Промышленный НЭП

Глава 22 Дезорганизация

Сумеречный свет московского вечера едва пробивался сквозь плотные бархатные шторы на окнах. В просторном кабинете с высоким лепным потолком и массивными дубовыми панелями пространство освещали лишь несколько настольных ламп под зелеными абажурами, создавая островки света в полумраке. Подобный полумрак идеально соответствовал атмосфере заседания, неопределенной, напряженной, полной недосказанностей.

Заседание комиссии Кагановича по контролю за экономическим экспериментом Краснова проходило в здании ЦК партии на Старой площади. Лазарь Моисеевич сидел во главе длинного полированного стола, его крупная голова с характерными залысинами и жесткий, властный взгляд из-под тяжелых век выдавали крайнее раздражение.

— Товарищи, начнем заседание, — произнес он, постукивая карандашом по столу. — У нас сегодня отсутствует товарищ Лопухин. По личным обстоятельствам.

Легкий шепот пробежал по комнате. Все присутствующие прекрасно знали об истинной причине отсутствия теоретика из Института марксизма-ленинизма. Скандал с обнаружением плагиата в его работах прогремел на всю научную и партийную Москву.

«Литературная газета» опубликовала разгромную статью с параллельными цитатами из диссертации Лопухина и работ американского экономиста Келлера. Чтобы избежать дальнейшего позора, теоретика срочно отправили в командировку в Ташкент, подальше от разъяренного начальства и насмешливых взглядов коллег.

— Отсутствие товарища Лопухина не помешает нашей работе, — продолжил Каганович, обводя тяжелым взглядом присутствующих. — Нам необходимо подготовить итоговый доклад для товарища Сталина о вредительской сущности так называемого эксперимента Краснова.

Валенцев, редактор идеологического отдела «Правды», нервно поправил узел галстука. Худощавый мужчина с выразительным горбатым носом и пронзительными темными глазами выглядел необычайно напряженным. Утренняя сводка ОГПУ о задержании диверсантов на Путиловском заводе и упоминание его фамилии в показаниях Бахрушина лишили его покоя.

— Лазарь Моисеевич, — осторожно начал он, стараясь придать голосу уверенность. — Возможно, нам стоит подождать с окончательными выводами. Появились некоторые осложняющие факторы.

Каганович резко повернулся к нему:

— Какие еще факторы, товарищ Валенцев? Диверсия на Путиловском? Так мы всегда утверждали, что эксперимент Краснова создает условия для таких происшествий!

— Дело в том… — Валенцев замялся, не решаясь произнести вслух то, что мучило его. — Задержанные диверсанты дают определенные показания которые могут быть неправильно истолкованы.

— Не понимаю, о чем вы, — отрезал Каганович, но в его глазах мелькнула тревога. — Очевидно, что Краснов пытается отвести от себя подозрения с помощью фальсифицированных доказательств.

Шкуратов, грузный мужчина с тяжелым взглядом из-под нависших бровей, председатель Центральной Контрольной Комиссии, неожиданно подал голос:

— Товарищи, возможно, нам следует более объективно взглянуть на экономические результаты эксперимента. Последние данные из «Экономической газеты» демонстрируют весьма впечатляющий рост производительности на экспериментальных предприятиях.

По комнате пронесся удивленный шепот. Еще две недели назад Шкуратов являлся одним из самых ярых критиков эксперимента, а теперь вдруг заговорил о «объективном взгляде». Каганович метнул в его сторону испепеляющий взгляд.

— Товарищ Шкуратов, — холодно произнес он, — данные «Экономической газеты» нуждаются в тщательной проверке. Мы знаем, что цифры можно представить по-разному. Особенно когда за ними стоят определенные интересы.

— Разумеется, — поспешно согласился Шкуратов, но его глаза избегали встречи со взглядом Кагановича. — Я лишь предлагаю не торопиться с окончательными выводами.

