Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 50 На грани сомнений

День тянулся вязко, словно застарелая патока, липнущая к сознанию, к движениям, к каждому слову, сказанному вполголоса в гулких коридорах больницы. Мирослав Миргородский склонился над пациентом, привычными движениями наводя порядок в безмолвном хаосе ротовой полости. Его пальцы легко скользили по инструментам, привычно сжимая зеркало, зонд, пинцет, и, казалось, что в этом механическом ритуале нет ни капли усталости, ни секунды промедления, но внутри накапливалась тяжесть — не физическая, а та, что расползается под кожей, тихо, незаметно, пока не осознаешь, что уже глубоко в неё погружён.

В кабинете пахло спиртом, антисептиками, едва уловимой горечью медикаментов, а ещё — ожиданием. Ожиданием чего-то неясного, тревожного, будто напряжённые взгляды, скрытые за закрытыми дверями, чувствовались даже сквозь стены. Мирослав не поднимал глаз на часы, но знал — день перетекал в своё привычное русло, и за этим не было ничего, кроме рутины. Но даже рутина в этом времени казалась чужой.

Пациент на кресле — омега, средних лет, с напряжённой челюстью и взглядом, в котором смешивались страх и покорность. Мирослав знал этот взгляд. В нём было больше чем просто боязнь боли — в нём была привычка к ней, ожидание её, как чего-то неизбежного. Здесь, в этой реальности, омеги не спорили, не жаловались, не возражали. Они просто терпели.

— Всё, можете споласкивать, — ровно сказал Мирослав, отступая и снимая перчатки.

Пациент кивнул, быстро и чуть неловко, будто боялся сделать не то движение. Сполоснул рот, вытер губы и, сдержанно кивнув, поднялся.

— Спасибо, доктор, — голос его звучал тихо, почти безжизненно, словно благодарность была не радостью, а обязанностью.

Мирослав ответил кивком, но не сказал ничего. Он уже слышал этот же благодарный тон много раз. И каждый раз понимал, что за ним нет ничего, кроме привычного молчаливого подчинения системе, порядку, правилам, в которые здесь верили.

Пациент вышел.

Он остался один.

Гул больницы за дверью казался чуть громче обычного. Шёпот голосов, приглушённые шаги, еле слышное бряцанье инструментов в соседнем кабинете. И сквозь этот повседневный шум прорезались чужие слова — негромкие, но наполненные тем настороженным интересом, который не оставлял Мирослава с самого момента его появления в этом месте.

«Миргородский… слишком резво взялся…»

«Ты видел, как он работает? Так никто не работает…»

«Говорят, что у него свои методы…»

Он не пытался вслушиваться, но слова проникали сами, ложились в сознание липкими, тревожными пятнами.

Рука потянулась к инструментам, но замерла в воздухе.

Всё. Ещё один день, ещё один пациент, ещё один случай, который должен был пройти незамеченным, но почему-то не проходил. Почему-то оставался. Почему-то тянул за собой тень вопросов, на которые ему не хотелось отвечать.

Мирослав медленно выдохнул.

Рутина. Обычный день. Работа.

Но почему тогда он чувствовал, что что-то не так?

Дверь в кабинет распахивается с таким резким звуком, что Мирослав автоматически напрягается, словно в груди что-то невидимое сжалось в тугой узел. Он только что снял перчатки, склонившись над лотком с инструментами, и теперь медленно, без спешки, ставит их на стерильную поверхность, прежде чем поднять взгляд.

На пороге стоит Алексей. Его дыхание сбито, волосы слегка растрёпаны, и на лбу выступил пот, хотя день ещё далёк от завершения. Молодой врач, омега, обычно сдержанный и аккуратный, теперь выглядит взволнованным, глаза чуть расширены — как у человека, который осознаёт, что несёт плохие новости и не уверен, как их сообщить.

— Доктор Миргородский, у нас проблема! — выдыхает он, будто боится потерять драгоценные секунды. — Пациент после удаления зуба — у него не останавливается кровотечение!

Мирослав не двигается. Он лишь чуть наклоняет голову, оценивая ситуацию, наблюдая за тем, как беспокойно дёргается уголок губ Алексея, как он почти незаметно сжимает руки, не зная, куда их деть.

