то устаревшим, как будто стены впитывали в себя дыхание десятилетий.

Он затаился в тени здания, прислонился к холодному кирпичу, выравнивая дыхание.

«Если я ошибся, то это просто бессонница и усталость. А если нет…».

Секунды тянулись, скатывались, как капли дождя по водосточным трубам.

И вот — движение.

Мужчина проходит мимо, не глядя ни вправо, ни влево.

Тёмное пальто, низко надвинутая шляпа.

Не нужно видеть лица, чтобы понять — этот человек идёт за ним.

Не спеша, не торопясь — уверенно.

Как тот, кто не боится быть замеченным.

Мирослав не двигается.

Взгляд — напряжённая, холодная ниточка, вытянутая к этому человеку.

Он хочет увидеть хоть что-то — подбородок, губы, скулы, но шляпа скрывает его полностью.

«Если он пошёл за мной — значит, я уже слишком глубоко в этом дерьме».

Мужчина не задерживается, проходит дальше, но его походка слишком… ровная. Слишком осознанная. Он не пытается скрываться, но и не хочет встречаться глазами.

Мирослав ждал ещё мгновение, потом медленно выдохнул, выпрямился.

Нельзя идти той же дорогой.

Он двинулся в другую сторону, уходя через старый квартал — те улицы, что ему уже знакомы.

Тихие дома, растрескавшийся асфальт, старый магазин с мутными окнами, где всегда пахло ржаным хлебом.

Он держит ровный шаг, но ухо ловит каждый звук.

Спустя несколько минут наконец выходит к месту встречи.

Тишина.

Но за спиной ощущение — будто кто-то всё ещё смотрит.

Дом выглядел заброшенным — потемневшие от времени брёвна, крыша, будто сгорбившаяся от усталости, окна, за которыми не было видно ни света, ни движения. Только если прислушаться, можно было различить слабый шорох внутри — будто кто-то выжидает, притаившись в темноте. Мирослав остановился в нескольких шагах, вглядываясь в силуэт у крыльца.

Николай.

Стоял, чуть склонив голову, словно тоже прислушивался. Потом медленно поднял глаза.

— Ты пришёл.

Голос спокойный, но внутри него что-то дрожит — не от страха, скорее, от понимания.

Мирослав чуть усмехнулся — коротко, беззвучно.

— Пока что да. Дальше посмотрим.

Николай не ответил сразу, лишь посмотрел поверх его плеча — на пустую дорогу, на темнеющий горизонт, на деревья, чьи голые ветви цеплялись за сумерки, словно пальцы утопающего.

— За тобой шли?

Мирослав кивнул.

— Кажется, да.

Николай тихо выдохнул, будто уже ожидал этого.

— Значит, времени у нас мало. Пойдём внутрь.

Скрипнула дверь.

Дом пахнул сыростью, старым деревом, запылёнными страницами. Внутри не было ни света, ни тепла, только холодные стены, которые давно никого не слышали.

Мирослав прошёл внутрь, чувствуя, как половицы пружинят под ногами.

«Если это ловушка, выход только один».

Николай захлопнул за ним дверь, запер её. Движение уверенное, привычное, как будто он делал это не в первый раз.

В углу стоял стол, старый, тёмный, с облупившейся краской. На нём — лампа, две кружки, стопка документов.

Тишина повисла между ними, натянутая, как туго скрученная нить.

Тусклый свет керосиновой лампы дрожал на столе, оставляя по углам длинные тени. В доме было холодно, воздух пропитан сыростью и чем-то старым, забытым, будто здесь давно никто не жил. Запах пыли, бумаги и чуть уловимый оттенок табака, застрявшего в деревянных стенах, создавал ощущение, что прошлое всё ещё живёт в этих стенах, пряча секреты в складках выцветших обоев.

Мирослав молча осмотрел комнату. Его взгляд скользнул по столу, на котором в хаотичном порядке лежали папки, исписанные листы, какие-то медицинские отчёты. Всё это выглядело так, будто кто-то в спешке собирал информацию, но не успел завершить начатое.

Николай не садился. Он стоял рядом, держа в руках сложенный лист бумаги, словно взвешивал, стоит ли говорить дальше.

Потом сделал шаг вперёд, развернул лист и положил перед Мирославом.

На нём было выведено аккуратным, но твёрдым почерком:

Савельев Александр Ильич.

Мирослав моргнул, припоминая, где уже слышал это имя.

— Ты говорил про него в больнице. Бывший врач?

Николай кивнул, сел напротив, скрестив руки на груди.

— Да. Но не просто врач. Он копал слишком глубоко.

Тишина, в которой слышалось слишком многое.

Мирослав чуть подался вперёд.

— И что с ним случилось?

Николай провёл ладонью по столу, словно разглаживая невидимые складки времени.

— Исчез. Вернее, его «перевели». Но на самом деле его больше никто не видел.

Простые слова, но в них было что-то ледяное.

Мирослав невольно напрягся.

— Он тоже пошёл против Карпова?

Николай усмехнулся, но в этой усмешке не было ни иронии, ни радости.

— Нет. Он пошёл против тех, кто стоит за ним.

Казалось, что даже воздух в комнате изменился.

«Если есть кто-то выше, значит, Карпов — всего лишь инструмент. Значит, борьба совсем не там, где я её видел».

Николай потянулся к одной из папок, открыл её и достал пожелтевший лист. Бумага была потрёпанной, на краях заломы, как будто её не раз сжимали в руках. Он положил её на стол.

Мирослав прочитал первые строки.

Они меня вычислили. Они знают, что я видел списки. Больше молчать нельзя.

