Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 117 Встреча с супругом

Маленькая квартира на втором этаже старого дома, словно сама дрожала от холода и ветра за окном. Стены — тонкие, с облупившейся краской, в углах — пятна сырости, а по полу тянулся слабый запах старой каши, будто кто-то готовил её ещё утром и оставил забыть. Узкий коридор, в котором даже шаги звучали громче, чем хотелось бы. Тусклый свет лампы — жёлтый, мерцающий, будто ждал, чтобы его наконец сменили на новый. В комнате — полутемно, и каждый вдох напоминал о том, как много здесь чужого, но всё же неизбежного.

Илья Гринёв стоял у двери — сутулый, бледный, с дрожащими пальцами, которые он пытался спрятать в кармане халата. Глаза — напряжённые, тревожные, будто боялся увидеть в своём супруге то, что разрушит всё, что у них было. Его взгляд метался между глазами Петра и пустотой квартиры — словно в этой пустоте жил кто-то третий, кто знал больше, чем они сами.

Пётр Гринёв молча входил, плечи его были напряжены, а лицо усталое, но собранное. Он медленно снимал пальто — жестом, который казался вечным, как будто каждая складка этой ткани помнила всё, что он пережил за день. Шум от снега, прилипшего к сапогам, был едва слышен, но казался оглушающим. Он знал — Илья ждёт слов. Ждёт ответа, который не сможет унять тревогу, но хотя бы даст понять: всё ещё держится.

— Ты опять задержался… Всё хорошо? — Илья говорил тихо, почти шёпотом, но в этом шёпоте слышался упрёк. Не злой — скорее, полный страха.

— Да, — Пётр отводил взгляд, словно боялся, что Илья увидит в его глазах нечто, чего нельзя было скрыть.

— Пётр… ты выглядишь так, словно несёшь на плечах целый мир.

— Мир… — голос Петра стал глухим, словно чужой. — Я видел его.

— Кого? — дыхание Ильи стало прерывистым, губы дрогнули. — Пётр, кого ты видел?

— Его… нашего сына, — Пётр произнёс это едва слышно, будто сам себе. — Я не сошёл с ума, Илья. Я клянусь тебе, я видел его.

— Ты… уверен? — голос Ильи дрожал, но он не отступал, взгляд цеплялся за каждое слово. — Это невозможно… это же…

— Я никогда не был так уверен, — Пётр медленно опустил руки, словно сдался под тяжестью своих воспоминаний. — Он говорил чужим тоном, но это был он.

«Я не понимаю… я не могу понять. Всё это — бред? Или правда, которую я боюсь признать?».

— Ты… ты сам не свой, Пётр. Ты пугаешь меня, — Илья шепчет, пальцы скользят по запястью супруга, пытаясь найти тепло. — Но я верю. Потому что боюсь не верить.

— Ты должен бояться, — Пётр поднимает взгляд, и в его глазах — мрак, который отталкивает, но и притягивает. — Потому что то, что я видел, было реальным.

«Реальным… а может, только моим сном. Но разве сон не может быть истиной, если я чувствую его так ясно?».

Илья застывает, взгляд его — потерянный, но в нём есть что-то твёрдое.

— Тогда расскажи. Скажи мне всё, что ты видел.

Пётр кивает, и в этом кивке — тяжесть всего прожитого дня.

— Я расскажу. Но ты должен знать — после этого мы не будем прежними. Никогда.

«И пусть. Лишь бы быть рядом. Лишь бы не забыть, кем мы были — и кем можем стать».

Слова Петра звучали в воздухе, как звон разбитого стекла. Илья замер, не веря своим ушам. Он видел в глазах супруга нечто такое, что заставляло холод разливаться под кожей — и вместе с тем рождало болезненное любопытство.

— Ты видел его… но как? — голос Ильи ломался, дрожал, словно он говорил из глубины самого себя.

— Не знаю, — Пётр стиснул зубы, словно боялся, что каждое следующее слово вырвет что-то большее, чем просто воспоминание. — Но я видел его, Илья. Он стоял передо мной — чужой и знакомый, как если бы время само переменило свои одежды.

— Это невозможно… ты сам это знаешь. — Илья с трудом отводил взгляд, но каждая попытка заглушить эту мысль только делала её громче. — Это не может быть нашим сыном, Пётр.

— Может, — голос Петра был тихим, но в нём дрожал металл. — Я видел в его глазах то, что видел однажды в тебе, когда ты впервые сказал мне «да». Это было там, в его взгляде.

«Неужели ты и правда веришь? Или просто хочешь верить, чтобы не сойти с ума в этом чужом времени?».

