Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 64 Тень, что смотрит из темноты

Кабинет казался слишком большим, слишком тихим, слишком пустым, хотя в нём ничего не изменилось. Те же шкафы, те же стопки бумаг, те же едва потрескивающие лампы, отбрасывающие тусклые отблески на края стола. Мирослав сидел, согнувшись, ладонь сжимала ручку так крепко, что суставы пальцев побелели, но он не записывал ничего, не делал никаких пометок — строки перед глазами расплывались, теряли форму, становились чёрными пятнами, которые наползали друг на друга, сплетаясь в бессмысленный узор. Снова те же цифры, снова те же фамилии, снова истории болезней, диагнозы, предписания. Всё это должно было иметь смысл, всё это должно было работать, но сейчас — сейчас это было чем-то далёким, ненастоящим, словно из другого мира.

Он попытался сосредоточиться, заставить себя вычленить хоть одну значимую деталь, но мысли разбегались, словно испуганные звери, и каждое слово, которое он читал, ускользало из сознания, оставляя только отголоски — пустые, гулкие, лишённые веса. Мир словно завис, замедлился, но при этом неумолимо шёл вперёд, будто незримая рука тянула его к неизбежному, медленно, капля за каплей, не оставляя выбора. Часы на стене тикали размеренно, тяжело, словно давили на виски, словно отсчитывали не время, а мгновения между решением и его последствиями. Он слышал этот звук внутри себя — чёткий, ясный, такой же беспощадный, как всё, что окружало его в этом месте.

Он провёл пальцами по лбу, попытался сбросить напряжение, но пальцы наткнулись на ледяную кожу. Ему было холодно, хотя воздух в кабинете застоялся, стал тягучим, наполненным запахом старых документов, чернил и чего-то ещё, трудноуловимого, но неотступного. Мирослав медленно опустил руку на стол и почувствовал, как накатывает странное, липкое ощущение — инстинкт, глубинный, животный, то, что нельзя было выразить словами, но что несло в себе предчувствие. Оно сидело где-то в подреберье, растекалось по позвоночнику, напоминало, что он — омега в чужом мире, мире, где ошибки не прощают, где альфы правят не просто законами, а самой сутью жизни.

Он закрыл глаза, на мгновение задержал дыхание. Всё внутри него требовало действий, требовало решения, но это была та ловушка, из которой не выберешься движением. В этом и была самая страшная суть власти — не в криках, не в приказах, не в насилии. Нет, она была в этом ожидании, в этой тишине, в этих документах, которые следовало подписать, в этих часах, что отмеряли его время с каждым секундным ударом.

Отступить нельзя. Продолжать нельзя.

Он разжал пальцы, и ручка скатилась на стол, сделав короткий, почти незначительный звук. Но даже этот звук врезался в сознание, как напоминание, что он здесь, что он существует. Но вот вопрос — пока ещё существует?

Он открыл глаза и посмотрел на бумаги перед собой. Чёрные строки снова начали складываться в слова. Но теперь в этих словах не было ничего важного. Потому что важное начнётся вечером.

Дверь приоткрылась без стука, словно и не было никаких преград между внутренним миром, в который Мирослав запер себя, и внешним, всё ещё наполненным голосами, движением, рутиной, в которой он больше не находил смысла. Николай Смирнов шагнул внутрь, привычно не дожидаясь приглашения, но не сразу заговорил — сначала просто стоял, опершись плечом о дверной косяк, держа в руке стакан чая, как будто этот жест мог сгладить ту пустоту, что разливалась в воздухе между ними.

Мирослав не поднял головы. Он знал, что Николай смотрит на него. Знал, что тот не скажет ничего сразу, что сначала будет изучать, взвешивать, искать намёки, которых, впрочем, не было. Только замерший в воздухе вопрос. Только беспокойство, которое ещё не оформилось в слова, но уже легло между ними напряжённой тенью.

— Ну, доктор, — голос Николая звучал ровно, почти небрежно, но в нём чувствовалось что-то слишком мягкое, слишком выверенное. — Ты как перед расстрелом.

Мирослав позволил себе оторваться от бумаги. Не потому, что слова Николая его задели — скорее, потому что он устал видеть перед собой лишь сухие строки, которые перестали иметь значение.

— Отличное сравнение.

Губы Николая дрогнули в намёке на усмешку, но глаза оставались напряжёнными. Он вошёл, беззвучно поставил стакан на стол и сел напротив, чуть откинувшись на спинку стула.

