Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 6 Подозрительное гостеприимство

Москва 1935 года встречала утро густым воздухом, наполненным запахом печного дыма, свежей краски с недавно покрашенных лозунгов и отдалённым ароматом свежеиспечённого хлеба, что расползался из булочных, будто маня людей начинать новый день с ощущением крепкой уверенности. Влажные мостовые ещё не успели окончательно просохнуть от ночной прохлады, и ботинки прохожих оставляли лёгкие, быстро исчезающие следы. Под ногами Мирослава стучала ровная брусчатка, слегка отполированная тысячами шагов трудового дня, который только начинался.

Он шёл следом за незнакомцем, чьё имя пока ещё висело в воздухе молчаливым предчувствием. Мужчина двигался ровно и спокойно, будто точно знал, что время течёт в нужном направлении, и у него нет ни малейшего повода торопиться. Его спина была прямая, руки скрывались в складках строгого, но не вычурного пальто, которое не имело лишних деталей, только идеальную посадку, указывающую на безукоризненный вкус. Слегка поношенные, но начищенные сапоги издавали короткий, уверенный звук при каждом шаге. Он был человеком, которого нельзя было переспорить, но который и не тратил слов впустую.

Мирослав невольно задержал дыхание, чувствуя, как внутри него тянется тугая пружина тревоги. Всё вокруг было слишком настоящим: люди, сидевшие на лавочке у подъезда, переговаривающиеся о последних новостях из газет, расстеленных прямо перед ними, крикливые дворники, обменивающиеся замечаниями, пока сгребали ночной мусор в деревянные короба, мальчишка, бегающий босиком по тёплым плитам и сосредоточенно ковыряющий хлебный мякиш в кармане. Ветер подхватил несколько мелких бумажек, шурша между тротуарами, и на мгновение Мирослав уловил слова:

«Пятилетку — в четыре года!».

На перекрёстке, у пыльного киоска с газетами, продавец в рабочем фартуке перекладывал новые выпуски. Жёсткие, слегка шероховатые страницы «Правды» громко шуршали, когда его руки ловко сортировали их на стопки. Над газетами высился портрет вождя, глядящего на читателей с непоколебимым спокойствием. В глубине Мирослав понял, что именно в этот момент реальность окончательно сомкнулась вокруг него — как кольцо, не оставляя лазеек. Это было не сном, не галлюцинацией — невыносимо подлинная Москва 1935 года жила, дышала, двигалась, пульсировала собственным ритмом, в котором не было места его растерянности.

Мимо проехал старый, скрипучий трамвай, звонко оповещая улицу о своём присутствии. В его окнах мелькали лица: женщины в простых, но аккуратных пальто, мужчины в кепках, один альфа с подкатанными рукавами держал портфель, другой, явно рабочий, сжимал в руках свернутую газету, читая её на ходу. Трамвай, качнувшись, свернул за угол, растворившись в утреннем гуле, который теперь заполнял собой улицы. Кто-то бодро шагает на завод, откуда уже доносится гул станков, чей-то голос смеётся вдалеке, перекрывая шаги людей.

Но сам Мирослав чувствовал себя отрезанным от этого течения, лишённым даже самой малой связи с этим миром. Он двигался вслед за незнакомцем, ощущая себя беспомощным — словно сорванным листом, унесённым в прошлое вихрем, который он не в силах понять. И только одно оставалось неизменным — спина того, кто шагал впереди. Альфа. Его уверенность, неторопливость, незыблемость. В этой походке не было сомнений, только твёрдое знание пути.

«Куда он меня ведёт?», — мысль вспыхнула, но тут же погасла в водовороте эмоций.

Этот человек мог быть кем угодно: влиятельным партийным чиновником, высокопоставленным военным, теневым игроком, чья власть простиралась за пределы слов. Но Мирослав знал наверняка — с ним шли не просто так.

Москва вокруг продолжала жить: кто-то обсуждал успехи нового плана индустриализации, кто-то прилаживал красный транспарант к фасаду здания, ловко орудуя молотком, кто-то в рабочей спецовке сжимал в руках кусок хлеба, задумчиво глядя вдаль. Здесь всё казалось осмысленным, наполненным целеустремлённостью, напряжением, тяжестью строящегося будущего. Но каково было место Мирослава в этом мире? В этом раскалённом, движущемся, несущемся к горизонту настоящем?

Незнакомец шёл вперёд, не оглядываясь, но Мирослав знал — он чувствовал его взгляд.

