Промышленный НЭП

Глава 16 Двойная игра

Морозная ночь опустилась на Москву, укрывая город снежным покрывалом. Я стоял у окна своего кабинета, наблюдая за редкими автомобилями, пробирающимися сквозь метель по улице Варварке.

Стекла дребезжали от порывов ветра, словно вторя моему внутреннему состоянию. Внутри меня бушевала буря, но решение уже принято. Пути назад не было.

Настенные часы показывали половину двенадцатого. Поздно для официальных совещаний, но идеально для тех дел, которые мне предстояло обсудить.

Мышкин прибыл первым, бесшумно проскользнув в дверь и стряхивая снег с потертого кожаного пальто. Его худощавая фигура и настороженный взгляд напоминали хищную птицу, готовую к броску.

— Товарищи уже в пути, Леонид Иванович, — сообщил он, доставая из внутреннего кармана потрепанный блокнот в черном кожаном переплете. — Глушков задержится на полчаса, поезд из Горького прибывает с опозданием из-за метели.

Я кивнул, возвращаясь к рабочему столу. Массивная лампа под зеленым абажуром отбрасывала круг света на разложенные бумаги — схемы предприятий, списки руководителей, секретные донесения с экспериментальных заводов. Каждый лист таил в себе частицу моего детища, «промышленного НЭПа», который сейчас оказался под угрозой.

— Рожков согласился на встречу? — спросил я, наливая в граненый стакан крепкий чай из потемневшего от времени латунного чайника.

— Да, но с условиями, — Мышкин поморщился. — Встреча только один на один, в его конспиративной квартире на Большой Лубянке. И он хочет определенные гарантии.

— Какие именно?

— Должность в наркомате после успешного завершения дела. И валютный счет в рижском банке.

Я усмехнулся. Типичный запрос перебежчика. Впрочем, Рожков был ценным приобретением, он теперь оперуполномоченный экономического отдела ОГПУ с доступом к материалам на моих противников.

— Передайте, что все условия принимаются. Но сначала результаты.

Короткий стук в дверь возвестил о прибытии Величковского. Профессор вошел, отряхивая снег с широкополой шляпы.

Его длинное пальто с потертым бархатным воротником и старомодная бородка клинышком придавали ему вид человека из другой эпохи. Впрочем, так оно и было, Николай Александрович получил образование еще при царе, стажировался в Германии и долго преподавал за границей, прежде чем вернуться в Советскую Россию.

— Метель разыгралась, как в пушкинской «Капитанской дочке», — проворчал он, снимая запотевшее пенсне и протирая его платком. — Даже извозчики попрятались. Пришлось добираться пешком от самого Кузнецкого моста.

Величковский был не просто ученым. Его острый аналитический ум и огромный опыт делали профессора незаменимым союзником. К тому же, в отличие от молодого Вознесенского, он лучше понимал методы борьбы старой школы.

Последним появился Глушков, коренастый мужчина лет сорока с непримечательной внешностью и цепким взглядом. В прошлом профсоюзный работник, а ныне один из моих доверенных оперативников. За неприметной внешностью скрывался мастер закулисных интриг и человек с обширными связями в московском подполье.

— Простите за опоздание, товарищ Краснов, — произнес он, снимая шерстяную ушанку с красной звездой. — Поезда еле ходят, а в Горьком я закончил только к вечеру.

Я запер дверь на ключ и задернул тяжелые бордовые шторы. Затем включил радиоприемник, не для прослушивания передач, а для создания звукового фона, затрудняющего возможную прослушку нашего разговора, хотя технически это сейчас почти неосуществимо. Все равно, привычка из прошлой жизни.

— Товарищи, — начал я без предисловий, когда все расположились в креслах вокруг стола. — Ситуация критическая. По итогам сегодняшнего совещания в Кремле наш эксперимент формально продолжается, но фактически поставлен под контроль комиссии Кагановича. У нас два месяца, чтобы переломить ситуацию.