— Я серьёзно, — его голос потерял лёгкость, и теперь в нём звучало то, что он хотел сказать изначально. — Может, ты не пойдёшь?

— Это не тот случай, где можно отказаться.

Их взгляды встретились. Николай не отвёл глаз, но Мирослав чувствовал, что тот ждёт — не просто ответа, а чего-то большего, чего-то, что объяснит почему.

Тишина между ними заполнялась едва слышными звуками: приглушённым тиканьем часов, потрескиванием старого дерева в полу, шелестом бумаги под пальцами Мирослава, который так и не отложил документы. Как будто внешние звуки могли притупить то, что происходило внутри.

— Я не знаю, что у тебя происходит, — наконец сказал Николай, подаваясь чуть вперёд, сцепляя пальцы в замок. — Но ты ведёшь себя, будто тебя уже отправили в один конец.

Мирослав вздохнул, но не от усталости — скорее, пытаясь на мгновение остановить ход собственных мыслей, прежде чем ответить.

— Просто не люблю сюрпризы.

— Ага. Особенно от тех, кто привык устраивать их по-крупному.

Попытка пошутить. Лёгкая, почти незаметная, но напряжение в голосе Николая выдавало его. Он знал, что дело не в сюрпризах. Он знал, что дело во власти.

Власть не терпит неопределённости. Власть всегда требует покорности — особенно от тех, кто ниже по иерархии, кто не альфа, кто не имеет права на сомнение. Мирослав не был идиотом. Он знал, что его вызвали не просто так. Знал, что у Сталина нет времени на пустые разговоры. Знал, что эта встреча может оказаться последней.

И знал, что не может её избежать.

— Послушай, Мирослав, — голос Николая стал тише. Он больше не шутил, больше не пытался играть в осторожность. Он уже понял, что ответ неизбежен, но всё равно должен был спросить. — Если ты знаешь, что идёшь в ловушку, почему ты всё ещё идёшь?

Мирослав отвёл взгляд, словно что-то изучал на столе, хотя перед ним не было ничего, кроме привычного беспорядка бумаг, к которым он уже давно не возвращался.

— Потому что, если не пойду, это будет означать, что я уже проиграл.

Николай не ответил сразу. Он долго смотрел на него, словно надеялся, что в словах Мирослава было что-то ещё, что-то, что можно оспорить, что можно разрушить логикой или уговорами. Но в этой фразе было всё, что нужно было знать.

Наконец, Николай разжал пальцы, вздохнул, наклонился ближе, будто хотел сказать что-то важное.

— Хорошо. Тогда хотя бы сделай так, чтобы тебе было куда возвращаться.

Его голос звучал просто, почти буднично. Но за этими словами стояло больше, чем просто забота. Это был предупреждение. Это был приказ.

Мирослав кивнул, но не ответил.

Потому что возвращаться ему, возможно, было уже некуда.

Время приближалось к вечеру, и в этом приближении не было ничего неожиданного. Оно шло, как и всегда, неизменное, неумолимое, отмеряя мгновения с той же беспристрастностью, что и раньше, но теперь каждое новое мгновение нёс в себе смысл, которого Мирослав не мог осознать до конца. Он чувствовал его — кожей, дыханием, едва уловимой дрожью в пальцах, когда снова и снова поглаживал край стола, будто мог нащупать там ответы. Но ответов не было. Только неизбежность. Только пустота между тем, что он знал, и тем, чего боялся.

Он подошёл к умывальнику и открыл кран. Вода стекала тонкой, ровной струёй, холодная и чистая, но стоило ему поднести к ней руки, как на коже выступила дрожь, слишком лёгкая, чтобы её можно было увидеть, но достаточно ощутимая, чтобы понять: он не в порядке.

Пальцы двигались автоматически — намылили ладони, разогнали пену, растерли её по костяшкам. Казалось, что это просто привычный жест, механический, как всё остальное, но в каждом движении ощущалась какая-то странная тяжесть, словно он пытался смыть не просто дневную усталость, а нечто большее. Что-то, что цеплялось за него, что-то, что не хотело отпускать.

Он смотрел, как мыльная пена стекает в слив, распадаясь на белые разводы, оставляя за собой только чистую кожу, но очищение не наступало. Оно не могло наступить.

Мирослав вытер руки, медленно повернулся к стулу.