Каганович сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Шкуратов, его верный союзник, неожиданно изменил позицию. Валенцев нервничает из-за каких-то показаний. Лопухин дискредитирован и отстранен от работы комиссии. События принимали крайне неприятный оборот.

— Может, перейдем к конкретным пунктам доклада? — предложил Тумаркин, невысокий лысеющий мужчина с пронзительным голосом, заведующий экономическим отделом Госплана и последовательный противник эксперимента Краснова. — У меня подготовлена аналитическая записка о несовместимости системы материального стимулирования с принципами социалистического планирования.

— Да, товарищ Тумаркин, — с видимым облегчением подхватил Каганович. — Изложите ваши выводы.

Тумаркин развернул на столе несколько графиков и диаграмм:

— Как видно из этих данных, материальное стимулирование создает диспропорции в распределении трудовых ресурсов. Рабочие стремятся на предприятия с повышенными ставками и премиями, что нарушает плановый принцип распределения кадров…

Его монотонный голос заполнил помещение, но внимание присутствующих явно рассеивалось. Глазин, представитель наркомата финансов, украдкой поглядывал на часы. Шкуратов делал вид, что внимательно слушает, но мысли его блуждали далеко от темы заседания. Валенцев нервно теребил край блокнота, его пальцы заметно дрожали.

Каганович, наблюдая за происходящим, ощущал, как контроль над ситуацией ускользает из рук. Комиссия, еще недавно единодушно выступавшая против эксперимента Краснова, теперь представляла собой разрозненную группу людей с разными интересами и страхами.

— Товарищ Тумаркин, — перебил докладчика Ларионов, представитель промышленной секции Госплана, ранее молчавший, — ваш анализ не учитывает данные о снижении себестоимости продукции на экспериментальных предприятиях. Согласно отчетам с Путиловского завода…

— Этим отчетам нельзя доверять! — раздраженно воскликнул Тумаркин. — Они составлены заинтересованными лицами!

— Но их подписали независимые контролеры из финансового отдела наркомата, — возразил Ларионов.

— Которые наверняка были принуждены к этому! — выпалил Тумаркин, и тут же пожалел о сказанном.

Каганович резко стукнул ладонью по столу:

— Товарищ Тумаркин! Обвинения в адрес государственных контролеров — серьезное заявление, требующее доказательств. У вас есть такие доказательства?

Тумаркин побледнел:

— Нет, товарищ Каганович. Я выразился неточно…

— Крайне неточно, — отрезал Каганович. — Подобные заявления подрывают доверие к нашей работе.

Парадоксальным образом Каганович вынужден защищать честность государственного аппарата, который сам же обвинял в манипуляциях, когда это касалось результатов эксперимента Краснова. Ирония ситуации не ускользнула от присутствующих.

Заседание продолжалось еще около часа, но продуктивности не наблюдалось. Комиссия, недавно сплоченная общей целью дискредитировать эксперимент Краснова, теперь напоминала разлаженный механизм. Одни члены осторожничали, боясь оказаться на проигравшей стороне, другие нервничали из-за возможных разоблачений, третьи меняли позицию, заботясь о собственном будущем.

Когда заседание подошло к концу, Каганович раздраженно собрал бумаги в папку.

— Товарищи, мы продолжим работу над докладом завтра. Прошу всех подготовить конкретные материалы и предложения. — Его взгляд остановился на Валенцеве. — Товарищ Валенцев, задержитесь на минуту.

Когда остальные члены комиссии покинули кабинет, Каганович плотно закрыл дверь и приблизился к нервничающему редактору «Правды».

— Что происходит, Валенцев? — спросил он, понизив голос. — Что за показания дают эти придурки на Путиловском?

Валенцев сглотнул, его тонкая шея дернулась:

— Лазарь Моисеевич, ситуация сложная. Бахрушин арестован и, кажется, дает показания. Он упоминает наши встречи. И передачу средств.