Мирослав шагал следом за незнакомцем, чувствуя, как утро Москвы постепенно погружает его в ритм чужой, но поразительно живой эпохи. В воздухе ещё витал ночной холодок, но солнечные лучи уже начинали рассыпаться золотистыми бликами по крышам домов, играя на стеклянных витринах булочных, где мелькали продавцы в белых передниках, раскладывая свежий хлеб на прилавки. Трамваи гремели, ссыпая пассажиров на оживлённые остановки, газетчики громко выкрикивали заголовки нового выпуска: «Сталин говорит: индустриализация — наш путь в будущее!».

Лавочки у подъездов уже занимали пожилые омеги в кепках и с газетами в руках, одни увлечённо читали, другие спорили между собой, размахивая руками. Маленький омега наклонялся к ржавой калитке, из которой высовывался соседский мальчишка, задумчиво жующий кусок хлеба. Мирослав уловил короткий диалог:

— А ты сегодня пойдёшь на площадь? Там концерт для рабочих будет!

— Если отец отпустит… — буркнул мальчишка, разминая хлебный мякиш в пальцах.

Проходя мимо группы альф, стоявших возле дома с лозунгом «Пятилетка в четыре года!», Мирослав невольно замедлил шаг, улавливая разговор. Один из альф, высокий и широкоплечий, увлечённо объяснял что-то другим, размахивая руками.

— Я тебе говорю, через год у нас будет метро! Настоящее, глубокое, подземное метро! По всей Москве можно будет ездить под землёй!

— Ну-ну, — лениво откликнулся второй, покуривая махорку. — А мы вот на заводе ночную смену отработали, теперь вот думаем, как бы домой добраться…

Москва тридцатых жила, дышала, двигалась своим ритмом. Она была полна разговоров, гомона, спешки, работы, споров, но главное — уверенности в будущем, какой-то удивительной, твёрдой веры, что всё делается правильно, что завтра будет ещё лучше, чем вчера.

Не выдержав молчания, Мирослав решился заговорить.

— Скажите… Куда мы идём?

Незнакомец на мгновение замедлил шаг, слегка повернул голову, но не остановился.

— Туда, где можно спокойно поговорить и выяснить, кто ты такой, — ответил он ровным, спокойным голосом. — Здесь, на улице, слишком много любопытных ушей.

Мирослав почувствовал, как внутри всё сжалось. Вопросов было слишком много, но каждое слово незнакомца звучало так, словно не терпело возражений. Он замолк, внутренне напрягаясь, но понимая, что выбора нет, и решил идти дальше.

Дом, к которому они подошли, не выделялся на фоне остальных в этом переулке — небольшое, но добротное строение из тёмного кирпича с аккуратными окнами, за которыми горел ровный, тёплый свет. У ворот стояла тяжёлая железная калитка, скрипнувшая при движении, и короткая дорожка, вымощенная простыми бетонными плитами, вела к крыльцу с деревянным козырьком. В воздухе ещё чувствовался прохладный утренний запах земли, смешанный с едва уловимой горечью угля, которым топили печи в близлежащих домах. Вдалеке, за крышами, прогудел паровоз, уходя в сторону заводских районов, где уже с самого утра начинался трудовой день.

Незнакомец — тот самый альфа, что вывел Мирослава из толпы, — достал из кармана ключ, ловко провернул его в замке и, толкнув дверь, пропустил гостя вперёд. Мирослав вошёл внутрь, чувствуя, как позади захлопывается дверь, отрезая его от уличного шума. Внутри было прохладно и тихо. Просторная комната, строгая и сдержанная, без излишеств, но в ней чувствовался тот самый порядок, который не терпит случайностей. На полу лежал простой тёмный ковёр с неброским узором, стол стоял ровно в центре комнаты, а на нём — аккуратно сложенные газеты и книги, накрахмаленная белая скатерть, чуть сдвинутая, но без единой складки, словно хозяин дома всегда держал всё под контролем.

С одной стороны стола — небольшая лампа с зелёным абажуром, дававшая мягкий рассеянный свет, под ним — раскрытая газета, заголовок которой Мирослав смог разобрать даже в слабом свете: «Социализм победит!». Рядом лежали стопки бумаги, исписанные аккуратным почерком, чёрнильница и хорошо заточенные карандаши, оставленные ровными рядами. Чуть дальше, у стены, деревянный шкаф с книгами — сочинения Маркса, Ленина, свежие брошюры по экономике, а рядом, в углу, небольшая этажерка с граммофоном, на котором лежала пластинка, явно оставленная после вчерашнего вечера.

