Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 10 Первый рассвет в чужом городе

Первый свет пробивается сквозь тонкую ткань занавесок, разливаясь по комнате золотистыми полосами. Мирослав медленно открывает глаза, на несколько мгновений оставаясь в плену утренней тишины. Сонная тяжесть давит на веки, но он не спешит подниматься, позволяя себе задержаться в этой зыбкой грани между прошлым и настоящим. Он смотрит в потолок, окрашенный мягким утренним светом, и постепенно осознаёт: всё, что произошло вчера, не было сном.

Это не было игрой разума, не было затянувшимся кошмаром, от которого можно очнуться, вернуть привычную реальность, снова услышать знакомые голоса, почувствовать вес своего телефона в кармане джинсов, вдохнуть аромат утреннего кофе. Нет. Всё изменилось. Навсегда.

В комнате тихо, лишь редкое потрескивание деревянного пола под его движением нарушает тишину. Где-то за окном уже слышится приглушённый ритм пробуждающейся Москвы: первые голоса, шуршание шагов по мостовой, звук далёкого гудка, зовущего рабочих на смену. Вдали, в гуще города, медленно набирает силу жизнь, как будто сам воздух наполняется энергией. Мирослав поворачивает голову, разглядывая окружающую его обстановку: массивный книжный шкаф с тёмными корешками томов, деревянный стол, на котором лежат вчерашние газеты, стопка аккуратно сложенных бумаг и его телефон, безжизненно чернеющий в утреннем свете.

Он осторожно садится, опуская босые ноги на прохладный пол. Доски приятно отзываются теплом дерева, на мгновение возвращая ощущение уюта. Он задерживает дыхание, прислушиваясь к далёким звукам. За окном — шаги, стук дверей, редкие голоса. Москва тридцатых годов оживает.

Мирослав подходит к окну, осторожно отодвигая тяжёлую ткань шторы. На улице тянется серовато-голубая дымка рассвета, мягкий свет медленно заполняет узкие улочки, придавая им почти сказочную тишину. Во дворе возле подъезда старик с газетой читает свежий выпуск «Правды», чуть раскачиваясь на скрипучей деревянной скамье. Рядом, подперев голову рукой, мальчишка сосредоточенно рисует что-то палочкой на пыльном тротуаре. В соседнем дворе уже слышен стук ведра о край колодца, кто-то поливает цветы в маленьком палисаднике, а по улице неторопливо проходит мужчина в рабочем комбинезоне, неся на плече свёрнутую газету.

Жизнь здесь идёт своим чередом.

Но для Мирослава этот мир остаётся чужим. Чужие улицы, чужие дома, чужая эпоха. Он чувствует себя затерянным, словно оторванным от своей судьбы и брошенным в место, где его не должно было быть. И всё же… В нём нет паники. Только глухое, спокойное осознание реальности.

«Значит, я действительно здесь… Значит, это не ошибка».

Он отрывается от окна, глубоко вздыхает. Сегодня ему предстоит сделать первый шаг в этом мире. Сегодня он должен доказать, что достоин оставаться здесь.

Мирослав медленно сел на кровати, ощущая, как простыня под его руками кажется неестественно грубой, немного шершавой, будто слабо отстиранной. В комнате царил мягкий утренний полумрак, лишь редкие солнечные блики пробирались сквозь плотные шторы, создавая золотистые полосы на полу и стенах. Он провёл ладонью по лицу, словно проверяя, не растворится ли это ощущение сна, не окажется ли всё произошедшее лишь игрой усталого воображения. Но ничего не изменилось. Грубая ткань под пальцами, слабый запах старых книг, едва уловимый аромат пыли в воздухе — всё это было реальным.

Он осмотрелся. Узкая комната выглядела предельно просто, но в её строгой, выверенной организации чувствовалось что-то основательное, приземлённое. Простая деревянная кровать, аккуратно заправленный шерстяной плед, скромный письменный стол у окна, где стопкой лежали вчерашние газеты, а рядом с ними чёрнильница и старинное перо. Книжный шкаф, уставленный ровными рядами увесистых томов, излучал атмосферу строгой собранности, словно даже книги здесь хранили порядок, диктуемый временем. Всё выглядело незнакомо, но одновременно логично вписывалось в картину той эпохи, в которую он, сам того не желая, оказался втянут.