Лицо Кагановича потемнело:

— Этот болтун Бахрушин! Я же говорил Строгову быть осторожнее в выборе исполнителей. — Он задумался на мгновение. — Нужно немедленно связаться с ОГПУ. Пусть перехватят дело и изымут все материалы. Мы представим это как попытку Краснова фальсифицировать доказательства.

— Боюсь, может быть поздно, — пробормотал Валенцев. — По моим сведениям, Орджоникидзе уже располагает копиями всех протоколов. И говорят, он запросил встречу со Сталиным.

Каганович молча прошелся по кабинету, его грузная фигура отбрасывала длинную тень на стену.

— Что с Шкуратовым? — резко спросил он. — Почему он вдруг заговорил об объективности?

Валенцев пожал плечами:

— Не знаю точно, но ходят слухи… У Краснова появились какие-то материалы на него. Что-то связанное с дачей в Серебряном Бору и племянницей из Камерного театра…

— Которая не племянница вовсе, — мрачно закончил Каганович. — Понятно. Шкуратова шантажируют.

Он подошел к окну, глядя на вечернюю Москву, где зажигались первые огни. Ситуация становилась критической.

Комиссия фактически парализована. Ключевые союзники либо дискредитированы, либо напуганы, либо подвергнуты шантажу. А тем временем экономические результаты эксперимента Краснова становятся все более впечатляющими и получают все большую огласку.

— Придется действовать напрямую, — наконец произнес Каганович. — Я сам встречусь с товарищем Сталиным. Объясню ему политическую опасность эксперимента Краснова. Иосиф Виссарионович поймет, что под видом экономических реформ в страну пытаются внедрить капиталистические элементы.

Валенцев с сомнением посмотрел на начальника, но возражать не решился. Он лишь надеялся, что Каганович обладает достаточным влиянием, чтобы повернуть ситуацию вспять.

Когда Валенцев покинул кабинет, Каганович еще долго стоял у окна. Его отражение в темном стекле выглядело зловещим.

Он понимал, что столкнулся с серьезным противником. Краснов оказался не просто талантливым организатором экономического эксперимента, но и мастером политической борьбы. Впервые за долгое время Каганович почувствовал угрозу собственному положению. И это ощущение ему категорически не нравилось.

Полночь давно миновала, когда мы собрались в моей квартире на Арбате. Старинная люстра с хрустальными подвесками отбрасывала мягкий желтоватый свет на лица соратников, расположившихся в гостиной. Тяжелые портьеры надежно скрывали нас от посторонних глаз, а включенный патефон с негромкой музыкой Чайковского маскировал разговор от возможной прослушки.

— Итак, товарищи, подведем итоги первого этапа контрнаступления, — произнес я, обводя взглядом присутствующих.

Мышкин, как всегда сдержанный и внимательный, сидел в кресле у окна, готовый в любой момент отреагировать на подозрительные звуки с улицы. Глушков расположился напротив, его коренастая фигура и простое крестьянское лицо скрывали острый ум и железную волю. Профессор Величковский, с аккуратной седой бородкой и проницательным взглядом, устроился на диване, положив рядом старомодный портфель из потертой кожи. Вознесенский, самый молодой из нас, нервно постукивал карандашом по блокноту, готовый фиксировать важные моменты обсуждения.

— Операция на Путиловском заводе прошла успешно, — начал Мышкин. — Диверсанты захвачены с поличным, все дали признательные показания. Особенно ценны показания Бахрушина, который напрямую связывает диверсию с Валенцевым, а через него с Кагановичем.

Вознесенский поднял голову от блокнота:

— «Экономическая газета» сделала свое дело. Статья о результатах эксперимента на Путиловском заводе вызвала настоящий фурор. Звонили из пяти наркоматов, просили дополнительные экземпляры для распространения среди руководящего состава. Даже из ЦК проявили интерес.