— Ты… ты пугаешь меня, Пётр. Я боюсь — боюсь, что это всё твоё воображение. Что ты говоришь это, потому что сам не знаешь, где правда. — Илья потёр висок, словно пытаясь выдавить боль из головы.

— Я боюсь тоже, — Пётр резко шагнул к нему, запах снега и холода от его пальто разлил мороз между ними. — Но ты должен понять: я не мог придумать этого. Я знаю, что видел.

— Но почему ты не говорил раньше? Почему ты всё это держал в себе? — Илья вскинул голову, и в его глазах сверкнуло что-то острое, похожее на укор.

— Потому что боялся, — Пётр опустил взгляд. — Боялся, что ты не поверишь. Что ты отвернёшься, если скажу это вслух.

«А может, ты сам боишься, Илья? Может, боишься того, что это правда — и что тогда тебе придётся признать, что твой муж связан с этим чужим миром, как бы ты ни хотел отвернуться?».

— Я… — Илья проглотил комок в горле. Его голос дрожал, но он не отвёл взгляда. — Я не знаю, что верить. Но я здесь. Я здесь, Пётр.

— Этого достаточно, — Пётр выдохнул, и в этом выдохе звучало всё напряжение, которое он носил в себе. — Потому что, если ты со мной, я не сойду с ума. Я справлюсь.

«А если я тоже сойду с ума, Пётр? Если ты станешь чужим, а я — лишь тенью того, кем был когда-то?».

Илья медленно шагнул ближе, кладя ладонь на грудь Петра.

— Тогда мы будем сходить с ума вместе. Ты слышишь? Вместе.

— Да, — Пётр кивнул, и в этом кивке было столько усталости, сколько может вынести только тот, кто всю жизнь сражался с самим собой. — Вместе.

За тонкой стеной квартиры слышались глухие шаги — будто кто-то нарочно не торопился, давая понять, что за ними всегда наблюдают. Шёпоты — едва различимые, как сквозняк в чердаке, — ползли в тишине, цепляясь за каждое слово, которое ещё не успело родиться.

— Ты слышишь их? — Илья прижал ладонь к груди Петра, голос его был низким, натянутым, словно нить, готовая лопнуть. — Они там, за стенами. Они слушают нас.

— Я слышу, — Пётр выдохнул медленно, каждое слово — словно шаг по льду, который не выдержит тяжести. — Но это не они… Это мы. Это наши страхи, Илья.

— Тогда почему мне кажется, что с каждым твоим словом стены сужаются? Что всё, что мы знали, рушится? — Илья отступил на шаг, глаза его блестели от напряжения. — Я боюсь… боюсь, что ты говоришь правду.

— Потому что это правда, — голос Петра звучал хрипло, почти не своим. — Если я ошибаюсь — мы оба сойдем с ума. Но если это истина… тогда нам придётся жить с этим.

«Жить с этим… или умереть с этим. И всё равно — вместе».

— Пётр, ты уверен? Ты клянёшься мне, что это не просто сон? — Илья дрожал всем телом, словно от холода, но холод жил внутри, в самом сердце.

— Я клянусь, — Пётр сжал его ладонь, крепко, будто это был их последний якорь. — Я видел его. И это был он, хоть и в другом обличье. Я не знаю, как объяснить, но это было так.

— Но это невозможно! — голос Ильи сорвался, он шептал, будто боялся, что кто-то за стенами подслушает. — Это… это как если бы ты сам вышел из своей тени. Это — безумие.

— Пусть безумие, — Пётр поднял взгляд, в глазах его дрожало упрямство. — Но оно — наше. И если я сумею пережить это, то только потому, что ты со мной.

«Тогда держи меня, Пётр. Потому что я боюсь, что один я просто исчезну».

— Я… я не знаю, что сказать, — Илья проглотил страх, но он всё ещё жил в его голосе. — Скажи мне: что нам теперь делать? Как жить с этой правдой?

— Мы будем жить, — ответил Пётр. Его голос звучал так тихо, что казался молитвой. — Жить — как будто завтра не наступит, потому что мы будем бороться за каждый вдох.

Пётр выпрямился, будто сбрасывая с себя последний страх. Его голос был ровным, но в нём звенела тяжесть прожитого дня — и того, что ещё только ждало их обоих впереди.

— Я никогда не был так уверен, Илья. Никогда, — слова звучали, как удар — твёрдо, почти горько. — Ты должен понять это.

Илья вздрогнул, словно от пощёчины. В его глазах дрожало что-то ломкое, но он не отступил, не убрал ладони с груди Петра.

— Ты говоришь это так, будто всё решено, — он произнёс медленно, выдавливая слова, как воздух из лёгких. — А если я не могу? Если я не готов поверить?