Величковский задумчиво погладил бородку:

— Как я понимаю, Леонид Иванович, вы решили изменить тактику борьбы?

— Именно, — я обвел взглядом собравшихся. — До сих пор мы действовали честно, опирались на экономические результаты, на факты и цифры. Но наши противники используют другие методы, клевету, провокации, саботаж. Настало время ответить тем же.

Мышкин подался вперед:

— Я собрал предварительную информацию на членов комиссии Кагановича. Вот, — он раскрыл папку с документами, — Шкуратов, председатель Центральной Контрольной Комиссии. Фанатик, но имеет слабость, дача в Серебряном Бору, построенная с многочисленными нарушениями. Плюс любовница, актриса из Камерного театра.

— Полезно, — кивнул я. — Что еще?

— Лопухин из Института марксизма-ленинизма, теоретик, готовящий доклад против нашего эксперимента. Оказывается, многие его работы содержат прямой плагиат из немецких и американских экономистов, причем буржуазных. Это легко доказать. А еще у него брат в эмиграции, в Европе. Сам Лопухин скрывает этот факт в анкетах.

— Отлично. Продолжайте.

— Валенцев, редактор идеологического отдела «Правды». Тут интереснее. В 1923−24 годах состоял в троцкистской оппозиции. Формально раскаялся, но сохранил связи. Периодически встречается с бывшими соратниками.

Я внимательно просмотрел документы. Картина складывалась благоприятная, у каждого члена комиссии имелись уязвимые места, которые можно использовать.

— А сам Каганович? — спросил я.

Мышкин покачал головой:

— Пока ничего существенного. Железная дисциплина, личная преданность Сталину, никаких скандалов. Но мы продолжаем копать. Не может быть, чтобы у него не было слабых мест.

Глушков, до сих пор молчавший, подал голос:

— Есть еще один человек, о котором стоит знать. Рогов, оперуполномоченный экономического отдела ОГПУ. Именно он руководит сбором материалов против нашего эксперимента. Именно он курирует арест и допросы Шаляпина.

— Что мы о нем знаем?

— Профессионал, — Глушков потер короткий шрам на подбородке. — Но с интересной особенностью. По моим источникам, он не верит в виновность Краснова и наших людей. Выполняет задание, но без фанатизма. Возможно, с ним можно договориться.

Я задумался. Сотрудник ОГПУ, симпатизирующий нашему делу, мог оказаться ценным союзником. Или искусной ловушкой.

— Проверьте его тщательнее, — распорядился я. — Если все подтвердится, установите контакт. Осторожно, через третьих лиц.

Величковский, внимательно слушавший дискуссию, наконец заговорил:

— Леонид Иванович, я понимаю необходимость решительных мер. Но позвольте старому человеку напомнить об опасности. Мы вступаем на скользкий путь. Интриги, шантаж, манипуляции — это методы наших противников. Используя их, не превратимся ли мы сами в подобие Кагановича?

Его слова задели что-то глубоко внутри меня. В прошлой жизни, в XXI веке, я привык к жестким методам корпоративной борьбы. Но там были другие ставки. Здесь речь шла о судьбе целой страны, миллионов людей.

— Николай Александрович, — ответил я, тщательно подбирая слова. — Я тоже предпочел бы честную борьбу. Но у нас нет выбора. Если «промышленный НЭП» будет свернут, страна продолжит движение по пути сверхцентрализации, которая приведет к колоссальным жертвам. Я знаю это.

Величковский понимающе кивнул. Он не знал о моем перемещении из будущего, но уловил серьезность моих намерений.

— Тогда действуйте, но с осторожностью. И помните об ограничениях. Некоторые грани переходить нельзя, если мы хотим сохранить моральное право на свой эксперимент.

— Согласен, — кивнул я. — Никаких физических методов воздействия, никаких необоснованных обвинений. Мы будем использовать только правду, пусть и неудобную для наших оппонентов.

