Промышленный НЭП

Глава 14 Перед докладом

Внутренний следственный изолятор на Лубянке, пропитанный запахом карболки и сырости, жил своей жуткой размеренной жизнью. За толстыми стенами старинного страхового общества теперь располагался нервный центр советской госбезопасности.

В одной из допросных комнат на четвертом этаже горела единственная лампочка под жестяным абажуром, свисающая с потолка на длинном шнуре. Свет ее падал на простой деревянный стол и два стула.

Один занимал следователь Горбунов, плотный мужчина с квадратным лицом и тяжелым взглядом из-под кустистых бровей. На другом сидел арестованный, инженер Шаляпин, худой человек с впалыми щеками и измученными глазами. Его некогда аккуратная бородка растрепалась, а под глазами залегли темные круги от бессонных ночей.

— Итак, Шаляпин, — Горбунов постучал карандашом по раскрытой папке, — продолжим нашу беседу. Расскажите подробнее о вашей работе на Коломенском машиностроительном.

— Я уже все рассказал, гражданин следователь, — тихо ответил арестованный. — Я работал в конструкторском бюро, занимался проектированием паровых котлов повышенного давления для новых локомотивов.

— Это мы знаем, — нетерпеливо перебил Горбунов. — Меня интересует ваше участие в так называемом экономическом эксперименте товарища Краснова. Что вы можете рассказать об этом?

Шаляпин потер виски:

— Наше конструкторское бюро было переведено на хозрасчет в рамках эксперимента. Мы получили больше самостоятельности в планировании работы, в распределении ресурсов. Была введена система материального стимулирования за рационализаторские предложения, за экономию материалов.

— И как это отразилось на дисциплине? — сразу ухватился Горбунов.

— Дисциплина улучшилась. Люди стали работать заинтересованнее, появилось много новых технических решений.

Следователь хмыкнул:

— Не вешайте мне лапшу на уши, Шаляпин. У нас есть свидетельства, что система Краснова привела к подрыву трудовой дисциплины, к насаждению мелкобуржуазной психологии, к конкуренции между рабочими.

— Это неправда! — Шаляпин взволнованно подался вперед. — Эксперимент дал прекрасные результаты. Производительность выросла, качество улучшилось…

— Вот оно что, — Горбунов откинулся на спинку стула, изучающе глядя на арестованного. — Значит, вы убежденный сторонник этой вредительской системы? Интересно…

Он сделал запись в блокноте и продолжил более жестким тоном:

— А известно ли вам, Шаляпин, что эта система в корне противоречит марксистско-ленинскому учению? Что она возрождает капиталистические отношения в советской промышленности? Что она подрывает плановое начало нашей экономики?

— Но это же не так! — воскликнул Шаляпин. — Система Краснова не отменяет централизованного планирования, она лишь делает его более гибким, эффективным…

— Вот значит как, — медленно произнес Горбунов, постукивая карандашом по столу. — А о контактах Краснова с иностранными специалистами вы что-нибудь знаете?

— Да, к нам приезжали американцы, немцы. Они консультировали по техническим вопросам.

— И о чем они говорили с Красновым наедине?

— Я не знаю, — растерянно ответил Шаляпин. — Я не присутствовал на этих встречах.

Горбунов неожиданно стукнул кулаком по столу, заставив арестованного вздрогнуть:

— Не лгите следствию! У нас есть свидетельства, что вы лично переводили беседы Краснова с американцем Томпсоном! Что вы можете сказать об этом?

— Я… я действительно несколько раз переводил. Но там не было ничего противозаконного. Они обсуждали методы организации производства, технические вопросы…

— А передача секретных экономических данных? А получение инструкций от иностранных разведок? — продолжал напирать следователь.

— Этого не было! — Шаляпин с отчаянием взмахнул руками. — Клянусь вам! Все встречи проходили официально, с ведома руководства…

Горбунов резко сменил тактику. Он откинулся на спинку стула и заговорил почти дружелюбно:

— Послушайте, Шаляпин. Я вижу, вы попали в неприятную историю. Но вы можете помочь себе и следствию. Нам известно, что Краснов и его группа намеренно внедряли методы, подрывающие социалистическую экономику. Признайтесь, что вы были невольным исполнителем их вредительских планов, и мы зачтем это как смягчающее обстоятельство.

Инженер молчал, опустив голову.