— Тогда я останусь один, — Пётр ответил тихо, и в этой тишине звучало что-то безнадёжное. — Но я больше не могу лгать, Илья. Я не хочу.

«Ты не лжёшь. Но правда — как лёд под ногами: страшно сделать шаг и провалиться в темноту».

— Я… — Илья попытался говорить, но голос его оборвался. Он медленно вдохнул, заставляя себя не упасть. — Я боюсь. Но я здесь. Я с тобой, Пётр.

— Этого достаточно, — Пётр шагнул ближе, и Илья почувствовал, как дрожь от его пальцев переходит на него. — Ты не обязан понимать. Но ты должен быть рядом.

— Я не уйду, — Илья выговорил это с трудом, но в каждом слове — клятва. — Даже если всё это — безумие. Даже если я сгорю вместе с тобой.

— Тогда стой со мной, — Пётр выдохнул, и его дыхание пахло усталостью и чем-то ещё — тем, что нельзя было назвать словами. — Стой, и мы встретим это вместе.

«Вместе… Да. Потому что иначе — я исчезну. А ты останешься один — в этом холодном мире, где даже воздух кажется чужим».

Илья не двинулся. Только кивнул — коротко, но в этом кивке было всё, что он мог дать. И всё, что Пётр просил.

— Я здесь, — шёпот Ильи был слабым, но он звучал громче всех шёпотов за стенами. — И я не отступлю.

— Спасибо, — голос Петра дрожал, но он улыбнулся — впервые за этот долгий день. — Нам с тобой ещё будет страшно. Но мы не одни.

Илья сжал пальцы на груди Петра, словно это был единственный якорь, который удерживал его в этом зыбком, холодном мире. Его взгляд был полон страха, но в этом страхе — решимость.

— Я остаюсь, — сказал он тихо, так, словно сам себе. — Я не понимаю, Пётр. Но я не оставлю тебя одного.

— Ты знаешь, что это значит? — Пётр заглянул ему в глаза, и в его голосе звучало не сомнение, а просьба. — Это значит, что мы вместе пойдём до конца. Что я не отступлю, и ты — тоже.

— Да, — голос Ильи дрожал, но не ломался. — Мы пойдём до конца. Даже если этот конец — пропасть.

«Пусть всё рушится. Лишь бы рука твоя держала меня. Лишь бы твой голос звучал в этом мраке».

— Нам будет страшно, — Пётр выдохнул медленно, почти с облегчением, будто эти слова уже давали им силу. — Но я боюсь меньше, когда ты со мной.

— А я… — Илья запнулся, дыхание сбилось. — Я боюсь больше. Но это правильный страх. Потому что теперь он — наш.

— Наш, — Пётр повторил это слово, словно молитву. — Наш страх. Наша тишина. Наш дом.

«И если завтра всё обрушится — мы останемся. Пусть даже в тени чужого мира».

— Ты понимаешь, что это только начало? — голос Петра звучал спокойно, но в нём пряталась усталость, будто он знал, что впереди их ждёт ещё больше.

— Да, — Илья кивнул, губы его дрожали. — Но я готов. Если ты готов.

— Я готов, — Пётр сказал это почти шёпотом, и этот шёпот был громче любых слов. — Потому что теперь я знаю: я не один.

Пётр медленно выдохнул, будто только теперь позволил себе почувствовать: правда, сказанная вслух, отняла у него часть страха, но оставила после себя пустоту.

— Мне стало легче, — он сказал это едва слышно, словно боялся, что эти слова снова разрушат тишину. — Я держал это слишком долго. И теперь — хоть воздух снова пахнет воздухом.

— Я… — Илья закусил губу, глаза его были темнее, чем ночь за окном. — Мне тяжело слышать это, Пётр. Но… теперь я знаю, с чем нам придётся бороться.

— Я понимаю, — голос Петра дрогнул, но в нём не было сожаления. — Правда всегда тяжела. Но лучше эта тяжесть, чем ложь между нами.

«А может, я и сам хотел этого? Чтобы ты сказал вслух то, что я и сам боялся назвать своим».

— Мы одни, — Илья медленно кивнул, взгляд его блуждал по комнате, будто он искал хоть один угол, где не прятались чужие уши. — Здесь нас никто не слышит. Но завтра — всё изменится.

— Я знаю, — Пётр коснулся его плеча, крепко, словно это прикосновение могло защитить. — Завтра мы будем идти осторожно. Но сегодня — мы знаем, кто мы есть.

— Сегодня… — голос Ильи дрожал, но в нём была сила, рождённая в самой глубине страха. — Сегодня мы держимся за то, что знаем. А всё остальное — пусть подождёт.