Возле окна стояло тяжёлое кресло с кожаной обивкой, строгое, но удобное, напротив — второй стул, попроще, с прямой спинкой и без намёка на мягкость. Создавалось впечатление, что в этом доме не принято сидеть в праздности — каждый предмет здесь служил делу, а не комфорту. На вешалке у двери висел военный китель, идеально выглаженный, с аккуратно застёгнутыми пуговицами, а под ним — сапоги, тщательно вычищенные до блеска. Всё говорило о том, что хозяин этого места — человек строгий, дисциплинированный, привыкший к порядку и требующий того же от окружающих.

Мирослав почувствовал, как его плечи невольно напряглись. В этом доме всё было чужим, даже воздух, пахнущий чем-то тяжёлым — может быть, табаком или чернильными страницами множества книг, что стояли на полках. Это было место человека, который привык к власти, но не выставлял её напоказ, которому не нужны были роскошь или излишество, потому что всё его существо было сосредоточено на чём-то большем, чем личные удобства.

Незнакомец, не теряя времени, прошёл внутрь, снял китель и аккуратно повесил его на вешалку, после чего указал Мирославу на стул напротив стола:

— Садитесь. Нам нужно поговорить.

Голос его был спокоен, но в нём звучала та самая нота, которая не оставляла места для возражений.

В комнате стояла напряжённая тишина, нарушаемая лишь приглушённым тиканьем настенных часов. Едва слышное, оно походило на секундомер, отсчитывающий мгновения перед чем-то важным. Мирослав сел на указанный стул, ощущая, как твёрдая деревянная спинка неестественно ровно выпрямляет его спину. Его взгляд скользнул по массивному столу, заваленному аккуратно разложенными документами и газетами, заголовки которых кричали о новых стройках, рекордах рабочих бригад и достижениях социалистического государства.

На стене висела простая карта Советского Союза, покрытая тонкой плёнкой пыли, но всё ещё внушавшая чувство грандиозности — огромная страна, простирающаяся от западных границ до далёких просторов Сибири. На полке у стены — несколько томов сочинений Маркса и Ленина, старый радиоприёмник, рядом стопка тонких блокнотов с жёлтоватыми страницами. В воздухе чувствовался слабый запах табака и свежих чернил, как будто хозяин только что отложил перо, прервавшись на этот странный разговор.

Незнакомец — тот, кто привёл его сюда, — стоял, не двигаясь, возле стола. Свет от лампы с зелёным абажуром ложился на его лицо, создавая резкие тени, подчёркивающие жёсткие линии скул и глубоко посаженные глаза. В них не было ни нетерпения, ни раздражения — лишь внимательное, пронзительное ожидание.

— Садись, — повторил он спокойно, но в голосе слышалась твёрдость, не оставляющая пространства для возражений.

Мирослав сжал пальцы в кулак, чтобы скрыть дрожь, и сел.

— Расскажи мне, откуда ты здесь взялся.

Голос его был ровным, но вкрадчивым, словно проникающим внутрь. Не дающим возможности спрятаться за привычными объяснениями.

— Но сразу предупреждаю, — незнакомец чуть склонил голову, всматриваясь в него пристальнее, — не советую лгать.

Мирослав почувствовал, как холодок пробежал по спине. Он сглотнул, лихорадочно пытаясь собрать мысли в порядок. Как сказать это? Как объяснить так, чтобы его не сочли сумасшедшим? Или, что хуже, врагом?

— Я… — голос его дрогнул, и он прокашлялся, стараясь удержать его ровным. — Я даже не знаю, как объяснить. Это звучит как полное безумие.

Он поднял взгляд и увидел, что незнакомец не отводит глаз.

— Я не отсюда… и не из этого времени.

В воздухе повисла напряжённая пауза. За окном где-то вдалеке раздался стук трамвая, детские голоса, смешивающиеся с гудком завода. Где-то рядом, в соседнем дворе, скрипнула калитка, и кто-то тяжело шагнул по деревянному крыльцу. Всё это казалось таким обыденным, таким правильным и настоящим, что на мгновение у Мирослава закружилась голова от осознания того, что именно он здесь чужой, нарушивший естественный ход вещей.

— Звучит и правда безумно, — наконец, произнёс незнакомец, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Но твои глаза не похожи на глаза лжеца.

