Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 8 Ночь размышлений

Москва за окном дышала ровно и размеренно, как живой организм, чей ритм не изменится ни сегодня, ни завтра, ни через десять лет. За тонким стеклом, слегка мутным от пыли и старости, мерцали редкие фонари, отбрасывающие длинные тени на пустынные тротуары. Где-то вдалеке, в переулках, глухо звучали шаги запоздалых прохожих, а изредка раздавался тихий скрип калитки, за которой, возможно, стоял любопытный омега, выглядывая в темноту, надеясь увидеть что-то новое. Но Москва оставалась такой же, какой была утром, какой будет завтра, и в этом было её неизменное спокойствие.

В комнате, что предложил ему Сталин, царил полумрак, мягкий, глубокий, проникающий в углы, будто старый знакомый. Настольная лампа, поставленная на узкий письменный стол, освещала небольшое пространство вокруг себя — жёлтый круг света выхватывал из темноты стопку аккуратно сложенных газет, из которых пахло типографской краской, и пару лежащих рядом книг, их тёмные переплёты внушительно выделялись на фоне светлой древесины стола. Книжный шкаф напротив был заполнен тяжёлыми томами, каждый из которых хранил в себе чужие слова, чужие мысли, чужие судьбы. Мирослав провёл по ним взглядом, пытаясь угадать, какие из них читали чаще, а какие стояли забытыми, пылясь в тени.

Кровать в углу выглядела строго, почти казённо — простые доски, покрытые тёмным лаком, тонкий матрас, заботливо заправленный серым одеялом. Никакой изысканности, ничего лишнего — всё говорило о порядке, об аскетизме, о привычке к чёткости. Здесь не было пространства для хаоса. Даже воздух в комнате казался ровным, неподвижным, словно он принадлежал не человеку, а системе, тщательно выстроенной и продуманной.

Мирослав сел на край кровати, приглушённый свет лампы падал на его руки, оставляя длинные тени на полу. Его диплом и телефон всё так же лежали на столе, как напоминание о жизни, которую он оставил за порогом непостижимым образом. Телефон больше не имел смысла, он был лишь кусочком будущего, безжизненным и немым. Диплом — свидетельство его труда, его пути — казался здесь пустым листком, бесполезным и чужим.

Он провёл пальцами по карману куртки, нащупав там хлебный мякиш — мелочь, оставшаяся с того времени, когда он ещё не думал, что может оказаться в прошлом. Эта нелепая деталь вдруг показалась важной. Весь его мир теперь состоял из таких мелочей: газетная бумага с чёрными буквами, запах пыли, скрип деревянного пола, тихий уличный шум. Всё это было чужим, но теперь становилось его новой реальностью.

Где-то далеко, за окнами, гудел завод. Мирослав слушал этот звук, словно пытаясь нащупать в нём ответы. Эта Москва не была той, которую он знал. Она ещё не была городом из книг, городом истории. Она была живой, молодой, наивной, полной надежд, пусть даже эти надежды казались обманчивыми. Завтра начнётся новый день, а вместе с ним — новая жизнь.

Комната была наполнена тишиной, которая давила, тянула за плечи, словно невидимая тяжесть. Мирослав Миргородский сидел на кровати, обхватив колени руками, его взгляд рассеянно блуждал по стене, но сам он видел не стены, не тусклый свет лампы, не книги на полках, а совсем другое — воспоминания о своей жизни, которая теперь казалась далёкой, нереальной, будто сном, который с каждым мгновением ускользает, оставляя лишь смутные очертания.

Он попытался сосредоточиться, ухватиться за что-то знакомое, но даже воздух в этой комнате был чужим — суховатый, чуть отдающий пылью старых книг и лёгким ароматом табака, впитавшегося в древесину. Всё здесь дышало чужой жизнью, строгой, организованной, полной дисциплины. Не было привычного гула мегаполиса, не было лёгкости современного мира, где можно просто выйти на улицу и раствориться в толпе. Здесь всё было другим — стены, мебель, даже свет казался плотным, словно воздух был чуть гуще, чем обычно.