За окном слышались приглушённые голоса — двор медленно просыпался, наполняясь обычной суетой. Кто-то звал по имени, раздавался глухой стук закрываемых калиток, шаги вперемешку с шорохом шин велосипедов по мостовой. Вдалеке, где-то на границе города, уже работал завод, его размеренное гудение сливалось с утренним воздухом, создавая ритм нового дня. Мирослав глубоко вдохнул, пытаясь осознать, что это не просто случайный визит в прошлое, а его новая реальность.

«Это утро в другой эпохе… Всё, что было раньше, теперь кажется далёким сном», — мысль проникла в сознание неожиданно, как холодный ветер, скользящий по коже.

Он не мог позволить себе теряться в панике или бесконечных размышлениях о невозможности своего положения. Факт оставался фактом: он здесь. Сейчас. В этом времени, среди этих людей, в чужом для него мире, но при этом таком живом и настоящем.

Он провёл ладонями по лицу, затем убрал волосы со лба, заставляя себя сосредоточиться.

«Я должен привыкнуть к этому… хотя бы пока не пойму, как вернуться обратно».

Мирослав понимал, что паника и страх не помогут ему. Ему нужно было научиться существовать в этом мире, понять его законы, его ритм, чтобы найти выход. И если для этого ему придётся принять свою временную роль, он сделает это.

На столе всё так же лежал его телефон, бесполезный в этой эпохе. Рядом с ним — диплом, выданный в 2025 году, последний осколок его прежней жизни. Мирослав медленно взял документ в руки, пробежался взглядом по своему имени, по печатям, по официальным подписям. Всё это казалось настолько далёким, будто он смотрел на него сквозь толщу воды. В кармане он нащупал мякиш хлеба — единственное, что осталось с ужина, какой-то бессознательный жест, будто он пытался сохранить хоть что-то своё, личное, привычное.

Тихо поскрипывая, он встал и шагнул к окну. За стеклом улица уже окончательно оживала: газеты развозили на тележках, пекари открывали лавки, а рабочие спешили на завод, поправляя воротники шинелей. Кто-то на ходу закуривал, кто-то торопливо пил горячий чай из металлического стакана. Мир жил и двигался вперёд, не зная, что среди него есть человек, который не принадлежит этому времени.

Мирослав сжал пальцы на подоконнике и глубоко вздохнул.

«Хорошо. Пусть так. Если я здесь, значит, мне нужно что-то делать».

Мирослав медленно подошёл к зеркалу, которое стояло в углу комнаты, прислонённое к стене. Оно было небольшим, в тёмной деревянной раме, чуть потемневшей от времени. Поверхность зеркала хранила лёгкий налёт пыли, но отражение всё же оставалось достаточно чётким, чтобы рассмотреть свою усталую, осунувшуюся внешность.

Его лицо выглядело напряжённым, кожа бледной, а в глазах застыла та усталость, что копилась за последние дни. Волосы слегка растрепались, пряди торчали в разные стороны, выдавая недавний сон и беспокойные мысли. Он провёл рукой по щеке, ощущая лёгкую щетину — небрежный намёк на то, что его тело жило по своим правилам, не дожидаясь, пока сознание привыкнет к новому миру.

Одежда, в которой он оказался здесь, выглядела чужеродно. Современные джинсы, пусть и не самые новые, но слишком плотные и узкие по сравнению с местными брюками, футболка, натянутая под лёгкую куртку, которая здесь казалась чем-то диковинным. Он вдруг понял, что любой, кто увидит его на улице, безошибочно определит в нём чужака. В этом мире ткань, крой, даже пуговицы на одежде говорили о многом.

Мирослав поправил волосы, пригладил их пальцами, чтобы хоть немного привести себя в порядок, затем склонился над умывальником. Вода в кувшине была прохладной, бодрящей, он зачерпнул её ладонями и несколько раз умылся, стряхивая капли с лица. Ощущение холода помогло ему проснуться окончательно.

Он снова посмотрел в зеркало. Вид уже был немного лучше, но всё равно — неестественный для этого времени. «Мне срочно нужна одежда, которая не будет выделять меня из толпы», — с этой мыслью он провёл рукой по краю куртки, чувствуя, насколько сильно она выбивается из общего облика этой эпохи.

