Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 57 Возвращение пациента

В больничных коридорах привычный хаос — звуки шагов, обрывки разговоров, запах стерильных бинтов и слабый привкус лекарств в воздухе. Омеги-санитары сновали туда-сюда, неслышно, почти незаметно, скользя вдоль стен, расторопные, но всегда подчинённые. Врачи-альфы говорили размеренно, кто-то отдавал распоряжения, кто-то обсуждал очередной случай с лёгким оттенком усталости в голосе. Здесь всё подчинялось порядку, но порядку хаотичному, в котором каждый звук, каждый жест, каждый взгляд существовал не просто так, а потому что должен был существовать.

Мирослав привык к этому ритму. Он не пытался бороться с ним, не стремился изменить — он просто двигался в нём, плыл по течению, принимая его таким, каким оно было. И это течение вело его обратно в кабинет, в пространство, где можно было на секунду отгородиться от мира, где между ним и окружающей действительностью была деревянная поверхность стола, кипа бумаг, перо, чернильница, где можно было создать иллюзию контроля над этим неумолимым механизмом.

Он вошёл, с привычным жестом потянулся за медицинскими записями, уже успев забыть об обеде, о словах коллег, об омеге-санитаре, который слишком торопливо передавал новость, о молчании, что повисло после. Всё это было вне кабинета. Здесь же была только работа.

Но, как оказалось, не только.

Дверь распахнулась без стука, резко, слишком уверенно, и по коже пробежал знакомый холодок. Не от страха. От понимания.

«Ну вот, опять он…».

Высокий, широкоплечий, в безупречно сидящей военной форме, он заполнил собой дверной проём, будто создавая невидимую преграду, запирая кабинет, перекрывая выход.

— Доктор Миргородский.

Голос звучал ровно, но слишком непринуждённо. Не как у человека, пришедшего за медицинской помощью, а как у того, кто давно решил для себя что-то большее.

Мирослав отложил ручку, взглянул на него без намёка на приветствие, без удивления, без раздражения. Только короткий, изучающий взгляд, словно за секунду он пытался просчитать, зачем этот человек здесь.

— У вас назначено?

Это был ритуал. Вопрос, который задаётся не для ответа, а для обозначения границ.

Альфа чуть прищурился, и уголки его губ дрогнули в той насмешке, которая не требует слов, потому что в ней уже содержится ответ.

— Конечно. Разве можно отказаться от возможности ещё раз попасть в руки к такому врачу?

Мирослав не ответил. Не потому что не знал, что сказать. Просто не видел смысла.

«Он испытывает меня».

Слишком открыто. Слишком уверенно. Слишком… вызывающе.

Он видел таких людей. Не тех, кто роняет взгляды, не тех, кто приходит, чтобы просто получить помощь, а тех, кто приходит, чтобы проверить.

«Проверить, кто ты. Проверить, на что ты способен. Проверить, сломаешься ты или нет».

Альфа прошёл в кабинет, сел в кресло, закинул одну ногу на другую — слишком свободно, слишком расслабленно, так, как не садятся пациенты, ожидающие осмотра. Он не был в обороне. Он был в нападении.

Мирослав чувствовал это. И поэтому не торопился заговорить.

Он глубже вдохнул, отпустил напряжение, которое едва ощутимо начало копиться где-то под рёбрами. Он не позволит этому человеку задать тон. Не позволит навязать игру, в которой не хочет участвовать.

Он просто сделает свою работу.

— Что вас беспокоит?

Голос Мирослава остаётся ровным, профессиональным, но не холодным, потому что холодность в таких ситуациях — это уже реакция, уже ответ на чужую игру. Он делает вид, что не замечает взгляда, направленного прямо на него, делает вид, что перед ним просто очередной пациент, что он не чувствует, как пространство кабинета вдруг стало меньше, как воздух в нём стал гуще, насыщеннее, будто наполненный невидимым электричеством.

Альфа улыбается шире, чуть склоняет голову, наблюдая, изучая, оценивая.

— Да так, ничего особенного. Просто решил проверить, как дела.

— Проверить?

Мирослав медленно поднимает глаза, чуть сужает взгляд, но не столько с недовольством, сколько с лёгким, едва уловимым недоумением, как человек, который пытается понять чужую логику, но никак не может сложить её в понятную картину.

Альфа усмехается.