Он чуть кивнул, как будто решая что-то внутри себя.

— Как тебя зовут?

Мирослав сглотнул, ощущая, как напряжение в груди сдавливает дыхание.

— Мирослав. Мирослав Миргородский.

Незнакомец медленно повторил его имя, словно пробуя его на вкус, прикидывая, как оно звучит.

— Мирослав…

Он отошёл от стола, неторопливо подошёл к шкафу, достал из него тонкую папку с бумагами, но не открывал её, просто постучал пальцами по обложке, будто раздумывая.

— Что ж, Мирослав, допустим, я тебе поверил.

Он снова взглянул на него, и теперь в его голосе звучало нечто похожее на осторожный интерес.

— Но тогда объясни: откуда именно ты?

Мирослав вздохнул. Его плечи невольно поникли — он знал, что отступать уже некуда.

— Я из Москвы… — он сделал паузу, собираясь с духом, и наконец произнёс: Но из Москвы 2025 года.

Часы продолжали отбивать секунды. А потом… наступила тишина, такая плотная, что Мирослав услышал собственное дыхание, будто оно принадлежало кому-то другому.

В комнате воцарилась тишина. Тонкая завеса света от настольной лампы с зелёным абажуром ложилась на бумаги, создавая причудливые тени, отчего буквы на заголовках газет казались будто живыми, мерцающими. Часы на стене ровно отсчитывали секунды, однако Мирославу казалось, что время застыло, растянув мгновение между его словами и реакцией сидящего напротив человека.

Сталин не спешил говорить. Его взгляд был направлен прямо на Мирослава, но он словно бы смотрел сквозь него, оценивая, взвешивая. Это было не просто молчание — это был приговор, вынесенный не сразу, но неизбежный. Мирослав почувствовал, как по спине пробежал холодный пот, хотя в комнате было тепло. За окном трамвай медленно проехал по рельсам, за ним следом пошли рабочие, оживлённо обсуждая грядущий субботник.

— Две тысячи двадцать пятый? — наконец произнёс Сталин, медленно, словно пробуя каждое слово на вкус.

В его голосе не было ни насмешки, ни гнева. Только холодная, почти математическая сосредоточенность. Он слегка нахмурил брови, продолжая изучать собеседника с той педантичной точностью, с какой исследуют чертежи или карты перед принятием важного решения.

— Ты понимаешь, что твои слова звучат как бред или провокация?

Мирослав кивнул, с трудом сглотнув. В этой комнате даже воздух казался тяжелее, будто его пропитывала напряжённая атмосфера размышлений, расчётов, выводов, которые этот человек делал мгновенно, без единой лишней эмоции на лице.

— Понимаю, — тихо ответил он. — Я сам в это не могу поверить. Но это правда. Я не знаю, как попал сюда. Просто шёл по улице, и вдруг всё вокруг изменилось…

Он замолчал, чувствуя, что его слова повисли в воздухе, не вызвав видимого эффекта. Сталин не шевелился. Только пальцы его руки слегка постукивали по столу, но это движение было скорее ритмичным, обдуманным, чем нервным.

— Предположим, — наконец прервал он паузу. — Но тогда у тебя должны быть доказательства. Что-нибудь, что убедит меня.

Голос был ровным, без тени сомнения. Сталин не бросал слов на ветер. Он не верил в случайности и чудеса. Ему нужны были факты.

Мирослав замер. Внутри всё сжалось от осознания того, что он сейчас находится на тонкой грани. Один неверный шаг — и его примут за безумца. Или хуже — за врага.

Он медленно потянулся к карману, надеясь, что у него осталось хоть что-то из прошлого мира. Хоть одна зацепка. В этот момент за окном послышался детский смех — соседские мальчишки играли в прятки возле лавочки, на которой лежала стопка свежих газет. В воздухе пахло хлебом из соседней булочной, а на подоконнике кто-то оставил стакан с горячим чаем, от которого поднимался слабый пар.

Но всё это было не его реальностью. И ему предстояло доказать, что он здесь — случайно.

Мирослав ощутил, как холодеют пальцы, когда он сунул руку в карман, в отчаянной надежде найти хоть что-то, что могло бы подтвердить его слова. Его сердце билось с болезненной силой, словно загнанный зверь, и в этой абсолютной тишине, где каждое движение казалось громким, как выстрел, страх только усиливался.