Где он мог достать костюм, который носили омеги в Советском Союзе? И кто мог помочь ему в этом? Вопросов было много, но главное — он знал, что не может показаться на улице в своём виде. Это была не та эпоха, где можно было позволить себе выглядеть не так, как все.

Мирослав только успел привести себя в порядок, как резкий стук в дверь заставил его вздрогнуть. Это не было неуверенное постукивание, которым обычно обмениваются соседи, не деликатное предупреждение, а властный, требовательный удар костяшками пальцев, который не оставлял сомнений: за дверью человек, привыкший к дисциплине, человек, который требует немедленного ответа.

Мирослав скомкал в ладони край рубашки, перевёл дыхание и осторожно приоткрыл дверь.

Перед ним стоял высокий альфа в форме сотрудника НКВД — строгий, подтянутый, с безупречно выглаженным кителем, на лацкане которого поблескивали знаки отличия. Его лицо не выражало ни капли эмоций, лишь холодная внимательность, в которой ощущалась привычка подмечать каждую мелочь, оценивая человека с головы до ног одним скользящим взглядом.

— Товарищ Миргородский? — голос у альфы был жёстким, лишённым всяких оттенков личного отношения.

Мирослав почувствовал, как внутри всё сжалось от тревоги. Он понимал, что мог ожидать подобного, но столкновение с этим миром лицом к лицу происходило слишком быстро.

— Да, это я… — голос его прозвучал неуверенно, но он не стал скрывать беспокойства.

Альфа чуть прищурился, изучая его реакцию, затем кивнул.

— Меня прислал товарищ Сталин. Я должен сопроводить вас в клинику.

Мирослав моргнул, не сразу понимая.

— В клинику?

— Да. Он сказал, что вы врач, значит, будете заниматься своим делом. Следуйте за мной.

Голос альфы оставался неизменно холодным, безапелляционным. Он говорил так, как говорят люди, не привыкшие к возражениям, те, кому не задают вопросов, а просто выполняют их распоряжения.

Мирослав почувствовал, как ладони становятся влажными от нервного напряжения. Всё внутри подсказывало ему, что он не может отказать. Сталин действительно дал ему шанс, но дал ли он выбор? Теперь от него ожидали, что он займёт своё место в этой новой реальности, как будто его прибытие сюда было чем-то естественным.

Он сглотнул и кивнул.

— Хорошо. Я готов.

Альфа не ответил, только отступил на шаг, жестом указывая на выход.

Мирослав шагнул за порог, и дверь за его спиной закрылась, оставляя позади ещё один остаток прошлого, ещё одну грань между тем, кем он был, и тем, кем ему теперь предстояло стать.

Когда Мирослав вышел вслед за сотрудником НКВД, его окутал бодрящий утренний воздух. Москва пробуждалась, наполняясь звуками и движением. Узкие полосы солнечного света пробивались сквозь сероватый туман, поднимавшийся от мостовой, придавая улицам призрачный, но живой облик. На влажном асфальте поблёскивали следы лошадиных подков, а капли ночной сырости всё ещё цеплялись за рельсы трамваев, словно не желая уступать место новому дню.

Город уже жил своей полнокровной жизнью. Омеги в простых рабочих костюмах шагали в сторону заводов, сжимая в руках авоськи с утренним хлебом. Некоторые, прижав к груди свёртки с газетами, о чём-то шептались между собой. Альфы в военных шинелях двигались в одном ритме — плечи расправлены, подбородки высоко подняты. Мирослав невольно отметил в этом порядке что-то монументальное, незыблемое, словно сам город дышал единым, выверенным ритмом.

Мимо проезжали старинные автомобили, блестя лакированными капотами, поднимая лёгкую пыль над булыжниками. Дальше по улице громыхнул трамвай, его металлический корпус дрожал от напряжения, а кондуктор в форме зорко наблюдал за пассажирами, ловко принимая монеты и отрывая билеты. По тротуарам текли потоки людей, и вся эта слаженная суета напоминала гигантский механизм, в котором каждый знал свою роль.