Он посмотрел на свои руки — они дрожали. Совсем немного, едва заметно, но достаточно, чтобы понять: страх всё ещё держал его, не давая дышать полной грудью.

«Что теперь со мной будет?.. Смогу ли я вообще вернуться домой? Смогу ли когда-нибудь снова увидеть родителей?».

Мысль ударила по нему, как резкий порыв ветра, выбивающий тепло из тела. Мирослав сжал пальцы, пытаясь унять дрожь.

За окном глухо раздался шум проезжающей по улице машины, а затем на какое-то время снова стало тихо, лишь иногда ветер шевелил ставни, заставляя их тихо постукивать. Где-то далеко раздавался ритмичный гул завода — он казался живым, будто город, полный работы и труда, дышал ровно и спокойно, уверенно двигаясь вперёд. Может, для других людей здесь, в 1935 году, этот звук означал будущее, надежду, обещание перемен. Но для него, потерянного в чужом времени, он был просто напоминанием о том, насколько он здесь чужой.

Он представил, как в его времени сейчас обычный вечер. Родители, наверное, сидят дома, может, пьют чай на кухне, обсуждают планы, даже не подозревая, что их сын пропал. Что если он никогда не вернётся? Что если его будут искать, но так и не найдут? Мирослав почувствовал, как его охватывает новая волна паники. Он судорожно вдохнул, стараясь не дать страху взять верх.

«Я не могу сломаться. Не сейчас», — сказал он себе, сжав зубы.

В углу комнаты стояла небольшая печь. Она давно остыла, но её металлический корпус хранил тепло, отдавало слабым, почти незаметным дыханием тепла. Мирослав медленно встал и подошёл к окну. Город перед ним был незнакомым, чужим. Где-то вдалеке горел огонь ночных фонарей, тускло освещая старые кирпичные дома. Он провёл рукой по стеклу, чувствуя его холодную поверхность.

«Я здесь. Это не сон».

Он обернулся и посмотрел на стол, где лежали его вещи — телефон и диплом. Последние напоминания о его настоящем. Телефон был выключен, бесполезен, мёртв. А диплом… Он вдруг осознал, что, возможно, теперь он не значит ничего. В этом времени у него нет ни статуса, ни будущего, ни даже официального существования. Он стал тенью, случайностью, ошибкой, которую сам не может объяснить.

Вдох. Выдох. Он медленно сел обратно на кровать, закрыв глаза. Завтра ему придётся сделать первый шаг. Завтра ему придётся доказать, что он не просто чужак, но человек, который ещё может найти своё место. Пусть даже в чужом времени.

Мирослав медленно поднялся с кровати, ощущая, как прохладный воздух ночной комнаты касается его кожи. В этой тишине, нарушаемой лишь слабым тиканием настенных часов, всё казалось одновременно реальным и нереальным. Комната была проста, но в своей строгости имела нечто незыблемое, основательное. Всё в ней говорило о порядке, дисциплине, аскетизме — ни одной лишней вещи, ни одной детали, которая могла бы намекать на личные пристрастия хозяина.

Он провёл рукой по поверхности стола — шершавое, выцветшее от времени дерево, покрытое тонким слоем лака. На нём стопкой лежали аккуратно сложенные газеты, заголовки которых гласили о строительстве новых заводов, о трудовых подвигах передовиков, о достижениях пятилетки. Всё было так чуждо, так далёко, и в то же время настолько близко, что Мирослав невольно почувствовал себя потерянным среди этих дат, лозунгов, чужих судеб, застывших на страницах бумаги. Газеты пахли типографской краской, смешанной с лёгким ароматом пыли, оставленной временем.

Он обернулся и взглянул на книжный шкаф. Высокий, массивный, с тёмными, потемневшими от времени полками, он словно вбирал в себя десятилетия знаний, оставшихся нетронутыми. Книги стояли в ровных рядах, будто солдаты на параде, их корешки тёмные, строгие, с золотыми буквами заголовков, среди которых преобладали исторические труды, работы по философии, марксистская литература. Всё здесь дышало эпохой — её уверенностью, её непреклонностью, её железной верой в своё предназначение.

