Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 71 Визит Георгия Жукова

Мирослав едва слышно вздохнул, ощущая, как после предыдущего пациента кабинет словно наполняется вязкой, тягучей усталостью. Он машинально протянул руку к перчаткам, пальцы скользнули по жёсткой ткани, но не успел он вновь погрузиться в работу, как в дверях возник медбрат, застыл на пороге, а за ним, невидимо, завозилось что-то тревожное, будто в самом воздухе сгущалось нечто неведомое, плотное, чуть ли не осязаемое.

— Доктор Миргородский, тут новый пациент… случай серьёзный, но он неохотно идёт, — голос медбрата звучал глухо, с нотками странной сдержанности.

Мирослав медленно поднял голову, впился взглядом в полутень коридора, где уже угадывался силуэт того, кто приближался. И вот — он сделал шаг вперёд. Высокий, с тяжёлым, выверенным взглядом, в котором читалась смесь раздражения, напряжённого контроля и глубокой, невыраженной боли. Он стоял, не двигаясь, не желая переступать порог, будто сам факт обращения за помощью был для него личным поражением. Взгляд Мирослава скользнул по его фигуре, по едва приметному напряжению челюсти, по сжатию губ, по скрытой, но оттого ещё более явственной линии усталости на лице.

— Вы Миргородский? — голос был твёрдый, чеканный, но в нём была какая-то скованность, будто каждое слово давалось с усилием.

— Да, проходите. Садитесь в кресло, — голос Мирослава прозвучал ровно, почти безэмоционально, но в этом спокойствии скрывалась внутренняя готовность — готовность к тому, что сейчас перед ним не просто пациент, а нечто большее, нечто требующее предельного внимания.

Пациент вошёл медленно, но решительно, как человек, привыкший не подчиняться обстоятельствам, а подчинять их себе. Но здесь, в этом кабинете, власть смещалась, пусть даже он пытался этого не показывать. Мирослав чувствовал это — в каждом шаге, в каждом движении. Альфа. Сильный, уверенный, но даже его уверенность сейчас рассыпалась мелкой крошкой напряжения.

— Мне вас советовал один знакомый, говорит, у вас руки лёгкие, — наконец заговорил он, но в голосе его проскользнула странная интонация, не то насмешка, не то сомнение.

— Посмотрим, — отозвался Мирослав, не меняя выражения лица.

Альфа сел, но сел так, будто в любой момент мог вскочить обратно, будто его тело не желало принимать это вынужденное подчинение обстоятельствам. В нём было что-то отчаянно противоречивое — напряжённость бойца, который привык к боли, но не к чужим рукам, которые эту боль должны устранить.

— Но если честно, не люблю я врачей… особенно стоматологов, — буркнул он, скрестив руки на груди, словно стараясь отгородиться от происходящего.

Мирослав едва заметно улыбнулся. В этом была истина, с которой не спорили.

— Никто не любит, — спокойно ответил он, надевая перчатки, с мягким шелестом натягивая их на пальцы. — Но давайте разберёмся с вашей проблемой.

Тишина повисла в воздухе, густая, почти осязаемая. Жуков молчал, но его челюсть чуть дрогнула, будто он хотел что-то сказать, но передумал. В этом молчании было больше напряжения, чем в любом разговоре.

А Мирослав смотрел на него, смотрел пристально, изучающе, и в этой минутной паузе он вдруг понял — перед ним не просто пациент. Перед ним человек, который привык подавлять боль, привык не признавать слабость. А слабость, каким бы высоким ни был статус, всегда была преступлением.

И тем не менее, он здесь.

И это уже само по себе значило больше, чем он, возможно, был готов признать.

Мирослав, не спеша, потянулся к инструментам, а затем, едва ощутимо сжав пальцами холодный металл зеркальца, приподнял его, заметив, как мышцы на лице Жукова мгновенно напряглись. Это было почти неуловимо — едва заметное движение, едва ощутимое сокращение век, но Мирослав видел это. Он слишком хорошо знал, как ведут себя альфы, когда оказываются в положении пациента. Особенно такие, как этот.

— Расслабьтесь, — проговорил он спокойно, но его голос был чётким, ровным, таким, каким должен быть голос врача, у которого нет права дрогнуть перед пациентом. — Я ничего не буду делать без вашего разрешения. Скажите, как давно вас беспокоит зуб?

Жуков усмехнулся, но в этом слышалось больше раздражения, чем искренней насмешки. Этот смех был почти защитной реакцией, последним барьером, который ещё отделял его от признания того, что он, как и любой другой, может испытывать слабость.