На одной из лавочек у подъезда сидел пожилой омега в поношенной шинели, неторопливо роясь в кармане. Он извлёк оттуда мякиш хлеба и принялся крошить его голубям, что облепили его ноги, хлопая крыльями и отталкивая друг друга в жадном азарте. Рядом с ним малыш лет пяти, закутанный в шарф чуть ли не до самого носа, тянулся к птицам, смеясь и радуясь, когда какая-то особенно наглая голубка клевала хлеб прямо у него с ладони.

— Скажите, а клиника далеко? — осторожно спросил Мирослав, стараясь не слишком нарушить молчаливую атмосферу.

Сотрудник НКВД, шагавший чуть впереди, даже не взглянул на него, бросив короткое:

— Нет. Скоро будем.

Мирослав кивнул, хотя ответа могло бы и не быть — он был дан скорее по инерции, чем из желания поддержать беседу. Некоторое время он шёл молча, внимая городу, но потом, не в силах удержать вопрос, произнёс чуть тише:

— А вы давно знаете товарища Сталина?

На этот раз альфа замедлил шаг, но всё так же не повернул головы.

— Достаточно, чтобы знать, что он редко ошибается в людях. Надеюсь, он не ошибся и в вас, — его голос прозвучал спокойно, но в этой спокойности была настороженность, холодная, жёсткая, словно предупреждение.

Мирослав сглотнул, чувствуя, как внутри зарождается лёгкий озноб. В этих словах не было угрозы — лишь констатация факта. В этом времени каждая личность была частью огромного механизма, и любая ошибка могла стать фатальной.

Они свернули на широкую улицу, и перед ними показалось массивное здание клиники. Её строгий фасад возвышался над мостовой, а на крыльце стояли несколько людей в белых халатах, негромко переговариваясь. Мирослав снова перевёл взгляд на город, словно стараясь запечатлеть этот момент в памяти. В этом чужом, строгом, но таком живом месте ему предстояло найти своё место.

Здание, перед которым остановились Мирослав и его сопровождающий, выглядело внушительно. Старинный фасад с высокими, узкими окнами, массивные дубовые двери с тёмной, полированной ручкой. На стене аккуратными золотыми буквами сверкала табличка:

Центральная московская стоматологическая клиника

Мирослав задержал взгляд на этой надписи. В его времени стоматология была делом высоких технологий, стерильных инструментов и точных методик. Здесь же всё казалось немного устаревшим, но от этого не менее значительным. Он чувствовал лёгкую дрожь в руках — теперь эта клиника должна была стать его рабочим местом.

Огромное здание дышало историей. Высокие окна, за которыми угадывались строгие кабинеты, массивные колонны, поднимающиеся к сводчатому входу, запах влажной штукатурки и старой краски. На крыльце стояли люди в белых халатах, переговариваясь между собой, некоторые из них сжимали в руках папки с документами, кто-то задумчиво курил, вглядываясь в морозное утро.

Рядом, у небольшой скамейки, лежала стопка газет — свежие номера «Правды» и «Известий», их уголки слегка дрожали на ветру. Мирослав машинально перевёл взгляд на заголовки: «Социалистическое строительство в действии: новый завод открылся в Магнитогорске», «Развитие медицины: борьба с инфекциями в советских больницах». Всё здесь говорило о движении вперёд, о неукротимой вере в будущее, о том, что страна строит что-то великое.

Воздух был наполнен утренней свежестью, перемешанной с лёгким ароматом печного дыма и смазанным запахом аптечных настоек. Сквозь шум улицы доносились приглушённые голоса врачей, шорох шагов по ступеням. Кто-то торопливо пробежал мимо, бросив короткое:

— Скорее, профессор уже ждёт.

Мирослав огляделся — весь этот мир был совершенно чужд ему, но одновременно в нём ощущалась строгая логика, выверенная система. Здесь каждый знал своё место.

Сотрудник НКВД, не сбавляя шага, коротко кивнул в сторону дверей:

— Внутрь. Товарищ Сталин ждёт от вас результатов.

Мирослав глубоко вдохнул и шагнул вперёд.

В коридоре клиники пахло свежей карболкой и лекарственными настоями. Свет из высоких окон ложился ровными полосами на тёмный линолеум. Врачи-альфы и омеги двигались сосредоточенно, кто-то обсуждал новую партию инструментов, кто-то что-то записывал в пухлые журналы на стойке регистрации. Мирослав не мог не отметить строгую дисциплину: никто не стоял без дела, каждый точно знал, куда направляется.

