Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 74 Первые шаги к переменам

Мирослав открыл глаза, но не сразу понял, наступило ли утро или всё ещё ночь. Сквозь занавески пробивался тусклый, сероватый свет, слишком холодный, слишком пустой, чтобы стать настоящим рассветом. Он чувствовал его кожей, ощущал его в себе, но не находил сил двинуться. В воздухе застоялся запах бумаги, табака и чего-то ещё — что-то ускользающее, неуловимое, словно след вчерашних мыслей, не давших ему уснуть.

Он лежал, глядя в потолок, а тяжесть в груди росла, давила. Всё ещё свежими были в памяти слова, голос, тяжёлый взгляд, пробирающий до кости. Он знал, что это случится — этот разговор, эта встреча, но не знал, как будет после неё. Теперь знал. Теперь всё было иначе. Он стоял на краю, отступать было нельзя, но и шагнуть вперёд было страшно. И самое страшное — он не был уверен, есть ли вообще путь вперёд. Шанс был дан, но этот шанс — как осколок в ладони: стоит сжать пальцы, и он врежется в плоть, оставит порез, кровь, рубец, который не заживёт.

Он приподнялся на локте, медленно провёл рукой по лицу, по глазам, как будто мог стереть усталость, избавиться от внутреннего напряжения. Глупо. Оно не уходило. Оно поселилось в нём и теперь стало его новой сутью. Мирослав оглядел комнату. Бумаги, книги, разложенные в хаотичном порядке, как после бессонной ночи. Стол, заваленный записями, схемами, расчётами. Всё это вчера казалось чем-то важным, теперь — просто груда бумаги, напоминающая о неопределённости. Он чувствовал на себе их безмолвное давление, словно они смотрели на него с немым вопросом: что теперь?

Он тяжело выдохнул и сел на край кровати. Пол был холодный, он почувствовал это, когда опустил ноги. Должно быть, в комнате было прохладно, но он не замечал этого. Привычно, почти машинально протянул руку к пачке сигарет, но остановился. Ещё рано. Слишком рано. Или, может, уже поздно? Он задумался. Где граница? Когда начинается день? Когда заканчивается ночь? И есть ли эта граница вообще?

Он встал, медленно подошёл к столу, машинально поправил листы бумаги. Документы. Планы. Всё здесь — его попытка что-то изменить. Но изменит ли он хоть что-то? Он провёл пальцем по заголовку одного из листов. Строки поплыли перед глазами. Усталость. Но не просто усталость тела, усталость чего-то большего. Мысли, словно рой пчёл, не дающих покоя, гудели, мешали сосредоточиться.

Он взял лист бумаги в руки, но почти сразу отложил. Нет, сейчас он не мог. Сейчас это казалось далёким, словно не имело значения. Он прислонился к краю стола, закрыл глаза. Где-то там, за пределами этого маленького мира, Москва уже просыпалась. Люди шли по своим делам, кто-то торопился, кто-то злился, кто-то жил, не зная о том, что он стоит здесь, в этой комнате, пытаясь решить, какой будет его следующий шаг.

«Я получил шанс, но этот шанс опасен. Теперь каждый мой шаг должен быть выверен».

Шаг. Один шаг. Впереди. Или назад. Или остаться здесь. Что проще? Что правильнее? Где вообще эта тонкая черта между выбором и неизбежностью?

Он открыл глаза и понял: выбирать он больше не мог. Выбор был сделан. Осталось только идти.

Москва встречала его холодом и сырым, тяжёлым воздухом, словно город ещё не проснулся до конца, но уже знал, что день будет длинным, изматывающим. Улицы пахли мокрым камнем, гарью, чем-то старым, въевшимся в мостовую за годы — запахом самой жизни, неповоротливой, мощной, глухой. Мирослав шагал по тротуару, подняв воротник пальто, и слушал гул трамваев, скрежет рельс, отрывистые выкрики газетчиков, которые тонули в общем шуме. Всё, казалось, шло своим чередом, привычно, не требуя его участия. Но что-то в этом утре было другим.