— Вернуться назад нельзя, — Пётр выдохнул, его рука сжала плечо Ильи, медленно, будто чтобы запомнить этот миг. — Мы больше не те, кем были утром.

«И может, мы больше никогда не будем теми. Но если ты рядом — мне всё равно».

— Пусть. Я не хочу быть тем, кем был раньше, — Илья ответил тихо, но твёрдо. — Я хочу быть здесь. С тобой. И с этой правдой.

— Тогда мы останемся, — сказал Пётр, и в этом шёпоте — согласие, которое больше, чем клятва. — Пусть даже мир за дверью не простит нас.

Илья стоял, опустив плечи, но не в поражении — в принятии. Его взгляд, всегда мягкий, теперь был тверже, будто он за один вечер научился быть не только «папой», но и тем, кто держит руку на пульсе чужой боли.

— Я понимаю, Пётр, — голос его был ровный, но в нём звучал отголосок того, кем он ещё недавно не умел быть. — Я не просто твой омега. Я — твой свидетель. И я не дам этому миру разрушить нас.

— Ты всегда был больше, чем просто омега, — Пётр медленно выдохнул, слова словно выходили из самой глубины его груди. — Я знал это. Но теперь ты знаешь это сам.

— Я не знал, — Илья покачал головой, взгляд его был устремлён в глаза Петра, как в зеркало. — Я всегда думал, что моё место — только за тобой. Но теперь… я понял. Моё место — рядом.

«Рядом с тобой. Рядом с правдой. Пусть даже она горькая».

— И это страшнее всего, — Пётр сказал это тихо, почти с сожалением. — Потому что теперь мы оба знаем, что пути назад нет.

— Пути нет, — Илья повторил, и в его словах было больше решимости, чем страха. — Но и желания отступать больше нет.

— Мы оба знаем, во что ввязались, — Пётр сжал его руку, медленно, словно чувствуя в этом прикосновении пульс их будущего. — Но отступить — значит предать себя.

— И тебя, — добавил Илья, и это звучало твёрже, чем он сам мог бы представить. — Я не сделаю этого, Пётр.

«И пусть мир сгорит. Пусть мы сгорим с ним. Лишь бы держаться друг за друга».

— Тогда иди со мной, — голос Петра стал тише, но в нём была сталь, которая держала их обоих на ногах. — Даже если мы потеряем всё.

— Мы уже потеряли всё, кроме нас, — ответил Илья. — Больше терять нечего. Только себя.

— Только себя, — Пётр повторил шёпотом. И в этом шёпоте — вся их связка, всё, что осталось настоящим.

Взгляд Петра был усталым, но в этой усталости уже не было растерянности — только твёрдость, словно каждый нерв его тела больше не мог принять ложь.

— Я видел его, Илья, — он выговорил эти слова медленно, будто каждое рождалось заново. — И я больше не могу молчать.

— Я знаю, — Илья тихо ответил, глаза его были бледными, но в них горела странная сила. — Теперь мы оба знаем.

— Это будет нашим грузом, — Пётр кивнул, словно соглашаясь не только с ним, но и с самой жизнью, которая больше не даст забыть. — И нашей силой.

«Пусть это и проклятие, но оно — наше. И если с этим грузом мы упадём, я хочу упасть рядом с тобой».

— Мы справимся, — голос Ильи звучал твёрже, чем он сам чувствовал. — Даже если завтра всё изменится.

— Завтра… — Пётр задумался, слова его рождались с трудом, но каждое было куском правды. — Завтра мы должны всё обсудить. Без лжи.

— Без лжи, — повторил Илья, и в этом повторении звучала клятва. — Потому что ложь разрушает изнутри.

— И только правда может нас связать, — добавил Пётр. — Даже если она страшна.

«Страшна… но без неё всё остальное — лишь пустые слова».

— Кто ещё знает об этом? — Илья задал вопрос, словно боялся услышать ответ.

— Я не знаю, — Пётр признался честно, и это признание казалось страшнее любого врага. — Но завтра мы узнаем. Кто наш союзник, а кто — нет.

— Тогда нам нужно быть готовыми, — Илья сжал губы, взгляд его был полон решимости. — Готовыми ко всему.

— Готовыми, — кивнул Пётр. — Потому что другого выбора у нас больше нет.

Свет лампы дрожал, отбрасывая тени на их лица. Казалось, этот дрожащий свет был единственным, что ещё оставалось от их мира — маленький, но упрямый, как их сжатые руки.

— Завтра, — повторил Пётр, голос его был спокоен, но в нём звучала сталь. — Завтра мы начнём с правды.