У входа в кабинет главврача их встретил мужчина лет шестидесяти. Высокий, с коротко стриженными седыми волосами, он стоял прямо, словно вырубленный из камня. Его взгляд был тяжёлым, цепким. Чёрные глаза внимательно окинули Мирослава с головы до ног, оценивая его не как человека, а как потенциального работника, чьи способности ещё предстоит доказать.

— Вы тот самый молодой специалист, которого прислал товарищ Сталин? — голос его был низким, выверенным, с интонацией человека, привыкшего командовать.

Мирослав сглотнул, чувствуя, как его ладони покрываются холодным потом.

— Да, это я. Мирослав Миргородский.

Главврач кивнул коротко, так, словно удостоверился, что перед ним действительно тот, кто должен быть. Он шагнул в сторону и открыл дверь кабинета, пропуская Мирослава внутрь.

— Пойдёмте. Нужно обсудить условия вашей работы и проверить, что вы знаете и умеете.

Кабинет оказался просторным, но строгим. Большой дубовый стол, заваленный документами, старинный шкаф с тяжёлыми медицинскими томами, по стенам аккуратно развешены анатомические таблицы. В углу стоял металлический тазик с кипящей водой — в нём стерилизовались инструменты. Запах йода и спирта слегка щипал нос.

Главврач сел за стол и жестом предложил Мирославу занять стул напротив.

— Я врач Ефим Степанович Громов. Главный врач этой клиники. — Он перелистнул несколько страниц в своём журнале и посмотрел на Мирослава поверх очков. — Ваш диплом — это, конечно, хорошо. Но здесь мало просто числиться врачом. Здесь нужно работать. Ваш опыт?

Мирослав чуть поёрзал на стуле, пытаясь не показать неуверенность.

— Честно говоря, я только окончил обучение…

Брови Громова приподнялись.

— То есть опыта у вас нет?

— Я обучался по современным методикам. В нашем времени стоматология шагнула далеко вперёд…

— В вашем времени? — Громов смотрел на него пристально.

Мирослав осёкся, понимая, что только что чуть не сказал лишнего.

— Я имею в виду, что… в разных местах обучают по-разному.

Главврач смотрел на него долго, слишком долго, отчего у Мирослава по спине пробежали мурашки. Потом Громов усмехнулся — сухо, без тени улыбки.

— Проверим. Сейчас идём в хирургический кабинет. Посмотрим, как вы справитесь с настоящей работой.

Он встал и направился к двери, а Мирослав почувствовал, как внутри всё похолодело. Теперь он должен был доказать, что действительно достоин быть здесь.

Кабинет был освещён тусклым светом настольной лампы, создавая резкие тени на стенах. Старые кожаные кресла скрипнули, когда Мирослав сел напротив главного врача. На дубовом столе, помимо стопок пожелтевших картотечных карточек, лежала открытая медицинская книга, рядом аккуратно сложены несколько металлических инструментов — зеркальце, пинцет, зонд. Запах антисептика смешивался с лёгким ароматом бумаги и чернил.

Ефим Степанович Громов, заведующий клиникой, поправил очки, внимательно осматривая молодого омегу. Его взгляд был тяжёлым, цепким — таким, каким встречают тех, кто должен доказать свою ценность. Он неспешно перелистнул страницы своей книги, затем поднял голову.

— Что вы можете сказать о лечении пульпита? — голос главврача был спокойным, но холодным, без намёка на сочувствие.

Мирослав почувствовал, как его сердце пропустило удар. Вопрос простой, но именно простота и была опасна. Он осознавал: малейшая ошибка — и его сочтут дилетантом. Он сглотнул и начал говорить ровным, но уверенным голосом:

— При лечении пульпита важна точная диагностика. Первое — дифференциация обратимого и необратимого воспаления пульпы. Если процесс ещё можно повернуть вспять, используется биологический метод лечения, при котором применяются лечебные прокладки на основе гидроксида кальция. Но если пульпа необратимо повреждена, необходимо эндодонтическое вмешательство, то есть полное удаление некротизированных тканей с последующим пломбированием каналов.

Он говорил уверенно, вспоминая университетские лекции и практику. Громов продолжал смотреть на него, не перебивая, но в глубине его глаз появилось что-то похожее на лёгкое удивление. Он наклонился вперёд, сцепив пальцы в замок.