Он поймал себя на мысли, что идёт медленнее, чем обычно, что ловит взгляды, которых не должно быть. Или ему только кажется? Впрочем, нет, он уже слишком хорошо научился различать случайное и намеренное. Отчётливый, короткий взгляд через дорогу. Двое мужчин у киоска, которые как будто бы просто ждут чего-то, но держатся слишком прямо, слишком собранно. Машина у больницы — чёрная, без опознавательных знаков, но с таким знакомым силуэтом, что даже подходить ближе не хотелось. Она просто стояла, будто ничего не значила. Но её присутствие — само по себе заявление.

«Совпадение? Нет. После таких разговоров совпадений не бывает».

Он приостановился на секунду, поправил рукав. Вдохнул глубже. Внутренний холод был глубже утреннего, и он с трудом сдержал раздражение. Ну конечно. Он знал, что это будет. Разве могло быть иначе? Они никогда не оставляют таких вещей без внимания. Значит, они хотят, чтобы он знал, чтобы чувствовал этот взгляд за спиной. Возможно, хотят напомнить, что шанс, который ему дали, такой же острый, как нож у горла.

«Не вздумай ошибиться».

Короткое предостережение, не высказанное вслух, но звучащее в его голове так ясно, как будто кто-то прошептал это ему в самое ухо. Сжать кулаки в карманах. Остановиться? Нет, нельзя. Сейчас он такой же, как все, просто врач, идущий на работу, ничего больше. Никто не должен видеть, что он заметил, что он понял.

Он шагнул дальше, ровно, размеренно, словно всё было в порядке. Но в голове уже складывались вопросы, которые задавать нельзя. Насколько далеко это зайдёт? Насколько пристально за ним будут следить? Кто будет смотреть на него сегодня? Кто будет ждать ошибки? И самое главное — что произойдёт, если он действительно оступится?

Он поднял голову и увидел вход в больницу. Дверь, коридоры, кабинеты, запах лекарств и бумаги, пациенты, жалобы, болезнь, боль, работа. То, что ждало его впереди, казалось почти спасением. Потому что там всё было понятно — диаграммы, анализы, протоколы. Там было можно не думать, а делать.

Но там тоже будут взгляды.

Больничные коридоры встретили его привычным запахом карболки, влажной тряпки и слабого, въедливого лекарственного духа, от которого уже невозможно было избавиться, который становился частью одежды, кожи, мыслей. Мирослав прошёл дальше, глубже в этот мир стерильных стен и давящей тишины, и почти сразу почувствовал взгляд. Он не был настойчивым, не был открыто враждебным, но был оценивающим, испытывающим, и оттого вдвойне опасным.

— Миргородский, — раздался голос с лёгкой тягучестью, как будто тот, кто говорил, не торопился и позволял себе растягивать мгновение. — Слышал, ты теперь реформатор?

Мирослав поднял глаза. Анатолий Викторович, заведующий стоматологическим отделением.

Человек, который давно здесь, который пережил не одно нововведение и не одну смену руководства, и который, вероятно, переживёт ещё несколько. Его лицо было спокойным, но за этим спокойствием что-то пряталось. Подозрение? Скрытая заинтересованность? Или и то, и другое?

— Мне дали шанс попробовать, — ответил Мирослав ровно, без колебаний. Он не позволял себе колебаться.

Анатолий Викторович слегка качнул головой, как будто бы соглашаясь, но в его взгляде появилось что-то настороженное.

— Это большая ответственность. Кто у тебя в команде?

— Пока никого. — Он произнёс это спокойно, но внутри уже ощущал, как слова словно отпечатываются в воздухе, тяжелеют. Один.

Какое же это глупое слово в его положении.

— Пока никого, — повторил он. — Но я собираюсь это исправить.

Анатолий Викторович задержал взгляд. Медленно выдохнул, словно что-то оценивая, прежде чем заговорить снова:

— Собирать людей сложнее, чем кажется. Взгляды у всех разные. Понимаешь? Одни будут молчать, но слушать, другие — молчать, но наблюдать. А третьи будут молчать и ждать, когда ты оступишься.