Мирослав осторожно протянул руку и вытащил одну из книг, её вес оказался неожиданно тяжёлым, а страницы шуршали сухо и плотно, будто хранили в себе не просто слова, а судьбы. Он наугад открыл её и пробежался глазами по тексту.

— «История Всесоюзной коммунистической партии…» — прочитал он вслух, ощущая, как эти слова отдаются странным эхом в его голове. — Что это за мир, куда я попал?

Он провёл пальцами по строчкам, пробежался взглядом по жёстким формулировкам, где каждое слово будто высечено в камне, неизменное, непоколебимое. В тексте говорилось о борьбе, о революции, о новом порядке, который навсегда изменил историю. Здесь не было сомнений, не было места для размышлений, только твёрдые факты, представленные как единственная истина.

Мирослав вздохнул и аккуратно поставил книгу обратно, словно возвращая её туда, где она и должна была оставаться — в прошлом, в этом застывшем времени, в этом мире, который теперь стал для него реальностью. Он огляделся — старинная лампа на столе, скромная кровать с жёстким матрасом, металлический кувшин с водой, стоящий на прикроватном столике. Всё здесь было лишено излишеств, всё дышало строгостью и самодисциплиной.

Он почувствовал, как откуда-то снизу, с улицы, доносится приглушённый разговор. Мужчины обсуждали последние известия, говорили о рабочей норме, о новых проектах, которые ждут город. Эти голоса были спокойными, уверенными, полными трудовой гордости, словно даже ночью Москва не засыпала, а продолжала жить, работать, строить.

Мирослав прислонился к книжному шкафу, закрыв глаза.

«Я здесь. Это не сон. Это — моя реальность».

Мирослав вновь опустился на кровать, ощущая, как жесткий матрас прогибается под его весом. Он глубоко вдохнул, пытаясь унять нарастающую тревогу. В комнате было тихо, только старые часы на стене отмеряли секунды, звуча как удары молота, забивающего его мысли в пространство этой чужой реальности. Ветер за окном лениво шевелил тонкие занавески, принося с собой запах ночной Москвы — сырой, прохладный, пропитанный пылью мостовых и металлическим привкусом заводов, которые не спали даже глубокой ночью.

«Это не может быть случайностью», — повторял он про себя, машинально сжимая пальцы в кулак.

Он не просто оказался в прошлом. Он оказался здесь, в сердце эпохи, в центре страны, в доме самого Иосифа Сталина. Что это — игра судьбы, странная ошибка вселенной или чья-то злая шутка? Но вряд ли мир работает на случайностях. Разве можно вот так просто оказаться выброшенным из своей жизни, оставив всё позади? Родителей, друзей, дом — даже свою эпоху. Всё исчезло, как будто никогда не существовало. Он пытался удержаться за привычные мысли, но они рассыпались, как песок сквозь пальцы.

Его взгляд упал на стол, где ровной стопкой лежали газеты — свежие, ещё пахнущие типографской краской.

«Правда», «Известия», «Комсомольская правда» — названия, которые он видел в учебниках истории, теперь лежали перед ним, словно напоминание, что это не сон.

На первых полосах — фотографии рабочих, передовиков производства, сообщения о новых стройках, призывы к дисциплине и ударному труду. Он провел рукой по шершавой бумаге — настолько настоящей, что внутренний протест против происходящего начал гаснуть. Это не глупый розыгрыш, не провал в сознании. Это новая, жёсткая реальность, в которой ему предстояло выжить.

«Почему именно меня?», — вопрос, на который у него не было ответа.

Он был обычным человеком, стоматологом, без великих знаний, без выдающихся способностей. Разве он мог что-то изменить в этом мире? Разве он мог повлиять на ход истории, на судьбы людей? Он не учёный, не изобретатель, не инженер. Его знания важны, но недостаточны, чтобы перевернуть мир. Тогда почему именно он? И почему его первым встретил именно Сталин?

«Что я могу ему дать?» — этот вопрос давил тяжелее всего.

Сталин не был человеком, который тратит время на пустые разговоры. Если он не выдал Мирослава сразу в НКВД, значит, видел в нём ценность. Каким бы абсурдным ни казался этот разговор, вождь действительно был готов его выслушать, даже если пока относился к нему с подозрением.