Мышкин достал из портфеля еще одну папку:

— Теперь о конкретных шагах. Предлагаю начать с Шкуратова. Он наиболее уязвим и при этом имеет большое влияние в ЦКК. Нейтрализовав его, мы ослабим позиции Кагановича в комиссии.

— Как именно? — спросил я.

— У меня есть план, — Мышкин расстелил на столе схему. — Мы не будем напрямую шантажировать его. Это опасно и грубо. Вместо этого организуем «случайную» утечку информации о его даче и связях через третьих лиц. Пусть думает, что это исходит от конкурентов внутри партаппарата. Одновременно через наших людей дадим ему понять, что можем помочь замять скандал, если он займет более конструктивную позицию по отношению к нашему эксперименту.

План был хитроумным и не оставлял прямых следов, ведущих к нам. Я одобрительно кивнул:

— Хорошо. Кто займется реализацией?

— Я, — ответил Глушков. — У меня есть нужные контакты. Результат будет через неделю.

Величковский задумчиво постукивал пальцами по столу:

— Пока мы занимаемся Шкуратовым, нужно параллельно решать вопрос с Шаляпиным. Если он даст показания против эксперимента, это может перечеркнуть все наши усилия.

— Верно, — согласился я. — Мышкин, что с Шаляпиным?

— По моим данным, его содержат во внутреннем изоляторе на Лубянке. Следователь Горбунов добивается признательных показаний, но пока безуспешно. Шаляпин держится.

— Надо вытащить его оттуда, — твердо сказал я. — Или хотя бы передать, чтобы продолжал стоять на своем. Есть возможности?

Мышкин задумался:

— Прямой возможности нет. Но… — он помедлил. — Есть человек в системе ОГПУ, который многим обязан вашему отцу. Еще с дореволюционных времен. Семенов Аркадий Петрович, ныне начальник одного из отделов Лубянки. Можно попробовать через него.

— Действуйте, — кивнул я. — Только осторожно. Никаких письменных следов, никаких прямых контактов.

Глушков кашлянул, привлекая внимание:

— Есть еще одно направление, которое стоит использовать. «Правда» и другие газеты ведут кампанию против нас. Нужно организовать контрпропаганду.

— Но как? — возразил Величковский. — Все центральные издания под контролем наших противников.

— Не все, — усмехнулся Глушков. — «Экономическая газета» формально подчиняется ВСНХ, где у Орджоникидзе сильные позиции. А технические журналы вообще находятся вне прямого идеологического контроля. Там можно размещать материалы о достижениях экспериментальных предприятий, о конкретных технических успехах.

— Отличная идея, — одобрил я. — Пусть цифры и факты говорят сами за себя. Это будет противовес идеологическим нападкам «Правды».

Мы продолжали обсуждать детали стратегии еще несколько часов. Обговорили десятки возможных сценариев, распределили задачи, назначили каналы связи. Постепенно вырисовывался многоуровневый план действий против комиссии Кагановича.

— И последнее, — сказал я, когда обсуждение подходило к концу. — Нам нужна собственная сеть наблюдения на экспериментальных предприятиях. Саботаж будет продолжаться, и мы должны быть готовы.

Глушков кивнул:

— Я уже сформировал группы из проверенных рабочих и инженеров. Они будут следить за подозрительными лицами, проверять оборудование перед запуском, контролировать документацию.

— Хорошо, — я поднялся, давая понять, что совещание окончено. — Встречаемся через три дня, здесь же. Доложите о первых результатах.

Когда все разошлись, я остался один в кабинете. За окном все так же темно светать, метель утихла.

Тогда, в будущем, я тоже вел жесткую борьбу. Против конкурентов, против рейдеров, пытающихся захватить мои активы. И тоже использовал не самые чистые методы. Но тогда ставки были гораздо ниже.

Я не мог допустить повторения истории. Даже если для этого придется запачкать руки.