На спинке висел тёмный костюм — единственный, который у него был, единственный, который подходил для этой встречи. Парадный, строгий, подчёркнуто аккуратный. Он мог бы быть формальностью, но не был. Он был знаком, напоминанием, символом того, что сегодня он не просто врач.

Он человек, которого вызвали.

Но почему?

Мирослав медленно подошёл к зеркалу. Оно висело на стене — небольшое, с чуть потёртой серебряной рамкой, старое, с лёгкими следами времени по краям. Он смотрел в него, но не узнавал себя.

Его лицо казалось ему чужим.

Бледная кожа, напряжённые черты, взгляд, который пытался быть уверенным, но в глубине оставался сомневающимся. Он не знал, как ему себя вести.

— Кто ты?

Его голос прозвучал глухо, как если бы он не говорил это вслух, а думал, спрашивал самого себя.

Он не знал, чего хочет от него Сталин.

Не знал, как стоит себя держать.

Где границы?

Как не пересечь черту?

Он даже не знал, что скажет первым.

Должен ли он вообще говорить первым?

Он мог бы сыграть роль — быть вежливым, быть ровным, отвечать тогда, когда нужно, не выходить за рамки. Но какие рамки у этого разговора? Если даже его вызвали не для того, чтобы убить, это не значило, что он в безопасности. Мир, в котором власть принадлежит альфам, не терпит неопределённости. Они знают своё место и требуют, чтобы остальные тоже знали своё.

А он знал своё место?

Или всё это было просто иллюзией?

Он посмотрел в глаза своему отражению.

Они были пустыми.

Потому что он не знал ответа.

Воздух был сырой, тяжёлый, наполненный чем-то неуловимо гнетущим, что оседало в лёгких с каждым вдохом, с каждым движением, с каждым шагом, который он делал по вымощенному двору. Каменные плиты под ногами были влажными, отсыревшими, пропитанными ночной сыростью, и каждый шаг отзывался в сознании глухим эхом. Мирослав глубже втянул воздух, пытаясь собрать себя, пытаясь найти в этой паузе хоть что-то, что придавало бы ему устойчивость, хоть что-то, что могло бы вернуть контроль.

Но контроля не было.

Всё внутри него было напряжением. Не страхом — нет, страх был слишком очевидной, слишком примитивной эмоцией, а это было нечто иное. Нечто тёмное, вязкое, медленно растекающееся по венам, заполняющее каждую клетку тела. Ощущение неправильности, ожидание чего-то, что ещё не случилось, но уже висело в воздухе, уже нависало над ним, уже стало неизбежностью.

Он упёрся ладонями в колени, чуть наклонился вперёд, пытаясь ослабить этот внутренний тремор, пытаясь хотя бы на мгновение вернуть себе ощущение опоры. Но опоры не было. Был только мгновенный провал в пустоту, только понимание, что этот мир сжимает его, что его существование уже замечено.

И вдруг…

Что-то изменилось.

Не звук, не движение, не что-то явное. Скорее, едва уловимый излом в воздухе, едва ощутимый сдвиг, что-то, что организм почувствовал раньше, чем сознание.

Он выпрямился.

В тот же миг его взгляд натолкнулся на чужие глаза.

На самом краю двора стоял мужчина.

Не врач. Не пациент. Не прохожий.

Просто стоял и смотрел.

Не делал ничего, не двигался, не пытался скрыться. Он просто был там — и этого было достаточно.

Слишком долгое молчание. Слишком прямая линия тела. Слишком чёткий, осмысленный взгляд, в котором не было ни эмоций, ни безразличия — только констатация факта.

Этот человек не случайность.

Его не должно было здесь быть.

Мирослав сделал шаг вперёд.

И мужчина исчез.

Резко, молниеносно, будто он и не стоял там всего секунду назад.

— Чёрт.

Мирослав сжал пальцы, чувствуя, как внутри нарастает что-то почти животное, что-то, что тянуло его броситься следом, догнать, разорвать это молчание, но… что это изменит?

Что это докажет?

Что он узнает, даже если схватит его за плечо и заставит сказать хоть слово?

Может, это совпадение?

Может, кто-то из органов?

Может…

Может, это даже не человек, а просто страх, принявший форму?

Он стоял, глядя в темноту, туда, где только что был этот силуэт, туда, где только что смотрели на него, но теперь не было ничего.

Только пустой воздух. Только сырость. Только ощущение неизбежности.

Он медленно повернулся к выходу.

Время встречать неизвестное.