— Ну да. В прошлый раз вы так внимательно меня осматривали, что я решил — вдруг вам самому будет приятно снова увидеть меня?

Мирослав моргает, но не потому, что удивлён. Скорее потому, что хочет дать себе дополнительную секунду, чтобы обдумать реакцию.

«Это уже не визит к врачу».

В воздухе повисает пауза, но пауза эта не пустая, не неуверенная — она наполнена напряжением, тем самым, которое возникает, когда кто-то испытывает границы, проверяет, как далеко можно зайти, насколько крепок лёд под ногами.

Мирослав не отвечает сразу, он смотрит на него, выжидая, словно отмеряя время, словно взвешивая каждую деталь этого момента. Он знает, что может сказать что-то острое, что-то, что разрежет этот тонкий баланс, заставит альфу либо отступить, либо сделать ещё один шаг вперёд.

Но он не делает ни того, ни другого.

— Откройте рот.

Сказано сухо, нейтрально, без лишних эмоций, но в этой нейтральности — отказ, сопротивление, защита. Это не приглашение, не участие в чужой игре, это прямой сигнал: «Я здесь не для этого. Ты ошибся.»

Альфа на секунду замирает, взгляд его становится чуть более сосредоточенным, но лишь на мгновение. Затем он подчёркнуто послушно приоткрывает рот, демонстрируя зубы, но при этом его глаза продолжают оставаться прикованными к Мирославу.

«Он испытывает меня. Ждёт реакции. Думает, что может играть».

Но Мирослав не даёт ему этой слабости.

Мирослав медленно берёт инструмент, движения его выверены, точны, предсказуемы — в них нет суеты, нет ни намёка на неуверенность. Всё, что он делает, подчинено ясному, строгому порядку, отточенному годами работы. Он приближается, сокращая расстояние, но делает это не потому, что хочет приблизиться, а потому что это требует ситуация.

И всё же — пространство кабинета внезапно кажется теснее.

Он чувствует это сразу: изменение в воздухе, в напряжённой неподвижности альфы, в том, как тот чуть приподнимает голову, позволяя ему подойти ближе, в том, как взгляд его не отвлекается, не мечется по потолку, как это делают обычные пациенты, нет — этот смотрит прямо на него, спокойно, уверенно, будто именно он — наблюдатель, а не объект осмотра.

Запах.

Стерильность больницы, антисептики, лекарственные травы, слабый аромат металла, притаившийся в воздухе — всё это приглушается, смазывается на заднем плане, потому что сквозь него пробивается другое, более сильное, более живое, более осязаемое. Альфа-феромоны. Тяжёлые, властные, пропитанные чем-то неуловимо согревающим, тем, что даёт ощущение прочности, основательности, силы.

Их обычно не замечаешь, если они не направлены на тебя.

Но этот направлен.

Это не агрессия, не попытка напугать, подавить. Нет, это тоньше, глубже, это прикосновение невидимой власти, мягкое, но настойчивое, изучающее, проверяющее.

«Значит, он хочет проверить, насколько далеко можно зайти?».

Мирославу приходится сделать чуть более глубокий вдох, чем обычно, прежде чем он сосредотачивается на осмотре.

Он смотрит в рот пациента, внимательно осматривает зубы, проверяет заживление. Всё в порядке. Всё давно зажило.

«Тогда зачем он здесь?».

Он медленно отходит назад, ставит инструмент на место, не торопясь говорить, давая себе лишнюю секунду, чтобы не показать раздражение.

— У вас нет проблем. Всё зажило.

Он произносит это ровно, почти отстранённо, но уже знает, каким будет ответ.

Альфа чуть усмехается, медленно облизывая губы, будто смакуя что-то на языке — может быть, саму ситуацию, может быть, её исход.

— Как жаль. А я ведь надеялся, что придётся задержаться подольше.

Это сказано небрежно, без намёка на требовательность, но с той едва заметной нотой насмешки, что растягивает этот момент, делает его весомее, чем он должен быть.

Мирослав глубже вдыхает, но не показывает этого, голос его остаётся ровным, бесстрастным.

— Если у вас нет жалоб, можете идти.

Он слышит себя со стороны, и его голос звучит так, будто в этих словах нет смысла. Потому что этот человек не пришёл с жалобами. Он пришёл за другим.