Но что он мог предложить? Современные знания о медицине? Да, он стоматолог, но разве это важно в 1935 году, когда врачи — это привилегия, а зубы лечат подручными средствами? Или же он мог предложить нечто большее — знания о будущем, о том, что ждёт этот мир, эту страну? Только стоит ли это делать? Разве можно рассказывать человеку, который управляет страной, о том, что произойдёт через несколько десятилетий? Не обернётся ли это против него самого?

Он устало закрыл глаза, чувствуя, как голова гудит от усталости. Мирослав знал одно — ему нужно выжить. Сохранить рассудок. Держать голову холодной, а язык — за зубами. Он пока не знает, какие силы вмешались в его судьбу, но ясно одно: назад пути нет. И если он хочет выбраться, то должен научиться играть в эту игру.

Тишина в комнате вдруг приобрела особый, ощутимый вес. Мирослав сидел на краю кровати, его пальцы нервно скользили по грубой ткани одеяла, но мысли больше не касались вопросов о будущем и прошлом. Его внимание захватил едва уловимый звук за дверью — глухие, осторожные шаги. Они приближались медленно, неторопливо, как будто кто-то намеренно старался не привлекать к себе лишнего внимания.

Он затаил дыхание, вслушиваясь. Вдали, за окном, мерно и глухо гудел завод, сливаясь с редкими криками дворников, отчищающих мостовую от грязи. Но эти звуки были фоном, привычной частью этой чужой эпохи, тогда как шаги за дверью — они были чем-то иным, чем-то, что явно касалось его. Кто-то стоял по ту сторону.

Мирослав осторожно поднялся с кровати, стараясь не издавать ни звука. Половицы под босыми ногами оказались на удивление холодными. Комната, хоть и была скромной, выглядела жилой: стол, аккуратно расставленные книги, даже простой железный стакан на подоконнике — всё это говорило о порядке и привычке к дисциплине. Но ни один предмет здесь не мог дать ответов на его вопросы.

Шаги снова раздались — теперь ближе. Мирослав резко замер, напряжённо прислушиваясь. Сердце его стучало глухо, будто отбивая тревожный ритм в пустом помещении. Лёгкая тень скользнула под щелью двери, как будто кто-то на мгновение замешкался, задержав дыхание. Мирослав почувствовал, как по спине пробежал холодок.

«Кто это был?».

Глупо думать, что просто слуга. Нет, этот дом не был похож на место, где снуют прислуга и работники. Здесь каждый шаг был выверен, каждый голос подавался чётко и строго, как будто сам воздух проникся дисциплиной, став частью общей системы.

Мирослав сжал кулаки, внутренне заставляя себя не поддаваться панике.

«Может, это Сталин? Или кто-то ещё следит за мной?».

Вопрос жёг сознание, наполняя его подозрениями. Если бы Сталин хотел что-то сказать, он вошёл бы прямо, без необходимости красться по коридору. Значит, это кто-то другой.

Шаги замерли. Несколько секунд — и тишина, пронзительная и тягучая, повисла в воздухе. Мирослав сделал глубокий вдох, шагнул ближе к двери, но прежде чем дотронулся до ручки, послышался другой звук — удаляющиеся шаги. Человек не спешил, но и не медлил, уходил уверенно, словно удостоверился в чём-то важном.

Мирослав прислонился к двери, прислушиваясь. Коридор снова затих. Только теперь, когда чужое присутствие отдалилось, он осознал, насколько быстро билось его сердце. Он не знал, что хуже — тот факт, что за ним наблюдают, или то, что он не мог определить, зачем.

Мирослав колебался. Шаги за дверью стихли, но осадок тревоги остался. Кто-то явно следил за ним. Он осторожно подошёл к двери и прислушался — тишина. Только приглушённый звук далёкого радио, чей голос лениво пробирался сквозь стены, и редкие отголоски жизни за окном: скрип телеги, проезжающий автомобиль, чей-то сдержанный разговор.