— Анестезия? — коротко спросил он.

— Современный подход включает в себя инфильтрационную и проводниковую анестезию. В особых случаях, при сложном строении каналов, можно использовать метод депульпирования с предварительным применением девитализирующей пасты, но это крайняя мера. В идеале удаление нерва должно быть безболезненным, а значит — эффективное обезболивание обязательно.

Главврач кивнул, затем по привычке поднял руку и медленно провёл по подбородку. Его лицо оставалось непроницаемым, но Мирослав уловил, как слегка изменилось выражение его глаз.

— Вы уверенно говорите. Но где вы обучались таким методикам? — в голосе звучало то ли сомнение, то ли любопытство.

— Я учился… — Мирослав замялся, подбирая слова, — у лучших специалистов, изучал новейшие подходы. Хочу поделиться этими знаниями здесь.

Громов пристально смотрел на него. Затем вдруг медленно снял очки, положил их на стол и сложил руки перед собой.

— Вы оперируете терминами, которые я встречал в зарубежных публикациях. Советская стоматология пока не использует столь глубокий эндодонтический подход. Откуда вы всё это знаете?

Мирослав напрягся. Он не мог сказать правду — не мог объяснить, что попал сюда из другого времени, где стоматология шагнула на десятилетия вперёд. Он чувствовал, как воздух в кабинете стал тяжёлым, а взгляд главного врача сверлил его насквозь.

— Я… много читал. — Он попытался говорить спокойно. — Изучал разные источники, включая зарубежные работы.

Громов прищурился, но, кажется, принял этот ответ.

— Допустим. Но читать и лечить — не одно и то же. Сейчас мы это проверим. — Он встал, жестом указывая Мирославу следовать за ним. — Пойдёмте в операционную. Посмотрим, как ваши знания работают на практике.

Мирослав почувствовал, как его сердце снова пропустило удар. Теперь он действительно должен был доказать, что его знания — это не просто слова.

Мирослав почувствовал, как его ладони вспотели. Волнение нарастало с каждым шагом, пока он следовал за главврачом по длинному коридору. Высокие потолки, ровные ряды дверей с табличками, скромная мебель — всё дышало строгостью, дисциплиной и той самой профессиональной сдержанностью, которая отличала советскую медицину. За окнами уже вовсю кипела жизнь — улицы Москвы наполнялись звуками трамваев, голосами рабочих, спешащих на заводы и фабрики. В воздухе витал запах утренней свежести, смешанный с гарью угля и влажным деревом — следствие недавнего дождя.

— В операционной сейчас пациент с запущенным пульпитом, — пояснил Громов, шагая уверенно, будто каждый угол этого здания был частью его самого. — Профессор Тихонов будет проводить экстракцию. Вы поможете. Покажете, как работают ваши знания.

«Экстракция» — удаление. Простая процедура, но в условиях тридцатых годов Мирослав понимал, что не всё будет так просто. Современные обезболивающие ещё не вошли в широкий обиход, антисептика развита не так, как в его времени. Он сглотнул. Отступать было некуда.

Дверь в операционную открылась, и Мирослав сразу ощутил резкий запах карболовой кислоты, которой пахли халаты, инструменты, воздух. Больничный свет ударил в глаза, заставляя их немного прищуриться. В центре комнаты стояло кресло, в котором сидел пациент — мужчина, альфа, лет сорока, с заострёнными чертами лица, перекошенного от боли. Его скулы судорожно напрягались, а пальцы вцепились в подлокотники кресла.

— Каков у нас случай? — ровным тоном спросил Громов, обращаясь к хирургу, высокому пожилому мужчине в белоснежном халате.

— Верхний шестой, — ответил тот, даже не глядя на вошедших, внимательно изучая пациента. — Коронка разрушена, гнойный процесс. Надо удалять.

— Молодой специалист Миргородский поможет вам, — сказал Громов, переводя взгляд на Мирослава. — Посмотрим, как он справится.

Профессор Тихонов, наконец, поднял глаза, внимательно изучая Мирослава с прищуром человека, повидавшего многое. В этом взгляде не было ни доверия, ни предвзятости — лишь профессиональный интерес.

— Вы работали с такими случаями? — спросил он.