— Что с Лопухиным? — спросил я, переводя взгляд на Глушкова.

— Полностью дискредитирован, — удовлетворенно сообщил тот. — После публикации в «Литературной газете» его срочно отправили в командировку в Ташкент, подальше от скандала. Но это не поможет. В институте марксизма-ленинизма создана специальная комиссия для проверки всех его научных работ на предмет плагиата. Предварительные результаты неутешительные для товарища Лопухина, заимствования обнаружены как минимум в трех крупных публикациях.

— А Шкуратов? — я посмотрел на Мышкина.

— Наш человек в ЦКК сообщает, что Шкуратов заметно изменил позицию, — ответил тот. — На сегодняшнем заседании комиссии Кагановича он неожиданно призвал к объективности в оценке экономических результатов эксперимента. Каганович был в ярости.

Я удовлетворенно кивнул. План работал даже лучше, чем предполагалось.

Два ключевых члена комиссии Кагановича нейтрализованы: Лопухин дискредитирован научным скандалом, Шкуратов шантажирован компроматом. Валенцев в панике из-за показаний Бахрушина. Комиссия, еще недавно представлявшая смертельную угрозу для нашего эксперимента, теперь фактически парализована.

— Каганович наверняка попытается контратаковать, — задумчиво произнес профессор Величковский. — Он слишком опытный аппаратчик, чтобы сдаться без борьбы.

— Согласен, Николай Александрович, — кивнул я. — Но теперь он лишен своего главного оружия, единой комиссии, выступающей с общей позицией. К тому же, показания диверсантов ставят его в крайне уязвимое положение. Если Сталин узнает, что член Политбюро причастен к организации диверсий на советских заводах…

Я не закончил фразу. Всем присутствующим прекрасно известен стиль работы вождя.

Сталин мог долго закрывать глаза на интриги своих соратников, но организация диверсий на оборонных предприятиях — совсем другое дело. Особенно на фоне международной напряженности и угрозы войны.

— Итак, товарищи, — продолжил я, — первый этап контрнаступления завершен успешно. Комиссия Кагановича дезорганизована. Экономические результаты эксперимента получили широкую огласку. У нас имеются доказательства организации диверсий противниками эксперимента. Теперь необходимо готовиться к решающему удару.

— Встреча со Сталиным? — уточнил Вознесенский.

— Именно. Орджоникидзе сообщил, что Поскребышев назначил ее на послезавтра. Возможно, в форме заседания Политбюро. У нас только одна попытка, и мы должны использовать ее максимально эффективно.

Мышкин задумчиво потер подбородок:

— Леонид Иванович, есть еще одна тревожная новость. По данным Рожкова, Каганович приказал своим людям в ОГПУ изъять все материалы по делу диверсантов на Путиловском заводе.

— Поздно, — усмехнулся я. — Все оригиналы и копии уже у Орджоникидзе. К тому же, мы предусмотрительно отправили несколько копий в разные места.

Величковский покачал головой:

— Но сам факт такого приказа показывает, что Каганович готов на крайние меры. Он понимает серьезность своего положения.

— Именно поэтому нам нужно действовать быстро, — согласился я. — Вознесенский, подготовьте итоговую экономическую справку с самыми впечатляющими цифрами. Особый акцент на оборонных предприятиях и производстве военной техники. Сталина это заинтересует в первую очередь.

— Цифры действительно впечатляющие, Леонид Иванович, — кивнул молодой экономист. — Рост производительности в среднем на сорок два процента, снижение себестоимости на двадцать шесть процентов, повышение качества продукции, снижение брака…

— Отлично. Мышкин, подготовьте наиболее убедительные материалы по диверсиям. Особенно выделите связь с комиссией Кагановича.

— Будет исполнено, — кивнул Мышкин. — Показания Бахрушина, подкрепленные вещественными доказательствами и фотоматериалами, не оставляют сомнений в организованном характере диверсий.