— Подумайте о своей семье, — продолжил Горбунов тихим, вкрадчивым голосом. — У вас жена, дочь-школьница. Что с ними будет, если вы упрямо будете отрицать очевидное?

Шаляпин поднял воспаленные глаза:

— Что вы хотите от меня?

— Правду, — следователь придвинул к нему лист бумаги. — Напишите, как вы участвовали во вредительской деятельности под руководством Краснова. Как по указке иностранных специалистов внедряли методы, подрывающие плановую экономику. Как способствовали расхищению социалистической собственности через систему так называемого материального стимулирования.

— Но это же ложь! — воскликнул Шаляпин. — Эксперимент Краснова действительно повышает эффективность производства!

Горбунов вздохнул с наигранным сожалением:

— Вижу, вы не понимаете серьезности своего положения. Может быть, несколько дней в одиночной камере прояснят ваши мысли?

Он встал и выглянул в коридор, в комнату вошел конвоир.

— Увести! — распорядился следователь. — И никаких передач, никаких прогулок.

Когда арестованного вывели, Горбунов достал из ящика стола бутылку боржоми и налил в стакан. День выдался тяжелым.

Пятый допрос, а Шаляпин все еще сопротивлялся. Но это временно. Через неделю-другую он сломается. Все ломаются.

Дверь допросной открылась, и вошел Рогов.

— Как продвигается? — спросил он, присаживаясь на стул, где только что сидел арестованный.

— Пока сопротивляется, — Горбунов пожал плечами. — Но это ненадолго. Крепкий интеллигент попался.

— Твои методы известны, — усмехнулся Рогов. — Сломаешь кого угодно. Но в этом случае торопиться не надо.

— Почему? — удивился следователь. — Товарищ Каганович требует результатов как можно скорее.

— Да, но нам нужны качественные показания. Шаляпин ценный свидетель. Он лично работал с Красновым, присутствовал на встречах с иностранцами. Его показания должны быть убедительными.

Горбунов понимающе кивнул:

— Тогда другая тактика? Не давление, а постепенная обработка?

— Именно, — подтвердил Рогов. — Пусть сначала признает незначительные нарушения. Потом постепенно подводи его к мысли, что эксперимент Краснова объективно вредит социалистической экономике, даже если сам Шаляпин этого не осознавал.

— Понял, — Горбунов сделал пометку в блокноте. — Когда нужны первые оформленные показания?

— Через неделю готовится большой доклад для товарища Сталина. К этому моменту нам нужен хотя бы один подписанный протокол с признанием вредительского характера эксперимента.

Горбунов задумчиво побарабанил пальцами по столу:

— Знаешь, что меня смущает? Все эти диаграммы и цифры… Эксперимент Краснова действительно дает результаты. Арестованный не врал, когда говорил о росте производительности.

Рогов внимательно посмотрел на следователя:

— Послушай, Горбунов, не забивай себе голову лишними мыслями. Наше дело — выполнять задание. А задание сейчас — получить доказательства вредительского характера эксперимента. Понимаешь?

— Понимаю, — мрачно кивнул следователь. — Но все-таки странно. Зачем закрывать эксперимент, который приносит пользу?

— Большая политика, — туманно ответил Рогов. — Нам с тобой в ней не разобраться. Просто делай свою работу.

Он поднялся и направился к двери.

— Да, и еще, — обернулся Рогов на пороге. — С Шаляпиным поаккуратнее. Никаких крайних мер. Он нам нужен вменяемым и способным связно излагать мысли.

— Понял, — Горбунов поднялся, показывая, что разговор окончен. — Буду действовать тоньше. Как психолог, а не как… — он не закончил фразу.

Оставшись один, следователь долго смотрел на закрытую дверь. Потом достал из сейфа папку с настоящими материалами по делу Краснова. Отчеты о производственных показателях экспериментальных предприятий впечатляли. Улучшения по всем направлениям, от снижения себестоимости до качества продукции.

Горбунов захлопнул папку. Не его дело разбираться в экономических теориях и политических интригах.

Его задача — получить признательные показания. И он их получит. Рано или поздно, но Шаляпин подпишет все, что нужно. А потом настанет очередь и самого Краснова. Если, конечно, Сталин не решит иначе.

Следователь выключил лампу и вышел из допросной. Завтра предстоял новый раунд психологической борьбы с упрямым инженером.