— Да, — кивнул Мирослав. — Но у нас применяются другие методы. Современные.

— Современные? — переспросил Тихонов, слегка хмыкнув. — Ну что ж, посмотрим.

Пациент слегка задвигался в кресле, взгляд его метался между врачами с заметной тревогой.

— Только побыстрее, товарищи… сил больше нет терпеть.

Мирослав на секунду прикрыл глаза, мысленно прокручивая алгоритм. Всё, что он знал, всё, что читал и практиковал в своей эпохе, теперь предстояло адаптировать к этим условиям. Он не мог позволить себе ошибиться.

Сделав глубокий вдох, он шагнул к столу с инструментами. Тихонов передал ему пинцет и шприц с новокаином.

— Анестезия, — сказал он. — Вводите.

Мирослав ощутил дрожь в пальцах, но усилием воли заставил себя быть уверенным. Аккуратно взяв шприц, он определил нужную точку — проекция верхнего шестого моляра, затем осторожно ввёл иглу. Пациент вздрогнул, сжал зубы, но не закричал.

— Теперь ждём, — сказал Мирослав, кладя шприц на лоток. — Несколько минут, чтобы анестезия подействовала.

Тихонов скрестил руки на груди.

— Видел я врачей, которые даже иглу держат неправильно, — задумчиво произнёс он. — Вы не из их числа.

Мирослав выдохнул, позволив себе лёгкую усмешку.

— Рад это слышать.

Пока они ждали, Тихонов продолжал внимательно наблюдать за ним.

— Вы сказали, что у вас применяются другие методы. Что бы вы сделали в этом случае?

Мирослав на секунду задумался. Говорить, что в его мире такую ситуацию удалось бы спасти без удаления зуба — было бы слишком.

— Во-первых, лучшее обезболивание, — сказал он. — Более сильные анестетики, более точечный подход. Во-вторых, лучшая диагностика. Мы можем увидеть корни зуба на рентгене и точно знать, какие участки поражены.

Тихонов кивнул.

— А если без этих ваших… рентгенов?

— Тогда я бы попробовал спасать зуб через лечение корневых каналов, — ответил Мирослав. — Если, конечно, не поздно.

Тихонов задумчиво посмотрел на пациента, затем снова на Мирослава.

— Поздно, — тихо сказал он. — Но ваш подход правильный.

Прошло ещё несколько минут. Пациент начал чувствовать онемение, его дыхание стало ровнее.

— Теперь можно, — сказал Тихонов. — Покажите нам, как работают ваши руки.

Мирослав глубоко вдохнул, взял щипцы, стараясь не выдать волнения. Он знал, что сейчас от него ждут только одного — мастерства. Проверяют не просто знания, а способность применить их в бою, на передовой советской медицины.

Он шагнул вперёд и начал процедуру.

Мирослав сжал в руках щипцы, стараясь успокоить дыхание. Всё его тело напряглось, но он заставил себя действовать ровно, хладнокровно. В операционной стояла полная тишина — только приглушённое гудение за окном, отголоски трамваев, да редкие голоса альф и омег, спешащих на работу. Здесь, в этой стерильной белой комнате, всё сужалось до одной единственной точки — воспалённого зуба, который предстояло удалить безошибочно.

Он аккуратно зафиксировал инструмент, нащупывая оптимальный угол. Пациент-омега напрягся, вцепился в подлокотники кресла, его ноздри расширились, хотя он ничего не говорил. Тихонов наблюдал за каждым движением Мирослава, скрестив руки на груди, взгляд у него был спокойный, но оценивающий. Главврач Громов тоже стоял неподалёку, но не вмешивался.

— Расслабьтесь, товарищ, — спокойно сказал Мирослав пациенту. — Всё будет быстро.

Омега медленно кивнул, хотя расслабиться явно не мог.

С лёгким усилием Мирослав начал раскачивать зуб, чувствуя, как металл щипцов плотно охватывает повреждённую коронку. В обычных условиях он бы использовал современные инструменты, но сейчас приходилось работать так, как работали советские врачи 30-х годов. Важно было не сделать резких движений, чтобы не сломать корень, чтобы избежать лишних травм.

