Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть)

Глава 72 Противостояние с оппозицией

Кабинет стоял в тягостной, почти удушающей тишине, лишь лёгкий скрип кожи на спинке кресла и щелчок ногтя по стеклу стола нарушали вязкое безмолвие. Мирослав откинулся назад, задержал дыхание, словно в этом замирании можно было найти ответ. В воздухе витало что-то чужое, неуловимое — как после грозы, когда напряжение ещё дрожит в воздухе, но первый порыв ветра уже унёс запах молнии.

Жуков ушёл, но не ушло ощущение, что вместе с ним вышло что-то большее, чем просто пациент. Возможно, сама ткань привычной жизни, разорванная одним визитом, теперь зияла пробоиной, через которую внутрь проскользнуло нечто новое, неведомое.

Мирослав медленно провёл пальцами по инструментам — гладкий металл, холод, стерильность. Вода, оставшаяся после промывки, стекала крошечными каплями, а он вдруг подумал, что капли крови выглядят так же: безлико, равнодушно. Разве это не странно — кровь Жукова была такой же красной, как кровь нищего омеги у ворот? Но почему тогда вес её оказался другим?

Он поднялся, сжал ладонями виски, пытаясь сбросить это давящее, щемящее ощущение, которое он не мог назвать — было ли это тревогой или лишь осознанием, что этот день станет чертой, за которой всё неизбежно изменится.

В коридоре ему сразу же бросилось в глаза это изменение: что-то сместилось, что-то дрогнуло в повседневной рутине, как если бы он невзначай задел механизм, вращавшийся веками, и теперь он покачивался, балансируя на грани.

Больница была та же, но взгляды — взгляды стали другими.

Он ловил их краем сознания, не прямо, а в отражениях стёкол, в коротких паузах разговоров. Кто-то — с едва уловимым уважением, кто-то — с тревогой, будто теперь он не просто коллега, но фигура, с которой надо считаться, а кто-то — откровенно сдержанным презрением.

Он услышал своё имя — тихо, приглушённо, будто кто-то боялся сказать его громко.

— … Миргородский…

Он повернул голову, но тут же кто-то опустил глаза, кто-то торопливо зашагал дальше.

Альфа-хирург в углу стоял, сложив руки на груди, наблюдая за ним слишком внимательно, с той ледяной выжидательностью, которая не предвещала ничего хорошего. Омега-санитар в приёмной ссутулился ещё больше, но почему-то, едва заметив его взгляд, на секунду распрямил спину — будто сам не осознавая этого.

— Лечил Жукова, — бросил кто-то из молодых врачей, когда он проходил мимо. — Значит, теперь он…

Второй одёрнул первого, но дальше Мирослав уже не слышал.

Жуков был не просто пациентом.

Жуков был фигурой.

Теперь все знали.

И он знал.

Но что именно?

Он остановился перед своим кабинетом, вдыхая этот воздух — воздух, в котором уже витало напряжение, будто сама больница на секунду задержала дыхание. Он мог бы спросить прямо, мог бы бросить в ответ что-то резкое, но… стоило ли?

Он закрыл глаза.

«Я лечил Жукова. Они все об этом знают. Вопрос только — что именно они теперь во мне видят?».

Коридор казался ему длиннее, чем обычно. Каждый шаг отдавался глухим эхом, будто он не шёл, а пробирался сквозь вязкое, невидимое сопротивление. Мирослав уже тянулся к дверной ручке, когда ощутил спиной чей-то тяжёлый взгляд.

— Миргородский.

Голос резкий, но негромкий, обострённый внутренним раздражением, которое ещё не прорвалось наружу, но уже звучало в каждом слоге.

Мирослав повернулся.

Сергей Викторович стоял в тени колонны, сложив руки на груди, и смотрел на него так, будто в его лице видел не коллегу, не врача, не равного, а чужака, того, кто сунулся не в своё дело.

— Ты действительно думаешь, что можешь изменить систему? — спросил он, голос его был спокоен, но в этой спокойности звучало что-то тяжёлое, железное.