Я стоял у окна своего кабинета и наблюдал за московским вечером. Темнота постепенно опускалась на город, зажигались огни в окнах домов напротив.

Отсюда, с четвертого этажа здания Наркомтяжпрома, открывался вид на часть центра столицы. Серые громады административных зданий, купола церквей, редкие автомобили и пешеходы внизу.

В последнее время часто шли дожди, и мокрая брусчатка поблескивала в свете фонарей. Порывистый ветер гнал по улице опавшую листву. Непогода соответствовала моему настроению, тревожному и мрачному.

Щелкнув выключателем настольной лампы с зеленым абажуром, я вернулся к заваленному документами столу. Перед глазами громоздились папки с донесениями, газетные вырезки, телеграммы с экспериментальных предприятий. Картина складывалась неутешительная.

Тяжелая дубовая дверь кабинета скрипнула. Знакомый звук, Мышкин никогда не стучал, знал, что я всегда рад его видеть.

— Новости, Алексей Григорьевич? — спросил я, не поднимая головы от бумаг.

— Неутешительные, Леонид Иванович, — Мышкин, невысокий щуплый человек с цепким взглядом бывшего контрразведчика, присел в кресло напротив. — Только что получил сообщение из Нижнего Тагила. Еще одна попытка диверсии, на этот раз в энергетическом цехе. Предотвращена благодаря бдительности рабочих.

Я откинулся на спинку кресла и устало потер переносицу:

— Становится системой. За последний месяц четвертый случай.

— И это только те, о которых мы знаем, — заметил Мышкин. — А ведь наверняка были и другие попытки, не столь заметные.

Он раскрыл увесистый портфель и достал несколько листков.

— Вот сводка по всем предприятиям. Помимо открытых диверсий участились случаи мелкого саботажа: путаница в документации, «случайная» порча материалов, задержки поставок.

Я пробежал глазами документ. Действительно, картина складывалась тревожная. Технический саботаж шел рука об руку с идеологической кампанией.

— А что в Москве? — спросил я. — Каковы настроения в верхах?

Мышкин помрачнел еще больше:

— Каганович и его группа действуют все активнее. Вышла целая серия разгромных статей в «Правде». Впрочем, вы сами их видели. Институт марксизма-ленинизма готовит теоретическое обоснование несовместимости вашего эксперимента с генеральной линией партии.

— А Сталин?

— Пока молчит, — Мышкин пожал плечами. — Но, по нашим данным, Каганович регулярно докладывает ему о «правом уклоне» в экономической политике.

Я подошел к сейфу в углу кабинета, открыл его и достал папку с грифом «Совершенно секретно».

— Вот последние отчеты с экспериментальных предприятий, — сказал я, раскладывая документы на столе. — Средний рост производительности на тридцать шесть процентов. Снижение себестоимости на двадцать два процента. Увеличение заработной платы рабочих почти на треть без дополнительных затрат со стороны государства. Цифры говорят сами за себя.

— Цифры — да, — кивнул Мышкин. — Но я уже который раз твержу вам, что в идеологическом противостоянии они не всегда имеют решающее значение.

Он прав. Я прошелся по кабинету, чувствуя, как напряжение последних дней скапливается в тугой узел где-то между лопатками.

— Кстати, есть еще одна тревожная новость, — добавил Мышкин, понизив голос. — Арестован инженер Шаляпин с Коломенского завода.

Эта новость ударила как обухом по голове. Федор Михайлович Шаляпин -один из ключевых специалистов, энтузиаст экономического эксперимента, талантливый инженер.

— Когда? По какому обвинению?

— Три дня назад. Официально за вредительство. Неофициально — чтобы получить показания против вас и вашего эксперимента.

Я сжал кулаки. Значит, началось. От идеологической критики и саботажа противники переходят к прямым репрессиям.

— Что ему грозит?

— Пока трудно сказать, — ответил Мышкин. — Наш человек в ОГПУ сообщает, что Шаляпина обрабатывают, добиваясь признательных показаний о «вредительском характере» экономического эксперимента. Пока он держится.

— Надо что-то делать, — я решительно вернулся к столу. — У нас есть выходы на руководство ОГПУ?

— Ограниченные, — осторожно ответил Мышкин. — После недавних перестановок многие наши контакты утратили влияние. Но я работаю над этим.