Он глубоко вдохнул, чувствуя лёгкий привкус пыли и давно не крашеного дерева, и медленно повернул дверную ручку. Дверь открылась бесшумно, и Мирослав увидел охранника. Альфа в военной форме стоял у стены, держа руки за спиной, взгляд его был прямым, внимательным, но в то же время непроницаемым. Форма на нём сидела чётко, начищенные сапоги отражали бледный свет лампы. Лицо строгого мужчины не выражало ничего — ни раздражения, ни интереса, лишь спокойное ожидание.

Увидев, что дверь приоткрылась, охранник резко повернулся к нему.

— Что-то нужно?

Мирослав почувствовал, как пересохло в горле. Этот альфа выглядел так, словно каждое слово стоило произносить обдуманно. Он не напоминал тех военных, что мелькали в новостях XXI века, и даже не тех, что стояли в карауле на старых фотографиях времён Великой Отечественной. В его фигуре было нечто хищное, почти осязаемая угроза, как у зверя, который спокойно сидит, но в любой момент может прыгнуть.

Мирослав прокашлялся, стараясь говорить ровно:

— Простите… вы не могли бы сказать, мне можно выходить отсюда?

Охранник молча смотрел на него несколько секунд, прежде чем качнуть головой.

— Товарищ Сталин приказал, чтобы вы оставались здесь до утра. Лучше закройте дверь и отдохните.

Голос у него был низкий, выверенный. Ни намёка на раздражение, но в его тоне чувствовалось: этот человек привык, чтобы его слушались. Спорить было бесполезно.

Мирослав сжал пальцы на дверной ручке, но не сразу её закрыл. Он чувствовал, что охранник смотрит прямо на него, но не с любопытством, а с чем-то другим, чем-то глубже, чем просто контроль. Как будто он не охранял его, а изучал.

— Понятно… — сдавленно произнёс Мирослав и медленно прикрыл дверь.

Сердце глухо стучало в груди. Он сделал несколько шагов назад, словно отодвигаясь от этой странной, давящей реальности, а затем опустился на кровать. Его пальцы дрожали, но не от страха — от осознания.

Мирослав отшатнулся от двери, но не сделал и шага. Он прижался к ней спиной, словно хотел слиться с деревом, раствориться в этой старой, потрескавшейся поверхности, исчезнуть. Сердце бешено колотилось, в ушах звенело, а перед глазами плясали темные пятна.

«Они держат меня здесь как пленника».

Мысль резанула сознание, пробежала по нервам ледяной дрожью. Он пытался дышать глубже, но воздух в комнате вдруг показался вязким, как патока, густым, тяжёлым, липким, наполняющим лёгкие, но не дающим облегчения. Он зажмурился, но темнота за веками только усилила ощущение ловушки.

За дверью всё ещё стоял охранник. Мирослав представлял его точёный профиль, строгий взгляд, ровную осанку, подчинённую безукоризненной дисциплине. Этот человек был не просто охранником — он был частью системы, которой Мирослав не принадлежал и никогда не принадлежал бы. В его веке люди могли спорить, возмущаться, требовать своих прав. А здесь?

Здесь он — ничто.

«Никто не поверит мне. Я не могу ни уйти, ни доказать, кто я».

Пальцы вцепились в грубую ткань пиджака, выданного ему на замену собственной одежде. Его вещи — его прошлое — больше не имели значения. Он стал привидением, тенью из будущего, брошенной в прошлое без объяснений и права голоса.

Вокруг было слишком тихо. Тишина давила, царапала слух. Даже город за окном, который ещё недавно жил своим размеренным, чуждым ему ритмом, теперь казался мёртвым. Где-то вдалеке, за массивными стенами дома, пронёсся отголосок поезда. Глухой, тяжёлый, как шаги судьбы.

Он резко повернулся, задыхаясь от собственной паники. Лихорадочно оглядел комнату. Стопка газет на скамье у стены — старые, пожелтевшие, пахнущие типографской краской и пылью. Простая деревянная кровать с натянутым, почти идеально ровным одеялом. Шкаф с книгами, в которых он не знал ни одной фамилии, кроме тех, что были написаны в учебниках истории.

«Я не принадлежу этому миру».