Мирослав едва заметно выдохнул. Он ожидал этого.

— Я думаю, что могу сделать так, чтобы пациентам было легче, — ответил он ровно, без вызова, но и без уступки.

Сергей Викторович усмехнулся — не громко, даже почти незаметно, но этого было достаточно. В его глазах зажглась насмешка, та самая насмешка, что режет хуже любого презрительного слова.

— Ах да, — сказал он лениво, как будто и не ему было это интересно, — и у тебя теперь есть покровитель в верхах. Только не думай, что это спасёт тебя, если твои методы провалятся.

Он шагнул ближе, и Мирослав вдруг понял, что запах табака, пропитавший его халат, отдаёт горечью, как воздух после горящей бумаги.

Где-то в стороне кто-то шептался. Они думали, что он не слышит.

«Значит, я не просто раздражаю их. Я представляю для них угрозу».

И от этого осознания не стало легче.

Он посмотрел на Сергея Викторовича и подумал: «Если бы я был альфой, ты говорил бы со мной так же?».

Но это была пустая мысль.

А может, и не пустая.

Он зашёл в ординаторскую и сразу почувствовал, как воздух изменился. Не просто утих — напрягся, заострился, будто был наполнен невысказанными словами, глухими взглядами, которыми его встречали. Мирослав видел это раньше: в детстве, когда омега заходил в комнату, где собрались одни альфы, и даже молчание там казалось плотнее, чем в любом другом месте.

Несколько врачей сидели за столом, сутулясь над бумагами, но их пальцы сжимали края листов чуть крепче, чем нужно. Кто-то лениво помешивал ложечкой сахар в остывающем чае, но взгляд его был устремлён не в кружку, а на Мирослава — холодный, оценивающий.

Кто-то хмыкнул.

— А вот и сам реформатор, — сказал голос, негромкий, но отчётливо язвительный.

Мирослав остановился у двери.

— Интересно, что нам теперь прикажут делать?

— Может, и правда пора привыкать? — другой голос, чуть мягче, с оттенком сомнения. — Если он таких пациентов принимает…

Мирослав не пошевелился, но почувствовал, как внутри что-то сжимается.

Жуков.

Значит, слух разошёлся мгновенно. Значит, уже обсуждали.

Он не успел ответить, как раздался спокойный, но твёрдый голос:

— Не смеши меня.

Карпов Виктор Ильич.

Он сидел в дальнем углу, в полумраке, скрестив руки на груди, и смотрел на него с лёгким, почти ленивым презрением.

— Поддержка — дело временное, — продолжал он, чуть склонив голову набок. — А потом останется только больница и пациенты. Посмотрим, насколько хватит его идей.

В глазах — ни злобы, ни раздражения. Лишь уверенность в том, что время само расставит всё по местам.

Всё было сказано.

Мирослав почувствовал, как дыхание замедляется, но с силой заставил себя говорить ровно:

— Если у вас есть вопросы по поводу изменений, я готов объяснить всё детально.

— Мы тебя выслушаем… — протянул Карпов, откинувшись на спинку стула. — Но ты пока не заблуждайся. Здесь работают люди, которые знают своё дело не один десяток лет.

В ординаторской снова повисла тишина.

Она не была пустой.

Она была набитой колючками.

«Они ждут, когда я совершу ошибку».

И Мирослав понял: они её дождутся. Или помогут ему её совершить.

Ординаторская казалась теснее, чем была на самом деле. Тяжёлый воздух, пропитанный запахом лекарств и бумажной пыли, давил, оседая на плечах, заставляя чувствовать всю безысходность момента. Мирослав стоял у стола, не торопясь садиться. Он видел, как они смотрят на него — не как на коллегу, а как на что-то чуждое, нарушающее привычный порядок. Эти взгляды не были откровенно враждебными, но в них читалась непоколебимая уверенность в своей правоте, в своей силе, в том, что новый порядок — это всего лишь иллюзия, которая со временем рассыплется, уступая место привычному ходу вещей.

— Мы можем улучшить процесс обезболивания и снизить количество осложнений, если будем использовать более современный подход, — начал он, стараясь говорить спокойно, не показывая ни волнения, ни раздражения.