Чёрные чернильные буквы врезались в сознание, оставляя за собой липкое чувство тревоги.

Мирослав перечитал ещё раз, чувствуя, как внутри медленно поднимается холод.

Он поднял глаза.

— Какие списки?

Николай долго не отвечал.

А потом сказал просто, почти буднично:

— Людей, которых убирают.

Тишина в комнате стала осязаемой.

«Если Савельев видел эти списки, значит, он знал, кто будет следующим».

«Если он исчез — значит, они не ошиблись».

Мирослав провёл языком по пересохшим губам, не сводя взгляда с бумаги.

«И если этот список всё ещё существует… значит, там может быть и моё имя».

Тишина в комнате стала вязкой, тяжёлой, почти физически ощутимой. Слабый свет лампы бросал причудливые тени на стены, и эти очертания будто бы оживали, извиваясь в полумраке, как безмолвные свидетели разговора, который не должен был состояться.

Мирослав медленно поднял голову, взгляд его встретился с глазами Николая. В этом взгляде не было страха, но в нём было понимание. Понимание того, что с этого момента всё меняется.

— Ты хочешь сказать, что в больнице «чистки»?

Слова прозвучали ровно, почти без эмоций, но за их холодной оболочкой скрывалось осознание необратимости.

Николай слегка наклонился вперёд, его руки сжались на краю стола.

— Я хочу сказать, что те, кто становится неугодным, просто исчезают.

Он произнёс это тихо, но в этом спокойствии слышалось гораздо больше, чем в крике.

Мирослав смотрел на него, но видел уже не просто человека. Он видел страх, растворившийся в самом воздухе этого места, страх, ставший неотъемлемой частью больничных стен.

«Значит, это не просто Карпов. Значит, игра ведётся на другом уровне».

Он медленно выдохнул, отвёл взгляд, будто переводя в уме возможные последствия.

Если это правда — значит, его загоняют в угол. Если это правда — он следующий.

— И ты думаешь, что теперь в этом списке я?

Николай молчал несколько секунд.

— Если Карпов не добьётся твоего увольнения официально — да.

Эти слова прозвучали с пугающей простотой. Будто речь шла о чём-то повседневном, неизбежном, как смена погоды.

Мирослав почувствовал, как внутри нарастает холод.

«Если я в этом списке — значит, у меня два варианта. Исчезнуть или…».

— И что ты предлагаешь?

Николай прищурился, его пальцы медленно коснулись листов бумаги, лежащих на столе. Он задумался, а затем, чуть подавшись вперёд, произнёс:

— Разорвать игру.

Тишина.

«Разорвать?».

Это звучало одновременно просто и абсурдно.

Мирослав невольно сжал кулаки, раздумывая.

— Что это значит?

Николай слегка усмехнулся, но усмешка эта не несла в себе ни радости, ни лёгкости.

— Ты должен стать угрозой настолько серьёзной, чтобы они боялись трогать тебя.

Эти слова врезались в сознание, как раскалённое лезвие.

«Угрозой?».

Мирослав вдруг осознал, что это и есть точка невозврата.

«Либо я действую, либо меня стирают».

Он медленно провёл языком по пересохшим губам.

— Если я сделаю это… пути назад не будет.

— Ты думаешь, у тебя ещё есть выбор?

Николай смотрел на него пристально, безжалостно, и в этот момент стало ясно: он говорит не о шансах, он говорит о выживании.

Мирослав медленно поднял взгляд на тусклый свет лампы.

Тени на стенах извивались, а за окном ветер гнал холодную ночь.

Свет лампы медленно раскачивался, отбрасывая неустойчивые тени на стены, заставляя их дрожать, словно в агонии. Николай не отводил взгляда, его глаза, тёмные, сосредоточенные, впивались в лицо Мирослава, но тот смотрел не на него. Его пальцы сжались на краю пожелтевшего документа, будто пытаясь впитать в себя каждую букву, каждое слово, каждые тонкие следы чернил, оставленные рукой человека, которого уже нет.

Запись Савельева была короткой. Простой, даже примитивной, но в этой примитивности заключалась неизбежность.

Они меня вычислили. Они знают, что я видел списки. Больше молчать нельзя.

Каждая строчка резонировала в сознании, отдавала глухим эхом, растекающимся по нервам.

Он чувствовал, как что-то холодное, липкое, поднимается внутри него, разливаясь вдоль позвоночника. Это был страх. Нет, не страх смерти — страх осознания. Осознания, что обратной дороги нет.

Документ дрожал в руках, но не из-за него, а из-за мысли, которая всё крепче вонзалась в сознание, словно игла под ноготь.

«Я либо ломаю их игру, либо становлюсь следующей пешкой, которую уберут».

Тишина стала слишком громкой.

Николай молчал, ожидая. Он всё понимал, видел, как мысль прорастает в сознании Мирослава, как она впивается корнями, как захватывает его, оставляя без шансов.

Мирослав медленно поднял голову.

Свет качнулся. В окнах была темнота — густая, плотная, такая, что казалось, если подойти ближе, она засосёт в себя, не выпустит обратно.

И вдруг — ощущение.

Не звук,

не движение — просто чувство, будто в эту темноту кто-то смотрит.

Он резко обернулся.

Окно. Ничего. Темнота.

Но он уже знал.

«Нас уже нашли?».

Ветер тихо прошелестел за стенами, как вздох, как предупреждение.

Тишина вновь сомкнулась вокруг них, а где-то снаружи, за окном, стоял кто-то, кто пришёл слишком рано.

Игра началась.