— Как давно? — голос его звучит ровно, без лишней интонации, но в нём есть нечто, что заставляет Алексея замереть, как будто оценивая, можно ли воспринимать это спокойствие как равнодушие.

— Уже больше часа, — слова вылетают быстро, будто это признание, будто он сам только сейчас осознал, насколько всё серьёзно. — Мы пробовали прижимать тампоном, но кровь идёт.

Мирослав молчит, но внутри уже начинает стремительно выстраиваться картина происходящего. Больше часа. Это не просто небольшая постоперационная кровоточивость — нет, здесь что-то другое. Возможно, сосуд повреждён глубже, чем предполагалось, возможно, дело в свёртываемости крови, а может, в индивидуальных особенностях организма. В любом случае — одно ясно: ждать нельзя.

Он поднимается, движения его остаются плавными, без суеты, но Алексей тут же выпрямляется, словно дождавшись команды к действию.

— Приведите его ко мне. Срочно.

Алексей кивает, разворачивается на каблуках и почти выбегает в коридор, оставляя за собой тонкую дрожь воздуха, напоенного запахом медикаментов и спирта.

Мирослав остаётся на месте лишь мгновение, прежде чем делает глубокий вдох.

В таких ситуациях нет места страху, нет места панике. Только работа.

Но всё же что-то не даёт ему покоя.

Он ещё не знает что, но чувствует — этот случай окажется не таким простым, как кажется.

Дверь снова открывается, на этот раз не с такой поспешной резкостью, как раньше, но с ощущением чего-то тревожного, подступающего. В кабинет входит омега. Его шаги неуверенны, словно он движется по зыбкому песку, тело напряжено, но не от страха — от слабости.

Бледное лицо, впалые щеки, пересохшие губы, к которым он пытается прижать окровавленный ватный тампон. Глаза слегка затуманены — то ли от боли, то ли от головокружения, а, может, и от скрытого страха.

Рядом с ним — медбрат, крепко поддерживающий его под локоть, но даже это не помогает скрыть очевидное — пациенту плохо. Не просто плохо — критически.

Мирослав, до этого момента застывший в напряжённой неподвижности, сразу же движением руки указывает на кресло, одновременно надевая свежие перчатки. Движения его отточены, уверены, но внутри уже начинают прорастать сомнения.

Что-то здесь не так. Это не просто кровотечение. Это что-то большее.

— Сядьте, откройте рот, — голос его звучит мягко, но без излишней деликатности.

Это не просьба, но и не приказ. Это необходимость.

Пациент с трудом сглатывает, кривится от боли. Его пальцы дрожат, всё ещё стискивая комок марли, который уже пропитался кровью насквозь.

— Не могу… Там больно. — Голос его звучит едва слышно, как скрип рассохшегося дерева.

Мирослав медленно выдыхает.

— Я осторожно. Но мне нужно понять, в чём причина.

Пациент не отвечает сразу. Он смотрит на Мирослава, словно взвешивая — может ли доверять ему? Может ли верить в то, что боль не станет нестерпимой?

В кабинете висит тишина, натянутая, как тонкая нить, готовая вот-вот лопнуть.

За дверью раздаётся приглушённый шум — шаги, тихие голоса коллег, обсуждающих происходящее. Слишком тревожное обсуждение, слишком много неясных взглядов, брошенных в сторону кабинета.

Мирослав медленно наклоняется вперёд, берёт в руки стоматологическое зеркало. Его пальцы крепко, но аккуратно сжимают инструмент.

Он знает, что сейчас увидит. Или думает, что знает.

Но интуиция подсказывает ему — это не просто кровотечение.

Что-то здесь не так.

Тонкое зеркало отражает тусклый свет настольной лампы. На его поверхности — крошечные капли крови, еле заметные, но приковывающие взгляд. Мирослав смотрит вглубь ротовой полости пациента, и картина, что раскрывается перед ним, вызывает нехорошее предчувствие.

Сгустка нет.

Рана зияет открытой, сосуд продолжает кровоточить, как будто кто-то раскрыл старую рану и оставил её без защиты. Это не простое послеоперационное кровотечение. Это нечто большее. Что-то идёт не так.