Сталин ждал. Он не делал лишних движений, не торопил, но его присутствие давило, как тяжёлый груз. Его глаза — тёмные, непроницаемые, живые — внимательно следили за каждым жестом Мирослава, и это был взгляд не просто наблюдателя, но человека, который в любой момент мог принять решение о судьбе того, кто сидел напротив.

Наконец, пальцы нащупали гладкую поверхность. Мирослав замер, а затем медленно вытащил из кармана телефон.

— Это… телефон, — голос его дрогнул, но он взял себя в руки и продолжил, крепче сжимая устройство в ладони. — В моё время у каждого такой есть. Им можно звонить, фотографировать, выходить в интернет…

Он протянул телефон вперёд, ожидая реакции.

Сталин не торопился. Он взял его осторожно, словно изучал нечто неизвестное, возможно, опасное. Его пальцы прошлись по гладкой поверхности, пробежались по кнопке включения. Он перевернул телефон, осмотрел его с обеих сторон, постучал ногтем по экрану, проверяя плотность стекла. Затем, без видимого удивления, повернул к Мирославу и спросил:

— И как он работает?

Мирослав с трудом сглотнул. Конечно, он не работал. Батарея рано или поздно разрядилась бы, да и связи в этом времени попросту не существовало.

— Без электричества и сети он бесполезен, — признал он, ощущая, как внутри скручивается чувство беспомощности.

Сталин кивнул, убрал телефон на стол и откинулся на спинку стула, явно ожидая чего-то ещё.

Мирослав поспешно опустил руку к ремню рюкзака, который висел на его плече, и расстегнул застёжку. Его пальцы нащупали плотную папку, внутри которой лежал его диплом — ещё вчера такой важный, такой значимый, словно билет в новую жизнь. Сейчас он казался просто бесполезным клочком бумаги.

— А это… диплом, — продолжил он, стараясь держать голос ровным. — Я стоматолог, врач… Только вчера получил этот документ. Вот, видите, дата и печати…

Он развернул папку, раскрывая аккуратные печати, водяной знак, тиснённые буквы, которые казались чужими в этом времени.

Сталин взял документ, развернул его и долго изучал, слегка водя пальцем по бумаге, словно проверяя её плотность. В комнате было слышно, как за окном вдалеке проехала грузовая машина, сопровождаемая неторопливыми голосами рабочих, обсуждавших последние газеты. Где-то во дворе скрипнула калитка, и тонкий голос мальчишки прокричал что-то своему приятелю.

Мирослав почти не дышал.

Сталин отложил диплом рядом с телефоном, ещё раз внимательно посмотрел на него и задумчиво произнёс:

— Действительно, необычная бумага. Не наша.

Сталин молча смотрел на телефон, его массивные пальцы медленно, почти лениво провели по гладкой поверхности, оставляя еле заметные следы. В этом движении не было любопытства — скорее методичность и привычка разбирать сложные вопросы по частям. Мирослав затаил дыхание.

В комнате было тихо, если не считать глухого уличного гула. Где-то за окном заскрипела под тяжестью шагов деревянная лестница, загудел грузовик, надрываясь в дальнем переулке. Сквозь стекло доносился ровный ритм улицы: шаги спешащих по делам людей, редкие автомобильные гудки, голос продавца газет, нараспев объявляющего свежий выпуск «Правды».

— Если это подделка, то весьма убедительная. А если нет… — Сталин перевёл взгляд на Мирослава, сжав пальцы вокруг телефона, словно проверяя его на прочность. Взгляд у него был холодный, бесстрастный, но что-то в глубине глаз выдавалo тонкую, скрытую напряжённость. — То это многое меняет.

Мирослав сглотнул. Это было то, чего он боялся, но одновременно ждал. Это признание, даже не до конца оформленное, уже значило, что его слова не списали в бред с первых секунд.

— Я говорю вам правду, — голос его звучал ровно, но внутри он чувствовал, как каждая мышца напряжена, словно натянутая струна. — Я не знаю, как вернуться обратно… И мне нужна ваша помощь.

Сталин медленно положил телефон и диплом обратно на стол. Бумага слегка хрустнула, когда он аккуратно выровнял её по краю. Движения у него были точные, неторопливые, будто он уже принял какое-то решение, но предпочитал не торопиться с его озвучиванием.

— Хорошо, Мирослав Миргородский. — Он произнёс имя с той же холодной размеренностью, как и всё остальное, словно пробуя его на вкус. — Я пока верю тебе, хоть и не до конца понимаю, как такое возможно.