— Николай Александрович, — обратился я к Величковскому, — вам предстоит подготовить теоретическое обоснование совместимости промышленного НЭПа с марксистско-ленинской теорией. Сталин наверняка поднимет вопрос об идеологической чистоте эксперимента.

Профессор задумчиво погладил бородку:

— Ключевой момент — принцип «от каждого по способностям, каждому по труду», сформулированный еще Марксом. Мы лишь создаем экономические механизмы для его практической реализации. К тому же, Ленин всегда подчеркивал важность материальной заинтересованности трудящихся.

— Превосходно, — я удовлетворенно кивнул. — Глушков, вам поручается организация бесперебойной связи между всеми участниками. И особое внимание к защите от возможных провокаций со стороны людей Кагановича.

— Не беспокойтесь, Леонид Иванович, — уверенно ответил Глушков. — Я организую круглосуточное наблюдение за всеми ключевыми точками. Никто не застанет нас врасплох.

Я взглянул на настенные часы.

— Товарищи, время позднее. Предлагаю на этом закончить и разойтись по домам. Завтра с утра продолжим подготовку к решающей встрече. Глушков организует безопасную транспортировку каждого из вас.

Когда соратники покинули квартиру, я подошел к окну. Ночная Москва раскинулась передо мной, темная и таинственная, с редкими огнями в окнах и пустынными улицами.

Время работало на нас. С каждым днем экономические результаты эксперимента становились все более впечатляющими, а позиции противников — все слабее.

Я отошел от окна и присел в кресло. Предстояло еще многое обдумать перед решающей схваткой.

В моем рабочем кабинете горела только настольная лампа, отбрасывая желтоватый круг света на разложенные бумаги. За окном изредка слышались шаги редких прохожих и гудки автомобилей, даже в три часа ночи столица не засыпала полностью.

Я откинулся в кресле, массируя переносицу. Глаза устали от бесконечных цифр и докладов.

Мысли невольно вернулись к методам, которыми мы пользовались в последние недели. Шантаж Шкуратова компроматом на его личную жизнь. Дискредитация Лопухина через публикацию материалов о плагиате. Манипуляции с директивами ОГПУ для освобождения Шаляпина. Информационная война в газетах.

Методы, ничем не отличающиеся от тех, которыми пользовались наши противники. Методы, которых я старался избегать, когда только начинал эксперимент. Тогда я верил, что достаточно показать реальные экономические результаты, и рациональность возьмет верх над догматизмом.

Наивное заблуждение. В этом мире, в это время, идеология и личные интересы значили гораздо больше, чем экономическая целесообразность. Каганович и его сторонники не интересовались реальными результатами эксперимента.

Для них важна лишь власть и контроль. И бороться с ними их же методами оказалось единственным выходом.

Насколько это оправдано? Вопрос из той категории, которую я предпочел бы не задавать себе вовсе. Но в тишине кабинета, когда за окном спит Москва, а в голове эхом отдаются события последних недель, избежать этой мучительной рефлексии невозможно.

В моей прошлой жизни, в XXI веке, бизнес тоже был жесткой игрой. Слияния, поглощения, борьба за активы — все это требовало решительности и готовности идти до конца.

Но там существовали правила. Юридические процедуры, суды, экономическая целесообразность. Здесь, в СССР начала 1930-х, правил нет. Есть только воля победителя в партийной борьбе, которая и становится законом.

Я вспомнил, каким я был, когда только начал эксперимент с промышленным НЭПом. Искренне верил, что достаточно показать экономическую эффективность нового подхода, и рационально мыслящие люди в руководстве страны поддержат его. Что можно выиграть в честном соревновании идей и моделей управления.

Чудовищная наивность. В мире, где главным аргументом является не экономическая эффективность, а партийно-идеологическая чистота, у моего эксперимента не было шансов без поддержки сильных покровителей и жесткой политической борьбы.