Мы оба знали, что ситуация критическая. Один арест может повлечь за собой целую цепочку. Стоит Шаляпину дать нужные следствию показания, и под удар попадут десятки людей, причастных к эксперименту.

— Леонид Иванович, — Мышкин подался вперед, понизив голос почти до шепота, — у меня есть предложение. Не совсем ортодоксальное.

— Говорите, — я тоже инстинктивно понизил голос.

— У нас есть определенные возможности воздействия на некоторых членов комиссии Кагановича. Компрометирующие материалы, личные слабости…

Я понимал, к чему он клонит. Искушение было велико. Сыграть по их правилам, ударить первыми, использовать доступные рычаги давления…

— Нет, Алексей Григорьевич, — после минутного размышления твердо сказал я. — Мы не будем использовать эти методы. Наша сила в открытости, в честной игре, в реальных экономических результатах. Если мы начнем действовать их методами, то потеряем моральное право на эксперимент.

Мышкин явно был разочарован, но спорить не стал.

— Что тогда предлагаете?

Я прошел к карте Советского Союза, висевшей на стене. Красными флажками на ней были отмечены экспериментальные предприятия, от Ленинграда до Владивостока.

— Будем действовать в открытую, — решительно произнес я. — Подготовим детальный доклад для Сталина. Не просто цифры и факты, а комплексный анализ, показывающий, как «промышленный НЭП» укрепляет социалистическую экономику, повышает обороноспособность страны, улучшает положение рабочего класса. Позвоним Орджоникидзе, попросим организовать аудиенцию у товарища Сталина.

— Думаете, это поможет? — с сомнением спросил Мышкин.

— Должно помочь, — ответил я, хотя полной уверенности не было. — Сталин прагматик. Если мы докажем, что наша модель более эффективна для построения мощной индустриальной державы, он поддержит нас.

Мышкин поднялся, собирая документы:

— Я подготовлю все необходимые материалы для доклада. Но, Леонид Иванович, будьте готовы к тому, что даже поддержка Сталина может не остановить запущенную машину.

— Знаю, — кивнул я. — Но другого пути нет. Мы должны довести эксперимент до конца. Слишком многое поставлено на карту.

Когда Мышкин ушел, я вернулся к окну. Москва утопала в вечернем тумане, редкие огни подобно маякам пробивались сквозь мглу.

Где-то там, в кремлевских кабинетах, решалась судьба не только моего эксперимента, но и, возможно, всей страны. Если «промышленный НЭП» будет свернут, Советский Союз продолжит движение по пути тотальной централизации и административного нажима. Результаты такого курса мне были известны слишком хорошо.

Я думал о Шаляпине, честном инженере, попавшем в жернова машины. О рабочих экспериментальных предприятий, почувствовавших вкус настоящего, заинтересованного труда. О молодых экономистах вроде Вознесенского, увидевших новые горизонты в развитии советской экономики.

Нет, я не мог отступить. Слишком многие поверили в эксперимент, слишком большие надежды связаны с ним.

Я решительно вернулся к столу и снял трубку телефона:

— Соедините меня с наркоматом тяжелой промышленности. С товарищем Орджоникидзе.

После недолгого ожидания в трубке раздался знакомый голос Серго с характерным грузинским акцентом:

— Орджоникидзе слушает.

— Серго, это Краснов. Мне нужна срочная встреча со Сталиным. Ситуация критическая.

Орджоникидзе помолчал несколько секунд:

— Приезжай завтра утром ко мне. Вместе подумаем, как действовать дальше. А пока держись, Леонид. Я на твоей стороне.

Положив трубку, я почувствовал некоторое облегчение. Поддержка наркома дорогого стоила. С такими союзниками как Орджоникидзе и Киров еще не все потеряно.

Я посмотрел на часы. Почти полночь. Нужно было подготовить материалы для завтрашней встречи. Достав чистый лист бумаги, я начал набрасывать тезисы для доклада Сталину. Борьба только начиналась, и я готов идти до конца.

Взгляд остановился на портрете Ленина, висевшем на стене. Ильич смотрел куда-то вдаль, словно прозревая будущее.

Я вспомнил его слова о НЭПе: «Всерьез и надолго». Мой промышленный НЭП тоже должен стать политикой всерьез и надолго. Но для этого предстояло преодолеть серьезное сопротивление.