Вдалеке глухо загудел заводской гудок, отмеряя очередной рабочий цикл. По улице прошла группа мужчин в тёмных пальто и кепках, оживлённо обсуждая последние известия, один из них сжимал в руке свежий выпуск газеты, заголовок которой Мирослав не мог разглядеть.

Сталин продолжал смотреть на него, затем медленно добавил, уже более жёстко:

— Но знай: если ты врёшь, последствия будут тяжёлыми. Ты это понимаешь?

Мирослав чувствовал этот взгляд так же ясно, как ощущал воздух в лёгких. Всё в этом человеке, начиная от его манеры держаться и заканчивая тонкими, почти незаметными изменениями в интонации, говорило: здесь не место для шуток.

Он сглотнул, посмотрел в глаза собеседнику и твёрдо кивнул.

— Понимаю. Мне нет смысла вам лгать.

Секунду они просто молчали. Где-то вдалеке послышался скрип двери, негромкий детский смех. За окном в соседнем дворе старик поправлял старый плакат на деревянном заборе, аккуратно разглаживая его ладонью.

Тишина натянулась, как струна, а затем Сталин слегка наклонил голову, продолжая изучать Мирослава с неизменной холодной отстранённостью. И если раньше в этом взгляде было просто наблюдение, то теперь, кажется, появилось что-то другое — интерес, тщательно скрытый за железной маской.

Сталин медленно поднялся со стула, его движения были размеренными, словно каждый шаг был выверен заранее. Он прошёл к окну, на мгновение задержавшись у подоконника, и глянул вниз, туда, где улица дышала размеренной суетой. Над городом уже рассеялась утренняя дымка, в воздухе стоял запах свежего хлеба и выхлопных газов первых автомобилей. Где-то во дворе загудела шарманка, раздаваясь переливчатой мелодией, а у соседнего подъезда омега в рабочей кепке перелистывал газету, задумчиво морща лоб.

За стеклом Москва 1935 года жила своим размеренным ритмом: продавец газет громко выкрикивал заголовки последних новостей, рабочие тянулись в сторону завода, оставляя за собой запах угля и металлической стружки, а на перекрёстке пожилой альфа в тёмном пальто неспешно беседовал с милиционером, кивая на что-то, лежавшее в его ладони. Мирослав смотрел на эту картину, почти забывая, что сам не принадлежит этому времени. Почти.

Сталин ещё какое-то время молчал, затем, не оборачиваясь, заговорил ровным голосом, в котором не было ни сомнения, ни излишнего интереса — только твёрдая, спокойная уверенность:

— Я готов предложить тебе помощь, но взамен ты будешь полностью откровенен со мной и будешь выполнять всё, что я скажу. Согласен?

Мирослав сглотнул. Часть его разума говорила, что выбора у него действительно нет. Часть — подсказывала, что перед ним человек, которому нельзя доверять слепо. Но что ещё он мог сделать? Он был чужим в этом времени, беспомощным среди этих людей, которые могли решить его судьбу одним словом.

Он поднял взгляд, встретившись с тёмными глазами Сталина.

— Да. У меня всё равно нет другого выбора. Спасибо…

Сталин коротко кивнул, будто подтверждая очевидное. Затем, неторопливо повернувшись к нему лицом, заговорил уже более низким, жёстким тоном, от которого у Мирослава непроизвольно побежали мурашки по коже:

— Тогда запомни одно: отсюда теперь ты не уйдёшь, пока мы не выясним всё до конца.

Он сделал шаг ближе, бросая тень на стол, где лежал диплом и телефон, словно два чужеродных предмета в этой реальности, в этом времени. Взгляд его стал жёстче, голос обрёл ту неоспоримую твёрдость, с которой не спорят, которую принимают как данность.

— И запомни моё имя. Иосиф Сталин.

Мирослав замер. Он услышал это имя так, будто оно пронеслось по воздуху с металлическим оттенком, будто каждая буква в нём имела вес, необратимый, давящий.

Это не просто имя. Это эпоха. Это власть. Это страх.

Он резко вдохнул, осознавая, кто стоит перед ним, и всё вокруг будто замедлилось. За окном кто-то громко рассмеялся, где-то за стеной хлопнула дверь, и этот звук вернул его в реальность.

Он смотрел на Сталина, а тот смотрел на него.

Сцена замерла в напряжённой паузе, полной неизбежности.