Он вдыхает медленно, глубоко. Отчётливое ощущение — если не вмешаться, последствия будут куда хуже, чем просто продолжительное кровотечение. Либо сосудистая аномалия, либо неудачно задетый участок десны, но оставлять всё как есть — немыслимо.

Пациент едва сидит в кресле, его пальцы вцепились в подлокотники так, что костяшки побелели.

Из-за двери слышатся шаги, затем уверенный толчок, и в кабинет входит Михаил Григорьевич. Сильные, тяжёлые брови сведены вместе, в глазах — сдержанное раздражение.

— Что здесь происходит?

Мирослав даже не поднимает головы. Он уже понимает, что сейчас начнётся.

Алексей, стоявший рядом, словно школьник, попавшийся на чем-то подозрительном, торопливо отвечает:

— Доктор Миргородский осматривает пациента…

— Почему до сих пор не остановлено кровотечение? — голос Михаила Григорьевича резкий, требовательный, властный.

Тишина. На мгновение даже капли крови, падающие в лоток, кажутся оглушительными.

Мирослав, наконец, поднимает взгляд, но в глазах его нет страха. Он спокоен, выверен, словно знает всё наперёд.

— Сгусток не сформировался. Я попробую наложить гемостатическую губку и зашить рану, если потребуется.

Михаил Григорьевич смотрит на него так, будто он только что предложил что-то абсурдное.

— Швы? После удаления простого зуба? Это излишне.

Секунды тянутся вязко, как патока. За дверью уже наверняка начали перешёптываться — любой подобный спор всегда привлекает внимание.

Мирослав не спешит отвечать.

— Но если оставить так, пациент продолжит терять кровь.

Голос его твёрд, но в нём нет вызова. Это не спор. Это констатация факта. Это не просьба. Это — решение.

Мирослав едва заметно сжимает челюсти, взгляд его холоден и сосредоточен. Он уже знает, что сделает, даже если кто-то попытается остановить его. В этом нет вызова, нет желания что-то доказать, только необходимость, только долг.

Пациент дышит часто, поверхностно, бледность его кожи становится ещё более болезненной, будто кровь покидает его слишком быстро. Медсестра ловко раскладывает инструменты, движение её рук натренированное, точное, но в глазах тревога.

Слишком слабая свёртываемость.

Мирослав берёт пинцетом губку, пропитанную препаратом, медленно, предельно аккуратно прижимает её к ране.

— Надо остановить кровь, — его голос звучит ровно, но в этом ровном тоне — сталь.

— Доктор… — Пациент смотрит на него широко раскрытыми глазами. В этом взгляде вопрос, страх, мольба о помощи. — Это… Это опасно?

Мирослав не отводит глаз.

— Не если мы займёмся этим вовремя. Вам нужно обследоваться.

Он видит, как глаза пациента дрогнули. Омега. Молодой. Возможно, впервые сталкивается с мыслью, что внутри него может скрываться болезнь. Что его тело — не просто оболочка, а система, которая может давать сбои.

Михаил Григорьевич стоит рядом, сложив руки на груди. В его позе — явное неодобрение, но он молчит, не перебивает, хотя, кажется, ему стоит немалых усилий сдержаться.

— Ты рискуешь, Миргородский.

Его голос прозвучал глухо, как звук закрывающейся двери.

Мирослав выпрямляется. Снимает перчатки, кладёт их в лоток. В глазах Михаила Григорьевича мелькает непонятное выражение — смесь усталости, сомнения, возможно, даже слабого уважения.

— Рискую, — голос Мирослава спокоен. — Но я не могу оставить пациента в таком состоянии.

В этот момент в кабинете становится так тихо, что слышно, как за окном мягко шелестит ветер.

Всё кончено. Или, по крайней мере, этот этап завершён.

Пациент дышит ровнее, его плечи больше не дрожат, а в глазах медленно угасает страх. Кровь больше не сочится сквозь марлю, и в тусклом свете кабинета это выглядит почти символично — как знак того, что Мирослав, несмотря на всё, сделал правильный выбор.

Он медленно снимает перчатки, ощущая, как ткань неприятно липнет к пальцам. Мгновение — и они оказываются в мусорной корзине, захлопнутые крышкой, будто исчезнувшие в небытии. Но напряжение не уходит.