Один из хирургов, мужчина с уставшим лицом и потёртым халатом, устало вздохнул, отложил ручку и покачал головой.

— У нас нет ресурсов на все твои «современные методы».

В голосе его не было ни злости, ни яда — лишь усталость, та самая, которая копится годами, превращаясь в скептицизм. Мирослав понял: он не спорит, он просто больше не верит, что что-то можно изменить.

— Не все требуют больших вложений, — продолжил Мирослав, сжимая пальцы на столешнице. — Некоторые вещи можно внедрить уже сейчас — например, более строгий контроль стерилизации инструментов.

Молчание. Взгляды пересеклись. Кто-то сделал вид, что рассматривает бумаги, кто-то скрестил руки на груди, не подавая виду, но Мирослав видел, что его слушают.

И только Карпов Виктор Ильич усмехнулся — тихо, почти незаметно, но этого хватило.

— А ещё у тебя есть план, как вытащить больницу из двадцатилетней стагнации? — его голос был ленивым, но в этом ленивом спокойствии чувствовалась насмешка, словно он не задавал вопроса, а просто давал понять, насколько нелепыми кажутся ему слова Мирослава.

Мирослав выдержал паузу.

— У меня есть идеи, — сказал он медленно, с нажимом на каждое слово. — Но без вашей поддержки их невозможно будет реализовать.

Он снова оглядел ординаторскую. В каждом взгляде была своя эмоция: в ком-то сомнение, в ком-то усталость, в ком-то — едва сдерживаемое раздражение. Но все они были профессионалами. И он знал, что если сумеет убедить их, они последуют за ним, несмотря на личные убеждения.

«Они могут ненавидеть перемены, но они профессионалы. Главное — дать им понять, что мы работаем на одну цель».

Но услышат ли? И если услышат, не будет ли уже поздно?

В комнате будто повисло удушающее напряжение. Мирослав ощутил его физически — тяжёлой, невидимой тяжестью, давящей на виски, тянущей плечи вниз. Он видел, как врачи вокруг него затаились, как одни украдкой переглядывались, а другие, наоборот, смотрели прямо, открыто, с нехорошей, колючей внимательностью. Тишина, недолгая, предвещавшая бурю, нарушилась взрывом.

— Ты думаешь, что умнее нас⁈ — голос был резкий, сорвавшийся почти на крик, но в нём звучала не только злость, но и что-то ещё — усталость, раздражение, страх перед переменами. — Что твои методы лучше⁈

Это сказал Васильев — старый хирург с пятнадцатилетним стажем, ещё не дряхлый, но уже с той сухой желчностью в голосе, которая появляется у тех, кто слишком долго работает в одной системе и уже не верит, что она может измениться. Он откинулся на стуле, стиснул кулаки, его плечи дрожали от накатившего раздражения.

— Я думаю, — ответил Мирослав ровно, но не без нажима, не сводя глаз с Васильева, — что вместе мы можем работать лучше.

— Лучше? — передразнил тот, хмыкнув, но уже не так громко, не так уверенно. — А ты знаешь, сколько нас таких, которые пытались «лучше»?

Он не ждал ответа и не собирался его слушать.

— Их нет, вот что я тебе скажу!

Мирослав не дрогнул, не опустил глаза, не сделал шага назад.

— Но ведь вы здесь, — сказал он тихо, но так, что в комнате опять стало слишком тихо.

Виктор Ильич Карпов, до этого лишь наблюдавший за сценой с ленивой усмешкой, теперь будто оживился. Он чуть приподнялся на стуле, выпрямился, сложил руки перед собой. В его взгляде не было ни открытой злобы, ни ярости, только испытующий интерес, лёгкая насмешка, игра в превосходство, как будто он заранее знал, что будет дальше, как будто уже видел развязку и просто наслаждался моментом.

— Что ж, раз так, — сказал он медленно, нарочито небрежно, но с каким-то хищным блеском в глазах, — посмотрим, как ты справишься на практике.

На практике.