Я посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Странно, что лицо Краснова, в теле которого я оказался после перемещения из будущего, уже кажется моим собственным. Привык.

А вот прежние моральные принципы… Я остался таким же, как все вокруг, готовым использовать любые средства для достижения цели.

И все же мне нужно какое-то оправдание. Хотя бы перед самим собой.

Да, я использую манипуляции и нечистые методы. Да, я шантажирую Шкуратова компроматом на его личную жизнь. Да, я организовал дискредитацию Лопухина, выставив его плагиатором. Да, я использовал сложные схемы для освобождения Шаляпина из застенков ОГПУ. Но разве это не оправдано конечной целью?

Я знаю, что произойдет, если мой эксперимент будет свернут. Сталинская модель экономики, жесткая централизация, административно-командная система без экономических стимулов.

Колоссальное перенапряжение страны, истощение ресурсов, человеческие жертвы, раскулачивание, голод. Затем неэффективность экономики, технологическое отставание от Запада, которое придется компенсировать невероятным напряжением в гонке вооружений. И в итоге крах системы, развал страны, дикий капитализм 1990-х, новые жертвы и страдания миллионов людей.

Не слишком ли высокая цена за моральную чистоплотность одного человека? Разве не стоит запачкать руки, если этим можно спасти миллионы жизней и изменить историческую траекторию целой страны?

Я встал и подошел к карте СССР, висевшей на стене кабинета. Огромная территория, где сейчас решается судьба не только государства, но и всего мира. Если промышленный НЭП победит, если удастся создать эффективную экономику на основе сочетания плановых элементов и рыночных стимулов, история XX века пойдет по совершенно другому пути.

Возможно, удастся избежать Второй мировой войны, или, по крайней мере, СССР встретит ее гораздо более подготовленным. Возможно, не будет холодной войны и противостояния двух систем, истощающего обе стороны.

А что значит на этом фоне использование нечистых методов в политической борьбе? Разве можно сравнивать мелкие манипуляции и интриги с возможностью изменить судьбу миллионов людей?

Я знаю, что это самооправдание, и что на подобных рассуждениях строились величайшие преступления XX века. «Цель оправдывает средства» опасный принцип.

Но в данном случае альтернатива — проиграть, и тогда страна пойдет по известному мне историческому пути. А я не могу этого допустить. Не могу отступить, когда так близок к цели.

Политическая интрига с тройкой Бухарин-Рыков-Томский в 1928–1930 годах окончилась их полным поражением. Их обвинили в «правом уклоне», в недооценке опасности кулачества, в стремлении к реставрации капитализма.

Сталин умело использовал партийный аппарат, оставляя им все меньше пространства для маневра. Они оказались загнанными в угол и были вынуждены каяться в несуществующих грехах. А несколько лет спустя большинство из них были физически уничтожены в ходе Большого террора.

Я не могу допустить, чтобы со мной и моими соратниками произошло то же самое. Мы должны победить. Любой ценой. И если для этого нужно прибегнуть к нечистым методам, так тому и быть.

Я вернулся к столу и сел просматривать подготовленные материалы для предстоящего доклада Сталину.

Каждая цифра, каждый график были проверены несколько раз. Никаких ошибок, никаких неточностей. Экономические результаты эксперимента впечатляли. Рост производительности, снижение себестоимости, улучшение качества продукции, все это уже невозможно отрицать.

А что касается методов борьбы с противниками… Я напомнил себе, что в этой стране, в это время, в этих условиях другого пути просто нет.

Может быть, потом, когда эксперимент победит окончательно, когда его эффективность станет очевидной для всех, можно будет вернуться к более чистым методам работы. Но сейчас — только так.

Впрочем, я точно знал, что это ложь. Нельзя войти в грязь и остаться чистым. И выхода из этой моральной ловушки нет. Можно только сделать выбор — отказаться от борьбы и принять неизбежность исторического пути, уже известного мне, или продолжать борьбу, используя все доступные средства.