Пациент, всё ещё слабый, поднимает на него взгляд, в котором благодарность смешивается с остаточным страхом. Он пробует заговорить, но голос срывается, едва касаясь первых слов.

— Спасибо… — наконец выдавливает он, неуверенно, словно извиняясь за свою слабость. — Я думал, что…

Мирослав останавливает его лёгким жестом. Ему не нужно слышать концовку этой фразы, он и так знает, о чём она.

— Главное — беречь себя.

Его голос спокоен, но в нём есть что-то твёрдое, непреклонное. Он не позволяет благодарности задержаться в воздухе, превращая её в должное, в нечто само собой разумеющееся. Он сделал то, что должен был сделать.

— Завтра придёте на осмотр.

Пациент медленно кивает, его руки слабо сжимают подлокотники кресла, но теперь в этом движении нет паники, только усталость.

Михаил Григорьевич стоит неподалёку, не делая ни шага ни вперёд, ни назад. В его позе всё то же недоверие, но в глазах мелькает что-то иное. Не совсем уважение, но близкое к нему. Заинтересованность, смешанная с осторожностью.

Он молчит какое-то время, словно обдумывает слова, прежде чем наконец произнести:

— Посмотрим, что ты за врач, Миргородский, — он смотрит прямо, сдержанно, будто взвешивая каждое слово. — Пока всё идёт… интересно.

И это звучит почти как признание. Почти.

В кабинете стоит глухая тишина, наполненная призрачным эхом прошедших часов. В воздухе ещё ощущается слабый запах спирта, тонкой ниточкой проникающий в лёгкие, смешиваясь с усталостью, которая давит на плечи, заполняет тело вязким, тяжёлым ощущением, как будто день забрал больше, чем Мирослав был готов отдать.

Он проводит рукой по лицу, пальцы касаются кожи — прохладной, напряжённой, будто застывшей в ожидании. Он чувствует, как его мышцы ещё держат внутри напряжение, как в сознании вспыхивают обрывки воспоминаний: бледное лицо пациента, страх в его глазах, капля крови на металлическом лотке, тяжёлый взгляд Михаила Григорьевича, оценивающий, скептический, но уже не презрительный, а другой — настороженный.

«Я привлекаю слишком много внимания».

Эта мысль гулко отзывается в голове, пробегает вдоль позвоночника ледяной дрожью. Не страх — нет, страх был бы проще, он был бы понятнее. Это что-то другое — осознание, тяжесть понимания, что его существование здесь становится опасно заметным.

Он разжимает пальцы, смотрит на ладонь, на бледную кожу, на линии, прорезающие её, словно они могли рассказать, что будет дальше. Но они молчат. Всё здесь молчит.

«С каждым днём я всё больше забываю, что не принадлежу этому времени. Всё больше вживаюсь в роль».

Слова звучат в голове, но не находят отклика. Он не знает, прав ли он, и пугает даже не это, а то, что ему уже не так важно, прав ли он. Это время, этот мир, его законы, его люди — всё это уже стало не просто фоном, не просто сценой для чужой пьесы. Оно проникает в него, под кожу, в мысли, в жесты.

Когда он начал задумываться не только о выживании, но и о том, как лучше работать? Когда успел привыкнуть к этим коридорам, к этим голосам, к тому, что его называют «доктор Миргородский» — будто он всегда был здесь, будто он не был никем иным, кроме врача этого времени?

«Но что будет дальше? Как долго я смогу сохранять осторожность?».

Где та грань, которую он ещё может удержать? Где точка, за которой он окончательно перестанет быть собой, а станет тем, кем хочет видеть его этот мир?

Его взгляд медленно поднимается.

Зеркало.

Отражение смотрит на него. Тусклый свет лампы прорезает пространство, ложится на его лицо неровными тенями, и на секунду он не узнаёт себя.

Человек в зеркале не тот, кем он был. Не тот, кем он должен быть.

«Они уже начали замечать, что я отличаюсь».

Но неужели только они? Неужели только им бросается в глаза этот оттенок инородности? Или же он сам уже больше не принадлежит ни одному из миров?

Он вглядывается в своё лицо, в свои глаза, в едва заметные тени усталости под ними.

Но ответа там нет. Только тишина. Тишина, которая уже не кажется пустой, а словно знает что-то большее.