То есть под наблюдением.

То есть под постоянным, пристальным контролем, в ожидании ошибки, промаха, просчёта, за который можно было бы ухватиться, за который можно было бы его уничтожить.

И Мирослав это понимал.

«Теперь они будут следить за каждым моим шагом».

Но он не боялся. Или, может, боялся, но слишком устал, чтобы показать это.

Лампа едва освещала бумаги, брошенные небрежно, но в их хаотичности было нечто закономерное — страницы, исписанные ровным, но всё же слегка нервным почерком, графики, небрежные пометки на полях, будто сделанные в спешке, будто в минуту внутреннего отчаяния, когда нужно было зацепиться хоть за какую-то мысль, чтобы не дать хаосу поглотить всё. Мирослав смотрел на них, но не видел. Он прислушивался к тишине.

Коридоры больницы ещё шептались вдалеке — шаги редких запоздалых врачей, негромкие разговоры, хлопки закрывающихся дверей. Но в этом звуке уже не было жизни, не было той сутолоки дневного хаоса, когда каждый стремится ухватиться за время, заполучить ещё несколько минут для дела, которое никогда не закончится. Теперь всё было иначе — ночь придавливала стены, тени становились длиннее, и даже свет лампы казался глухим, утонувшим в этой вязкой тишине.

Он медленно убрал руку со стола, провёл пальцами по виску, скользнул ладонью по глазам, задержался на переносице. Он чувствовал, как ноет затылок, как пульсирует напряжение в висках — не от усталости, а от чего-то более глубокого, оттого, что было внутри, от чего-то неясного, что никак не удавалось выразить словами.

«Я знал, что будет трудно. Но теперь я понимаю — дело не только в новых методах. Дело в том, чтобы изменить сознание людей».

Он закрыл глаза, но перед ним всё ещё были их лица.

Виктор Ильич Карпов с его ленивой, но цепкой усмешкой — человек, который всегда держится в тени, но которого боятся даже те, кто не признаётся в этом. Врачей невозможно запугать, их можно только поставить в условия, где страх рождается сам собой. И Карпов умел это делать. Он не говорил угрозами, не давил, не поднимал голоса. Он просто ждал. Он был тем, кто видел всё, но редко вмешивался, и потому, когда вмешивался, это значило, что всё уже решено.

И Васильев — с его сжатой челюстью, с его вспыльчивостью, с его раздражением, за которым скрывалось что-то большее. Может быть, страх. Может быть, усталость. Может быть, отчаяние.

И другие. Их взгляды, их ожидания.

Кто-то хотел его падения.

Кто-то просто ждал, чтобы убедиться, что его идеи провалятся.

Кто-то уже готов был принять перемены, но боялся говорить об этом вслух.

А он?

Он осознавал, что каждый его шаг теперь под наблюдением.

Каждая ошибка будет отмечена.

Каждое слово — взвешено и записано в чьей-то памяти, чтобы потом вспомнить в нужный момент.

Он провёл языком по губам, ощутил сухость во рту. Встал, подошёл к окну.

Сквозь мутное стекло он видел, как внизу кто-то закуривает, медленно втягивает дым, глядя в ночное небо. Омега? Альфа? Уже не важно. Сейчас всё смешалось.

Он задержал взгляд, всматриваясь в тёмную, почти пустую улицу.

«Теперь они будут следить за каждым моим шагом».

Но он не боялся. Или, может, боялся, но не имел права показать это.

Дверь скрипнула, впуская полоску тусклого света из коридора, и почти сразу же закрылась, будто глотая звук обратно, в эту тихую, заглушённую больничную ночь. Мирослав даже не повернулся сразу — он знал, кто это. Он знал по шагам, по едва заметной, но всё же различимой нерешительности, с которой человек вошёл, не будучи уверенным, стоит ли заходить вообще.

— Опять работаешь в темноте, — голос был низким, чуть хрипловатым. — Это уже привычка или ты просто не хочешь видеть, как тут всё выглядит при свете?