Он выдержал паузу, позволил словам впитаться в воздух, прежде чем продолжил:

— Вопрос в том, кто тебе нужен.

Мирослав смотрел на него, молча, внимательно.

Он понимал, о чём тот говорит. В этой больнице — как и везде — не существовало нейтральных фигур. Все заняли позиции, даже если казалось, что они просто стоят в стороне. А он? Где он? Он всё ещё балансирует, стоит на грани, но грань уже скользкая, уже ненадёжная.

Если он сейчас не начнёт строить что-то своё, если он не найдёт людей, на которых можно опереться — он провалится. Его идеи утонут.

Ординаторская встретила его привычной духотой и запахом лекарств, впитавшимся в стены, мебель, сам воздух. Комната была пуста, если не считать Дмитрия Ивановича, который стоял у стола, склонившись над кипой бумаг. Он не обернулся сразу, когда Мирослав вошёл. Будто бы давал ему возможность сделать первый шаг, выбрать — говорить или молчать.

— Ты серьёзно намерен менять систему? — спросил он, наконец, медленно поднимая голову.

В его голосе не было насмешки, но не было и ожидания. Он задавал этот вопрос не потому, что не знал ответа, а потому, что хотел услышать, как Мирослав его скажет.

— У меня нет выбора, — ответил тот, проходя чуть глубже в комнату. — Либо я докажу, что прав, либо окажусь не у дел.

Не у дел.

Глупая, мягкая фраза, за которой стояло слишком многое. Мирослав понимал это, и Дмитрий Иванович тоже. Они оба знали, что значит «оказаться не у дел» в это время, в этом месте.

Врач устало выдохнул, откинувшись назад и скрестив руки на груди.

— Хорошо, — произнёс он негромко, но в этом слове прозвучало больше, чем просто согласие. Это был не ответ, а решение. — Если ты уверен, я помогу.

Он смотрел на Мирослава внимательно, оценивающе, словно ещё раз проверяя: понимает ли тот до конца, что делает?

— Но ты должен понимать, что у нас будут враги.

Враги.

Мирослав кивнул, чувствуя, как внутри что-то сжалось. Да, он понимал. Он видел эти взгляды в коридорах, слышал полузадушенные смешки, ощущал невысказанное, но едкое напряжение, которым насыщался воздух всякий раз, когда он проходил мимо коллег.

Он понимал это с самого начала.

Первый союзник есть. Но этого недостаточно.

Он посмотрел на Дмитрия Ивановича — и тот взглянул на него так же, без суеты, без лишних слов.

Это был не просто союз, не просто поддержка. Это была первая линия обороны в войне, которая только начиналась.

Коридор встретил его тяжёлым воздухом, пропитанным чем-то неуловимо напряжённым. Будто сами стены впитывали взгляды, шёпоты, сомнения, а теперь, когда он проходил мимо, возвращали всё обратно — давяще, недоброжелательно, словно предостерегая.

Врачи расходились медленно, небрежно, но он чувствовал их внимание, их оценку. Одни отворачивались, делая вид, что не замечают его, другие смотрели с холодным равнодушием — именно с тем, которым можно выразить всё: и насмешку, и презрение, и даже слабую тень страха. Но были и те, кто не скрывал своей позиции. Лев Григорьевич, стоявший у окна и закуривавший папиросу, усмехнулся, когда он приблизился. Улыбка его была резка, тонка — отточенное оружие, которым он пользовался искусно.

— Что, Миргородский, хочешь сделать больницу образцовой? — Голос его звучал ровно, без насмешки, но сам вопрос был насмешливым. В нём чувствовался подтекст — ирония над наивностью, холодный скепсис, которым он, казалось, уже заранее подытожил любую попытку изменить хоть что-то. — Забыл, в какой стране живёшь?

Мирослав остановился. Он не повернулся к нему сразу — сначала лишь задержал шаг, едва заметно, как человек, который вдруг вспомнил что-то важное. Потом поднял голову, взглянул на него, и в этом взгляде не было раздражения, но было что-то непоколебимое, что-то такое, от чего взгляд Льва Григорьевича на мгновение сделался менее уверенным.