Операционная вдруг стала для него чем-то большим, чем просто комната. В этом моменте слились эпохи. Он, омега из будущего, работал здесь, в 1935 году, среди альф и омег, которые жили по совершенно другим стандартам. Это был экзамен не только на его знания, но и на способность адаптироваться, выживать в условиях, к которым он никогда не готовился.

Щипцы сдвинулись на миллиметр. Мирослав почувствовал, как зуб начал поддаваться, как корни медленно отрываются от десны. Всё прошло ровно, точно. Последний поворот — и зуб вышел. Острая волна крови наполнила рот пациента, но это было ожидаемо.

— Всё, — коротко сказал Мирослав, убирая инструмент. — Нужно прикусить тампон.

Медбрат-омега тут же подал стерильную марлю. Пациент, всё ещё напряжённый, сделал, как сказано, дыша тяжело, но уже с облегчением.

— Быстро, — хмыкнул Тихонов, подойдя ближе. — Чисто. Не все молодые справляются с таким аккуратным удалением. Чаще ломают корень.

Мирослав промолчал, но внутренне ощутил, как его сердце отпускает страх. Он справился.

— Что скажете, Громов? — спросил Тихонов, глядя на главврача.

Тот задумчиво смотрел на Мирослава, словно видел его в первый раз.

Главврач задержал взгляд на Мирославе, словно обдумывая что-то важное, а затем, неожиданно для самого себя, позволил уголкам губ дрогнуть в лёгкой улыбке. Это была не та холодная, профессиональная полуулыбка, что обычно встречалась в официальных разговорах, а нечто более живое — признание таланта, уважение к труду, осознание того, что перед ним действительно стоял человек, способный принести пользу.

— Что ж, молодой человек, — наконец произнёс он, откинувшись в кресле, — кажется, товарищ Сталин не зря заинтересовался вами. Нам такие специалисты очень нужны. Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность на вас теперь лежит?

Мирослав почувствовал, как с плеч будто бы спадает тяжёлый груз. Его сердце всё ещё билось учащённо, но теперь уже не от страха, а от осознания того, что он сделал первый шаг. Первый настоящий шаг в этом новом мире, где каждое его слово и движение могли стоить жизни. Он глубоко вдохнул, затем уверенно кивнул:

— Да, я понимаю. Я сделаю всё возможное, чтобы оправдать доверие.

Главврач медленно встал, обошёл стол и, протянув руку, с силой пожал ладонь Мирослава. Это было молчаливое, но твёрдое рукопожатие. Альфа смотрел прямо в глаза, будто проверяя, нет ли в них сомнения.

— Тогда приступайте. Работы много, — сказал он спокойно. — Ваше место в этом кабинете. Пациентов здесь не меньше, чем строек в Москве.

Мирослав слабо улыбнулся, но в этой улыбке было всё — облегчение, волнение, внутренний вызов самому себе. Он кивнул, отпуская руку главврача, и медленно обвёл взглядом кабинет. Большой письменный стол, стеллажи с медицинскими журналами и книгами, аккуратно разложенные инструменты. Всё выглядело не таким уж чужим, даже несмотря на явное отличие эпохи.

Подойдя к окну, он посмотрел на улицу.

Москва жила своей жизнью. Из окон домов выглядывали омеги, провожая взглядом альф, спешащих на работу. Кто-то держал в руках газету, кто-то нес сумку с хлебом. Вдалеке шумел завод, выбрасывая в небо лёгкую дымку. Рабочие неторопливо шли к проходной, перекрикивая друг друга. У подъездов старики-омеги оживлённо обсуждали последние новости, в воздухе стоял запах свежей краски, которой утром обновили лозунги на стенах.

«Пятилетка — в четыре года!».

«Труд закаляет, безделье разлагает!».

Где-то за углом раздался звонкий голос мальчишки-газетчика:

— Свежие известия! Читайте последние новости!

Мирослав вздохнул.

Он всё ещё был здесь.

В этом времени.

В этом городе, полном надежд, грандиозных планов, страха и веры в светлое будущее.

И он должен был выжить.

Он должен был найти способ вернуться.

Но прежде — он должен был научиться быть частью этого мира.

Он ещё раз окинул взглядом улицы Москвы, наполненные утренним светом, шумом, движением, жизнью.

«Я смогу… Я должен справиться. И, возможно, именно отсюда начнётся мой путь обратно домой».