Мирослав медленно повернулся, встретился взглядом с Дмитрием Ивановичем, который теперь стоял у двери, чуть склонив голову набок, будто изучая его. Высокий, сухопарый, с привычкой держать руки в карманах халата так, будто скрывает там оружие. Его лицо казалось задумчивым, но в глазах было нечто большее — может быть, усталость, может быть, тревога.

— Ты не зря это начал, — сказал он наконец, и его голос прозвучал неожиданно тихо. — Всё новое вызывает сопротивление. Но ты прав.

Мирослав молчал. Он смотрел на него, но слова будто застряли где-то глубоко внутри, не желая выходить наружу. Он хотел ответить, но не знал, с чего начать. Он мог бы сказать что-то насмешливое, мог бы отмахнуться, мог бы сделать вид, что это не имеет значения. Но зачем? Оба знали, что имеет.

— Вопрос в том, дадут ли мне шанс это доказать, — наконец сказал он, и его голос прозвучал немного глуше, чем он хотел.

Дмитрий Иванович усмехнулся — коротко, почти беззвучно.

— С такими методами у тебя нет другого выбора, кроме как доказать, — его взгляд стал серьёзнее. — Или ты думал, что сможешь просто предложить перемены, и все вдруг согласятся?

Мирослав чуть сжал пальцы, но тут же расслабил их. Он знал, что так не бывает. Альфы не отдают власть легко. Они не доверяют изменениям, которые идут не от них. А омега, даже врач, даже тот, кто доказал свою компетентность, всегда будет под подозрением.

«Как бы тяжело ни было, назад пути нет».

Он опустил глаза на бумаги перед собой, но видел не их. Он видел их взгляды — Виктора Ильича, коллег, тех, кто ждал, когда он ошибётся. Он чувствовал их скептицизм, их раздражение, их осторожность. Они не доверяли ему, и, может быть, никогда не доверят.

Но Дмитрий Иванович здесь. Это что-то да значит.

— Я надеюсь, ты понимаешь, во что ввязался, — сказал Дмитрий Иванович, чуть качая головой. — Они не оставят тебя в покое.

Мирослав посмотрел на него. Медленно кивнул.

— Уже понял.

В кабинете было тихо, только скрип пера по бумаге и редкие, чуть глухие звуки из коридора напоминали, что больница всё ещё жива, дышит, работает, несмотря на поздний час. Мирослав сидел за столом, ссутулившись, вглядываясь в строчки своих записей, но видел не буквы, не схемы лечения, не отчёты. Он видел сегодняшние взгляды. Чувствовал их.

Виктор Ильич — холодный, прищуренный, со скептической усмешкой, готовый наблюдать, как он споткнётся. Молодой хирург, что слишком резко отодвинул бумаги, едва сдерживая раздражение. Даже Дмитрий Иванович, пусть и на его стороне, смотрел не с поддержкой, а с тем тихим, неизбежным пониманием, которое, пожалуй, пугало больше всего.

«Они не верят мне. Пока ещё нет. Они видят во мне не врача, не равного, а угрозу. Омега, что нарушает устоявшийся порядок. Альфы не забывают такое. И омеги тоже».

Он медленно положил перо, потёр переносицу. Усталость подступала, но мысли не давали ей победить. Всё произошло слишком быстро, слишком резко. Жуков, перемены, их напряжённые лица в ординаторской, короткий разговор с Дмитрием Ивановичем, его полувопрос, полупредостережение.

«Ты понимаешь, во что ввязался?».

Он понимал. Может быть, не до конца, но теперь уже не мог сделать вид, что не замечает. В больнице теперь слишком много глаз, слишком много слухов, слишком много вопросов, звучащих шёпотом.

«Они ждут, когда я оступлюсь. Они надеются, что я сломаюсь».

Он снова взял перо, выровнял лист и аккуратно, сосредоточенно вывел несколько слов. Он не знал, кому он их адресовал — себе, врагам, будущему. Может быть, это был его ответ.

«Это только начало. Но я не отступлю».

Он откинулся назад, выдохнул. Лампа горела тускло, тени ложились на стены густыми, неровными линиями. Ночь в больнице продолжалась.