— Если бы мы все думали так, мы бы до сих пор лечили кровопусканиями, — негромко сказал он.

Кто-то в коридоре притих, кто-то даже обернулся, но это продолжалось лишь секунду. Лев Григорьевич, сделав затяжку, скептически хмыкнул, выпустил дым и слегка качнул головой.

— Посмотрим, насколько тебя хватит.

Его голос звучал почти дружелюбно, но именно в этом и была суть — это не было дружелюбием. Это был вызов, брошенный не громко, не прямо, но так, чтобы он остался, застрял в памяти, не давал забыть, что кто-то смотрит и ждёт.

Они ждут, когда я оступлюсь.

Эта мысль пришла сама, как будто вписалась в его сознание чужой рукой. Мирослав чувствовал это слишком явственно — не просто как факт, а как воздух, которым приходилось дышать, как гравитацию, которая тянет вниз, стоит лишь на мгновение расслабиться.

Он не ответил. Просто отвернулся и пошёл дальше, чувствуя, как этот взгляд продолжает следовать за ним.

Кабинет встретил его привычной полутьмой — свет лампы выхватывал из тени лишь часть пространства, оставляя углы вязкими и непроницаемыми. Мирослав вошёл, на секунду задержавшись у двери, — внутри, на краешке стула, сутулясь, сидел пожилой омега. В его фигуре было что-то тревожное, застывшее, будто он и сам не знал, зачем пришёл. Руки, покрытые сеткой выступающих вен, лежали на коленях, пальцы сцеплены. Он едва заметно вскинул глаза, но тут же отвёл их обратно, к полу.

— Садитесь в кресло, — мягко сказал Мирослав, закрывая за собой дверь.

Омега не шевелился. Только сжал пальцы крепче, не отводя взгляда от потрескавшегося линолеума.

— Доктор, мне говорили… — голос его дрогнул, затем стал тише, почти шёпот. — Говорили, что вы… по-другому лечите.

Он сделал осторожное движение, как будто хотел выпрямиться, но передумал.

— Это безопасно?

Вопрос висел в воздухе, как натянутая нить. Мирослав медлил с ответом — не потому, что не знал, что сказать, а потому, что чувствовал: этот человек уже заранее боится услышать что-то, что опрокинет его привычную картину мира.

— Да, — произнёс он ровно, без давления. — Я проведу вам местное обезболивание. Вы не почувствуете боли.

Омега наконец поднял глаза. В них было что-то недоверчивое, но не упрямое, нет — скорее растерянное, как у человека, который всю жизнь привык терпеть, привык знать, что боль — это неизбежность, часть жизни, которой никто не отменит.

— Не почувствую?.. — повторил он, как будто это само по себе было невероятно.

— Совсем, — кивнул Мирослав.

Омега снова опустил голову. Теперь он уже не прятал рук — просто держал их на коленях, дрожащими, натруженными, со следами работы, прожитых лет.

— Так не бывает, — пробормотал он.

— Бывает, — спокойно возразил Мирослав.

Молчание. Лишь тиканье часов да еле слышное дыхание.

Если я провалюсь — обо мне быстро забудут.

Эта мысль стучала в висках, но он не позволил ей завладеть собой. Осторожно, без резких движений, он подошёл к пациенту и мягко положил руку на его плечо, не как врач, но как человек, который хотел сказать — всё будет так, как я обещаю.

— Доверьтесь мне, — сказал он негромко.

Омега всё ещё не отвечал. Но спустя секунду кивнул.

В кабинете стояла напряжённая тишина, нарушаемая лишь слабым скрипом кожаного кресла и негромким металлическим стуком инструментов о поднос. Мирослав чувствовал взгляды — врачи стояли позади него, будто ожидая не операции, а чего-то большего, какой-то развязки, окончательного ответа на вопрос: можно ли доверять этим методам или же всё это — глупая затея, идеализм, не имеющий права на существование?

Омега в кресле дышал неровно, но сидел смирно, лишь пальцы его, переплетённые на животе, выдавали напряжение. Он не отрывал глаз от потолка, как будто боялся даже взглянуть вниз, боялся, что боль вернётся в любой момент, что это было иллюзией.