Он выдохнул, чувствуя, как горло сдавливает страх. Ноги ослабели, он едва не соскользнул по двери вниз. Хотелось сжаться в комок, скрыться, исчезнуть в темноте, где его никто не увидит, где можно просто проснуться и понять, что это был сон.

Но это не был сон.

Здесь не было привычных экранов, сигналов телефонов, городских вывесок с рекламой. Здесь не было его жизни.

И назад дороги не было.

Мирослав закрыл глаза и глубоко вдохнул, сосредоточившись на собственном дыхании. Раз-два-три… медленно, ровно. Чувствовал, как холодный воздух наполняет лёгкие, как медленно уходит напряжение. Паника не поможет. Паника только запутает, сделает его слабым, беспомощным. Он не мог позволить себе этого. Он должен думать.

За дверью по-прежнему было тихо. Лишь изредка слышались приглушённые шаги охранника, мерное движение которого казалось частью этого чужого, но уже неизбежного мира.

Мирослав медленно открыл глаза. Комната вокруг него всё ещё оставалась такой же строгой и неприветливой, но теперь, в полумраке ночи, она казалась менее враждебной. Высокий книжный шкаф отбрасывал длинную тень на стену, стопка газет на скамье выглядела так, словно её никто не трогал неделями. Где-то на улице за окном прошёл человек, слышался негромкий голос, затем всё снова стихло.

Он вновь прикрыл глаза, на этот раз осознанно, сосредоточенно. Внутренне, словно отстраняясь от ситуации, он стал считать: раз… два… три….

Мирослав представил родную Москву, улицы, которые он знал, — в сознании всплыли блестящие стеклянные высотки, запах свежего кофе в небольшой кофейне у института, утренний гул машин, привычный и неотъемлемый. Казалось, что стоит открыть глаза — и он снова там. Всё это могло бы быть просто кошмаром, странным, затянувшимся сном.

Но когда он снова посмотрел на окружающую его реальность, иллюзия рассыпалась.

Здесь не было стеклянных зданий, здесь не пахло кофе. Было другое утро, другая эпоха. Другая Москва.

Мирослав сжал пальцы, ощущая подушечки пальцев — холодные, сухие. Нет. Паника мне не поможет. Я должен думать. Логически, чётко. Я врач. И это значит, что у меня есть знания.

Это было то единственное, что давало ему хоть какое-то преимущество.

Мирослав поднялся с кровати, решительно проходя по комнате. Теперь, когда дыхание снова стало ровным, он начал воспринимать обстановку иначе. Да, он в ловушке, но не беспомощен. Если Сталин оставил его в живых — значит, он ему нужен. А если он нужен, значит, у него есть шанс выжить.

Он снова посмотрел на телефон, который всё ещё лежал на столе. В этой реальности он был просто кусочком пластика и металла, бесполезным и бессмысленным. Но его диплом… Его знания… Это то, что могло стать его ключом.

«Нужно думать, как я смогу использовать их в своих интересах».

Мирослав вновь глубоко вдохнул. Больше не было паники. Была только решимость.

Мирослав снова сел на кровать, прислонившись спиной к холодной деревянной спинке. Он провёл рукой по лицу, вглядываясь в тусклый свет лампы, который размыто ложился на стены, делая комнату ещё более чужой, отстранённой, неподвластной времени.

Его мысли медленно возвращались к главному человеку в этом доме — к Иосифу Сталину.

Мирослав не мог избавиться от образа властного взгляда, который, казалось, проникал в самую суть его существа. Спокойный, уверенный, как будто знал всё наперёд, как будто уже просчитал его до последней детали, но при этом не спешил раскрывать своих карт. В нём не было суетливости, не было тревоги — только холодная сосредоточенность, которая странным образом внушала и страх, и доверие одновременно.

Как может один человек вызывать столь противоречивые чувства?

Мирослав закрыл глаза, откидываясь назад. Он вспомнил каждый жест, каждую паузу в разговоре, каждую короткую улыбку, которая была слишком спокойной, чтобы быть доброй. В этом человеке было что-то необъяснимо сильное — не просто власть, но сама суть власти, её абсолютное воплощение.

И самое странное — он доверял ему.