Я сделал свой выбор давно. И отступать не собирался.

Первые лучи зимнего солнца проникли в кабинет, освещая разложенные на столе бумаги. Я не спал всю ночь, продолжая готовиться к решающему докладу. Глаза устали от бесконечных цифр и таблиц, но отдыхать было некогда. Скоро встреча со Сталиным, на которой решится судьба промышленного НЭПа.

На столе зазвонил телефон.

— Краснов слушает, — произнес я, поднимая тяжелую трубку.

— Леонид Иванович, доброе утро, — раздался энергичный голос Вознесенского. — У меня для вас свежие сводки от предприятий за последнюю декаду. Результаты еще лучше, чем мы ожидали.

— Отлично, Николай Алексеевич. Привозите немедленно, включим в материалы для доклада.

Еще несколько минут Вознесенский взволнованно рассказывал о последних экономических показателях. Путиловский завод перевыполнил месячный план по производству артиллерийских систем на пятьдесят два процента. Нижнетагильский комбинат достиг рекордной выработки специальных сталей. Даже небольшой завод «Красный металлист» в Ленинграде, недавно присоединившийся к эксперименту, уже показывал впечатляющие результаты.

— Я буду через полчаса, Леонид Иванович, — закончил Вознесенский.

— Жду, — ответил я и положил трубку.

Едва я успел просмотреть утреннюю почту, как дверь кабинета распахнулась, и вошел Мышкин. Его обычно невозмутимое лицо выражало тревогу.

— Леонид Иванович, срочное сообщение от Рожкова, — произнес он, закрывая за собой дверь. — Каганович сегодня утром был у Сталина. Жаловался на «травлю» его комиссии.

— Подробности? — спросил я, откладывая ручку.

— Рожков узнал об этом от своего информатора в секретариате. Каганович провел у Сталина почти час. Пытался убедить его, что вся кампания против комиссии организована вами с целью смещения политических акцентов и протаскивания «правоуклонистских» идей под видом экономических реформ.

Я задумчиво потер переносицу:

— Как отреагировал Сталин?

— Информатор не знает. Сталин выслушал Кагановича внешне безучастно, задал несколько вопросов, но своего отношения не выразил.

— Обычная сталинская манера, — кивнул я. — Он никогда не раскрывает карты раньше времени.

Мышкин достал из внутреннего кармана пиджака сложенный листок:

— Есть еще кое-что. Получено сообщение от Кирова из Ленинграда. Завтра назначено заседание Политбюро, где будет обсуждаться вопрос о вашем эксперименте.

— Итак, решающее столкновение произойдет завтра, — задумчиво произнес я. — Что ж, мы к этому готовы.

Мышкин внимательно посмотрел на меня:

— Леонид Иванович, вы в порядке? Вы выглядите утомленным.

— Не спал всю ночь, — признался я. — Но это неважно. Сейчас не время для отдыха.

— Но вам нужно быть в форме завтра.

— Буду, не беспокойтесь, — я поднялся из-за стола. — Алексей Григорьевич, свяжитесь с Шаляпиным. Пусть сегодня же приезжает в Москву и готовится к выступлению на Политбюро. Его свидетельство может стать решающим.

Мышкин кивнул и вышел из кабинета. Я подошел к окну, глядя на заснеженную Москву.

Я не мог отделаться от ощущения, что нахожусь в эпицентре исторического шторма. События развивались стремительно, приближая момент истины. Все наши усилия последних недель, все рискованные операции, все нечистые методы борьбы, все это должно было сыграть свою роль в завтрашней схватке.

Я был готов. Мы все были готовы. Промышленный НЭП должен победить, изменив историческую траекторию целой страны.

И если для этого требовалось сломать карьеру нескольких человек или прибегнуть к политическим интригам, так тому и быть. История не прощает слабости и нерешительности тем, кто берется ее изменить.