Мирослав ввёл инъекцию, двигаясь размеренно, но уверенно, почти без пауз, чтобы пациент не успел задуматься о страхе, не успел натянуть в сознании этот старый, привычный сценарий: сейчас будет больно, нужно терпеть, стиснуть зубы, замереть.

Прошло несколько минут.

— Как себя чувствуете? — голос его прозвучал ровно, но внутри всё напряглось в ожидании ответа.

Пациент моргнул, медленно повернул голову.

— Доктор… — он сглотнул, — я ничего не чувствую.

На секунду в воздухе повисла та самая тишина, в которой скрывается нечто большее, чем просто молчание. Словно в ней пересеклись все сомнения, все страхи, все годы, когда люди привыкли, что лечение — это всегда боль, всегда жертва.

Мирослав уловил, как один из врачей за его спиной нервно выдохнул. Дмитрий Иванович слегка склонил голову, переглядываясь с остальными.

Это победа. Небольшая, но важная.

Но ещё рано.

— Хорошо, — Мирослав взял инструмент, начав процедуру. Все его движения оставались размеренными, точными, но внутри было напряжение, сжатый узел где-то в глубине груди. Потому что если всё пойдёт не так, если вдруг…

Пациент вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.

— Уже?

— Уже, — коротко ответил Мирослав, не останавливаясь.

Омега замолчал, но во взгляде его было недоверие, даже страх — не перед операцией, а перед этим новым опытом, перед тем, что он вдруг не страдает, перед тем, что реальность оказывается иной, чем он привык.

Краем глаза Мирослав заметил, как один из врачей, стоявших позади, шевельнулся, будто хотел что-то сказать, но передумал.

— Всё проходит, — добавил Мирослав, продолжая работу.

Где-то в стороне кто-то тихо кашлянул, разрядив тишину.

Пациент снова сглотнул, потом медленно кивнул, всё ещё не понимая, как так возможно.

— Проходит… — эхом повторил он, словно убеждая себя.

Мирослав вышел из кабинета, но не сразу осознал, что за дверью его уже ждут. Он машинально стянул перчатки, бросил их в эмалированную миску, но пальцы его едва заметно дрожали. Процедура прошла удачно, омега ещё не до конца поверил в собственную безболезненность, но уже начинал осознавать: чудо свершилось.

В коридоре стояли врачи. Несколько человек — не толпа, не собрание, но их взгляды были цепкими, изучающими. Мирослав замедлил шаг, не поднимая глаз сразу. Напряжение в воздухе было другим, не таким, как прежде — не отторжение, не сопротивление, но что-то новое, не до конца определённое.

— Как ты это сделал? — голос был глухим, негромким, но в нём не слышалось ни презрения, ни злости — только искренний, пусть и настороженный, интерес.

Мирослав поднял взгляд. Он увидел в глазах коллег нечто, что заставило его замереть на секунду, прежде чем ответить.

— Просто использовал то, что работает, — голос его был ровным, почти будничным, но внутри всё ещё продолжала звучать та напряжённая нота, что держала его в тонусе весь день.

Кто-то хмыкнул, кто-то переглянулся с соседом. Мирославу показалось, что Виктор Ильич, тот, кто ещё недавно смотрел на него, как на человека, которому лучше не мешать работать, чуть прищурился, но не сказал ни слова.

«Похоже, лёд тронулся».

Он не испытывал ни радости, ни облегчения — только лёгкое головокружение от осознания, что что-то действительно сдвинулось, пусть и не ясно пока, в какую сторону. Он видел, что в некоторых взглядах ещё оставалась осторожность, в других — всё ещё недоверие, но главное изменилось: теперь они смотрели на него не как на опасного идеалиста, а как на человека, который, возможно, знает, что делает.

Мирослав прошёл мимо них дальше по коридору, стараясь не замедлять шага, не показывать ни триумфа, ни напряжения. Но где-то глубоко внутри уже закрадывалась другая мысль: «А что теперь?».