Не потому, что хотел, не потому, что был наивен. Нет. Это было чем-то глубинным, первобытным. В этом мире, где он оказался чужаком, без прав, без поддержки, без ориентиров, именно Сталин стал для него единственной непоколебимой величиной.

Он опасен.

Мирослав знал это. Каждый его инстинкт кричал, что это человек, который не прощает ошибок. Здесь нет места слабости, нет места сомнениям.

Но при этом он чувствовал себя… спокойно.

Возможно, потому что Сталин не показывал раздражения. Возможно, потому что разговаривал с ним не как с врагом, а как с загадкой, требующей решения. Возможно, потому что его голос был низким, твёрдым, но не угрожающим.

А может, потому что в нём была уверенность. Та самая, которая отличает людей, несущих бремя решений, не сомневающихся в своём пути.

Мирослав глубоко вдохнул, ощущая тяжёлый запах книги, что лежала рядом с ним. Страницы слегка пожелтели, бумага была плотной, шероховатой. История Всесоюзной коммунистической партии.

Он провёл пальцем по корешку, размышляя.

В его времени имя Сталина — это что-то далёкое, почти мифическое. Оно всегда сопровождалось спорами, страхом, идеализацией или ненавистью. Мирослав знал, что этот человек изменил ход истории. Он знал, что тот, с кем он разговаривал несколько часов назад, — это не просто фигура из учебников. Это властитель эпохи.

И теперь он был в его руках.

Но если быть честным с собой… Он не чувствовал в этом ужаса.

Что-то в этом было даже… правильно.

Мирослав тяжело опустился на кровать, его тело, наконец, поддавалось усталости, но разум продолжал лихорадочно работать. Тусклый свет лампы ещё колебался на стенах, отбрасывая длинные тени, словно пытаясь удержать его в этом промежуточном состоянии — между реальностью и чем-то необъяснимым.

Он уставился в потолок, в медленно тающий полумрак. Где-то за окном, за толстыми стенами старого дома, жизнь продолжала свой тихий, мерный ход: вдалеке раздавался редкий звук шагов, кто-то негромко переговаривался у подъезда, а в соседнем дворе хлопнула дверь, выпуская наружу отголоски вечернего радио.

Это не его мир.

Этот город казался ему вырванным из учебников истории, из черно-белых фотографий, которые он видел в музеях, но никогда не думал, что окажется здесь сам. Всё — каждый предмет, каждая деталь — дышало иной эпохой, чуждой и пугающей, но в то же время странно цельной.

Москва тридцатых годов.

Он должен был проснуться. Это не могло быть правдой. Но тело ощущало каждую мелочь слишком остро: жёсткость матраса, запах бумаги и пыли, тяжесть хлопкового одеяла. Всё это было реальным.

Мирослав перевёл взгляд на стол. Там, на ровной деревянной поверхности, лежали два предмета — его телефон и диплом. Единственные вещи, которые связывали его с домом, с 2025 годом, с тем, кем он был. Телефон был бесполезен, его экран давно погас, не в силах поддерживать связь с будущим. Диплом… Его диплом теперь выглядел здесь чем-то несуществующим, документом из мира, которого никто вокруг не мог даже представить.

Но если это всё-таки реальность…

Как он сможет вернуться?

Мирослав сжал кулаки. Он должен разобраться. Он должен сделать всё, чтобы найти выход.

А если для этого ему придётся довериться Сталину…

Он невольно задержал дыхание, снова вспоминая этот твёрдый взгляд. Спокойный, холодный, оценивающий.

Странно, но среди всей этой неизвестности, среди хаоса мыслей и страха, именно этот человек казался единственным, кто мог дать ему хоть какие-то ответы.

«Я должен вернуться».

Он закрыл глаза, глубоко вздохнув, позволяя тяжести дня осесть внутри. Завтра он снова поговорит с ним. Попытается объяснить. Сделает всё возможное.

Другого пути у него нет.

В темноте он медленно проваливался в сон, а за окном догорали последние огни московской ночи, растворяясь в утреннем воздухе, который уже пах дымком первых заводских труб и свежестью только что вымытых улиц.