— Давно. Думал, само пройдёт. Не прошло.

Мирослав слегка кивнул, как будто этот ответ был для него самым ожидаемым. Альфы. Они всегда считают, что боль — это нечто временное, преходящее, что стоит лишь перетерпеть, и она исчезнет. Будто бы организм подчиняется их воле так же, как подчиняются им другие люди. Омеги. Подчинённые. Враги. Мир. Всё. Но тело… тело не слушается. И вот тогда они оказываются здесь, перед врачом, перед тем, кому вынуждены доверить самое уязвимое, что у них есть.

Он медленно, осторожно, но уверенно начал осматривать ротовую полость пациента. Уже на первых секундах он понял: всё гораздо хуже, чем ожидалось. Гнойное воспаление, глубокая чувствительность — проблема зашла слишком далеко. Мирослав ощущал это почти интуитивно, как ощущает опытный врач, когда перед ним человек, чья болезнь давно перестала быть просто болезнью, но стала чем-то большим — отражением его характера, его привычек, его страха перед врачами, перед слабостью, перед самим собой.

— Это не просто боль, — произнёс он, опуская инструменты и пристально глядя на Жукова. — Вам давно нужно было прийти. Инфекция уже разошлась.

Жуков молчал, но его пальцы едва заметно сжались на подлокотниках кресла. Этот жест был самым красноречивым ответом, который Мирослав мог ожидать. Он видел это сотни раз — в глазах омег, которые привыкли терпеть боль, потому что иначе их не поймут, в глазах альф, которые терпят её, потому что иначе они перестанут быть альфами.

— Дело серьёзное, — продолжал Мирослав, всё так же спокойно. — Если не удалить зуб и не провести лечение, последствия могут быть хуже.

Жуков нахмурился. Мирослав заметил, как его тело стало напряжённее, как в нем боролись два противоречивых желания: первое — встать и уйти, потому что никто не смеет указывать ему, что делать, второе — остаться, потому что где-то глубоко внутри он понимал, что врач прав.

— Я не люблю, когда со мной возятся, — наконец произнёс он глухо, с той самой нотой раздражения, которая обычно возникает у людей, когда им напоминают о том, что они не всесильны.

Мирослав молча положил инструменты, опёрся ладонями о стол, прищурился, изучая его.

— Послушайте, товарищ Жуков, у вас есть два варианта: либо мы решаем проблему сейчас, либо позже вам уже понадобится не просто врач, а хирург. Какой вариант вам ближе?

На мгновение повисла тишина.

Жуков хмыкнул. Это был не совсем смех, не совсем насмешка — скорее, принятие неизбежного. Он медленно кивнул, но во взгляде его всё ещё тлело напряжение.

— Делайте, что надо.

Мирослав кивнул в ответ.

Он знал: эта борьба ещё не закончена. Она только началась.

Мирослав сосредоточенно готовил инструменты, его пальцы двигались уверенно, но не торопливо. Он чувствовал — пациент перед ним напряжён, и это напряжение было не только физическим. Оно глубже, коренилось в чём-то, что было заложено годами, может, даже десятилетиями. Альфы редко доверяют врачам, а особенно таким, как он — омегам. Но если Жуков уже оказался в этом кресле, если не развернулся и не ушёл, значит, внутри него шла борьба. Значит, он всё же понимал, что выбора нет.

Мирослав заметил, как тот сжал подлокотники кресла, словно ожидая удара, и не спешил с анестезией.

— Если хотите, я могу объяснять, что делаю, — проговорил он негромко, проверяя ампулу.

Жуков поднял на него тяжёлый взгляд. В этом взгляде было что-то глубоко животное — не страх, нет, но напряжённая готовность к любому развитию событий. Он смотрел так, словно проверял, выдержит ли врач его молчаливый вызов.

— Лучше просто делайте, — бросил он.

Мирослав только кивнул. Альфы не любят объяснений, не любят быть в подчинении, а уж перед омегой — тем более. Но это была не та игра, где можно командовать. Здесь он был врачом, и Жукову ничего не оставалось, кроме как довериться его рукам.

— Сейчас подождём, пока подействует, — спокойно сказал он, вводя препарат.

Жуков не шевельнулся, но Мирослав уловил, как напряглась челюсть, как коротко дрогнули пальцы. Терпит. Ожидаемо. Они все терпят, пока могут. И только когда уже не могут — приходят.