Альфа не отвечает сразу. Он поднимается, медленно, с нарочитой неспешностью, и в этом движении снова чувствуется что-то, что нельзя назвать простым действием. Он поправляет китель, лёгким жестом, небрежным, но точным, словно не просто выравнивает ткань, а делает нечто большее — подчёркивает момент, растягивает его, придаёт ему вес.

И затем делает шаг вперёд.

Мирослав не двигается, но ощущает это движение.

Расстояние между ними вдруг становится слишком маленьким.

— Вы всегда такой холодный, доктор?

Голос альфы звучит чуть тише, чем раньше, но от этого только более весомо.

Мирослав медленно поднимает взгляд.

Он видит, как тот смотрит на него — изучающе, оценивающе, но не так, как оценивают пациента, не так, как оценивают коллегу, нет. Этот взгляд был другим.

Мирослав знает, что можно ответить по-разному.

Можно отмахнуться, сказать что-то саркастичное, отшутиться.

Можно разозлиться, повысить голос, заставить другого замолчать.

Можно уйти от ответа вовсе, сделать вид, что вопрос не был задан.

Но он выбирает другой вариант.

— Я врач. А не тот, с кем вы можете позволить себе так разговаривать.

Прямая линия. Без отклонений.

Тишина.

Она не взрывается, не распадается, не рушится, а наоборот — становится ещё плотнее, ещё более насыщенной.

Глаза альфы вспыхивают каким-то странным интересом, новым, непредсказуемым, опасным.

«Он не обиделся. Не разозлился. Он что-то понял».

Этот человек не привык к отказам, но и не отступает перед ними. Он наблюдает, как зверь, который увидел не угрозу, а вызов.

Медленно, с легчайшей усмешкой, он наклоняет голову, чуть приподнимает брови — почти в одобрении.

— Ещё увидимся, доктор Миргородский.

И выходит.

Но прежде чем закрывается дверь, в кабинете остаётся запах.

Лёгкий аромат табака, пропитавший его форму.

И что-то другое. Тёплое, властное, почти хищное.

И это не исчезает сразу.

Он медленно проводит пальцами по виску, разминая кожу, ощущая, как кончики пальцев чуть холоднее, чем должны быть.

«Так вот, что теперь. Меня заметили».

Не в том смысле, в котором хотелось бы.

Не как врача, не как профессионала, не как человека, который просто выполняет свою работу и исчезает из чужого поля зрения, растворяясь в суете больницы.

Нет.

Это было другое.

И это не пройдёт само собой.

Он глубоко вдыхает, но не чувствует облегчения.

Запах альфы остаётся в комнате, почти незаметный, но ощутимый. Он тонкий, прочно въевшийся в воздух, и его нельзя просто отмахнуться, его нельзя просто не заметить, как нельзя не заметить взгляд, который задерживается слишком долго, или шаги, которые звучат слишком размеренно.

Этот человек не случайный прохожий.

Он не один из тех, кто входит и выходит, растворяясь в общей массе пациентов, исчезая, становясь просто строкой в медицинских записях.

«Он запомнит».

Он уже запомнил.

И это не предвещает ничего хорошего.

Мирослав садится, берёт ручку, открывает журнал, но пальцы его двигаются чуть медленнее, чем обычно. Секунда. Две. Три. Потом он откладывает её обратно, потому что знает — сейчас писать бесполезно.

В груди что-то сжимается.

Не страх.

Он давно научился не бояться.

Но вот ожидание — это другое.

Подспудное, тягучее, как чувство, что тебя только что втянули в игру, в которую ты не хотел играть.

Он знает, как устроен этот мир.

Знает, как устроены альфы.

Они привыкают получать то, что хотят.

Они не спрашивают — они берут.

Они не делают выборов — они диктуют их.

И они не забывают.

Если им что-то становится интересным, если что-то привлекает их внимание — это не проходит за день, за два, за неделю. Это остаётся с ними. Оно остаётся, пока не будет либо получено, либо уничтожено.

«Я не дам ему этой власти».

Мирослав сжимает ладони в кулаки, но через секунду ослабляет хватку. Это не поможет. Власть — не в действиях. Она в мелочах. В том,

что он не дал себя поколебать. В том, что не позволил чужой уверенности размыть границы.

Но он знает — этим всё не закончится.

Он чувствует это.

Он видит это.

Он осознаёт, что этот человек станет проблемой.

И проблема эта только