Минутная тишина заполняла пространство. Мирослав отсчитывал секунды в голове, чувствуя, как присутствие Жукова давит, занимает всё пространство в кабинете, словно ему здесь тесно, словно он пытается не только контролировать своё тело, но и подавить саму ситуацию.

— Вы не похожи на обычного врача, — неожиданно произнёс Жуков.

Мирослав едва заметно поднял брови.

— Почему?

Жуков чуть прищурился, словно решая, стоит ли продолжать.

— Спокойный слишком. Обычно врачи бегают, суетятся. А вы будто заранее всё знаете.

Мирослав посмотрел на него внимательно, прежде чем ответить. Его спокойствие — не маска, не поза, а необходимость. Омега, не умеющий держать себя в руках, не выживет в этом мире. Особенно здесь, среди альф, среди системы, которая терпит только тех, кто знает своё место.

— Хороший врач должен не только лечить, но и делать так, чтобы пациент не боялся, — наконец сказал он.

Жуков не ответил, но в его взгляде мелькнула тень размышления. Как будто он примерял эти слова на себя, на своё тело, на свой страх, который никогда бы не признал.

Мирослав молча проверил чувствительность. Анестезия подействовала. Теперь можно работать.

Он двигался чётко, методично. Не торопясь, но и не давая Жукову времени на ненужные мысли. Каждый инструмент был продолжением его руки, каждый шаг — частью заранее выверенного плана. Жуков не шевелился, но Мирослав видел, как тот едва заметно сжимает пальцы, как чуть напрягаются мышцы, когда звучит лязг инструментов. Терпит. Конечно, терпит.

Но не сопротивляется.

Операция заняла не больше десяти минут. Удаление, промывка, лекарство. Всё быстро, всё точно. Всё так, как должно быть.

Жуков сидел в кресле молча, как будто ожидал ещё чего-то, какого-то скрытого подвоха, продолжения боли, которую следовало перетерпеть, а не этого — точного и почти безмолвного завершения процедуры. Его глаза, тяжёлые, настороженные, медленно скользили по лицу Мирослава, изучая, словно пытаясь распознать что-то невидимое, что не давало ему покоя.

Мирослав снял перчатки, бросил их в корзину, потом, не спеша, убрал инструменты, вытер руки о полотенце. Всё в нём оставалось спокойным, размеренным, он чувствовал это сам, но чувствовал и напряжение Жукова, которое не уходило, будто он ещё не принял — не то чтобы боль, её уже не было, — а сам факт случившегося, того, что кто-то, омега, сумел взять ситуацию под контроль и довести её до конца, не спросив разрешения, не сомневаясь.

— Всё готово. Через несколько часов онемение пройдёт. Сегодня без горячего, не трогайте рану языком, — негромко, спокойно сказал он.

Жуков медленно встал, выпрямился, и даже это движение было наполнено внутренней борьбой. Мирослав не мог не видеть — тот привык к контролю, привык, что всегда он тот, кто диктует условия, что за ним последнее слово, а здесь… Здесь всё случилось само собой, без его воли, но и без насилия.

— Быстро, — буркнул он, больше себе, чем врачу.

— Так и должно быть, — Мирослав слегка приподнял уголок губ, но не позволил улыбке оформиться до конца.

Жуков сунул руку в карман шинели, достал несколько купюр, но Мирослав едва заметно качнул головой, останавливая жест.

— Это не нужно. Просто приходите на осмотр.

И вот тут Жуков, будто бы наконец осознав, что именно произошло, сузил глаза, чуть прищурился — не угрожающе, но с тем недоверчивым интересом, который был ему свойственен.

— Вы странный человек, Миргородский.

Мирослав посмотрел прямо в его глаза, выдержал паузу.

— Главное, что зуб больше не болит, — ровно ответил он.

Ещё один миг тишины, наполненный чем-то напряжённым, но уже не враждебным.

Жуков снова хмыкнул, коротко, но на этот раз в этом было что-то почти… одобрительное?

— Может, и правда руки у вас лёгкие, — сказал он, кивнул себе, как будто делая внутренний вывод. — Ладно, приду, если понадобится.

Он повернулся, широкие плечи чуть напряглись, а потом расслабились, и он вышел из кабинета, всё так же молча, без прощания.

Мирослав смотрел ему вслед, и в этот миг чувствовал, как усталость врастает в его тело, как будто его не операцию провёл, а удерживал невидимую нить, связывающую их двоих.

«Страх — не слабость. Даже самые сильные люди его испытывают».

Он сел за стол, открыл журнал и сделал пометку, но рука его на мгновение задержалась на странице.

Этот пациент запомнится.