Я повернулся к столу. На нем лежал список членов комиссии Кагановича. Один за другим, я буду нейтрализовать их. Начиная с наиболее уязвимых, постепенно подбираясь к главному противнику.

Первой жертвой станет Шкуратов. Этот фанатичный «инквизитор» ЦКК, прославившийся своей беспощадностью к «врагам партии», имел немало тайн. И вскоре эти тайны будут работать на меня.

Я взял телефонную трубку и набрал номер. После нескольких гудков на другом конце ответили:

— Рожков слушает.

— Это Краснов, — произнес я. — Нам нужно встретиться. Сегодня вечером.

Первый шаг в новой игре сделан. Игре без правил, где на кону стояло будущее страны.

Конспиративная квартира ОГПУ на Большой Лубянке выглядела как типичное жилье советского служащего среднего звена: скромная мебель, портрет Ленина на стене, патефон в углу. Единственной нестандартной деталью были необычно толстые шторы на окнах, не пропускавшие ни света, ни звука.

Рожков, щуплый мужчина с невыразительным лицом и цепким взглядом, сидел напротив меня, нервно постукивая пальцами по потертой папке.

— Вы понимаете, на какой риск я иду, товарищ Краснов? — тихо спросил он. — Если об этой встрече узнают…

— Никто не узнает, — твердо ответил я. — Мы оба заинтересованы в секретности. И в том, чтобы справедливость восторжествовала.

Рожков горько усмехнулся:

— Справедливость… Громкое слово. Но я действительно считаю, что ваш эксперимент полезен для страны. Я видел цифры, видел реальные результаты. А теперь вынужден собирать «компромат» на честных людей.

— Почему вы согласились помогать мне? — прямо спросил я.

Оперуполномоченный помолчал, словно взвешивая, насколько откровенным может быть:

— У меня техническое образование, — наконец ответил он. — До работы в ОГПУ я был инженером на Путиловском заводе. Я понимаю, что такое эффективность производства, что такое энтузиазм рабочих. Ваш «промышленный НЭП» это шанс для нашей промышленности сделать настоящий рывок. Без надрыва, без миллионов жертв. Да и потом, мы с вами уже не первый раз работаем. Знаю вас, как облупленного. Уж кто-кто, а вы явно не вредитель для страны.

Он открыл папку и достал несколько листов, исписанных мелким почерком:

— Вот материалы, которых нет в официальных досье. То, что Каганович и его люди собирают для удара по вам и вашим соратникам. Здесь списки людей, готовящихся к аресту, предполагаемые обвинения, места планируемых диверсий.

Я быстро просмотрел документы. Информация была бесценной.

Теперь я знал, кого из сотрудников следует временно перевести на другие объекты, какие предприятия будут мишенями для диверсий, какие обвинения готовятся против ключевых фигур эксперимента.

— Это очень поможет нам, — искренне сказал я. — Что еще вы можете сообщить о Шкуратове?

Рожков усмехнулся:

— Шкуратов… Тот еще типаж. Публично аскет и пуританин, а в реальности… — он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию. — Вот его дача в Серебряном Бору. Построена в прошлом году. Три этажа, отдельная баня, даже теннисный корт. И все это на скромную зарплату председателя ЦКК.

Фотография подтверждала слова Мышкина. Роскошный особняк выглядел вызывающе на фоне официальной пропаганды скромности и самоотверженности.

— А вот еще, — Рожков протянул второй снимок. — Его «племянница», с которой он проводит выходные на даче. На самом деле актриса из Камерного театра.

— Отлично, — я аккуратно спрятал фотографии. — Что насчет Лопухина?

— С ним еще интереснее, — оперуполномоченный извлек из папки потрепанную тетрадь. — Его диссертация 1926 года. А вот выдержки из работ американского экономиста Келлера, 1924 год. Целые страницы совпадают дословно. И это не единственный случай плагиата.

Мы продолжали обсуждать детали еще около часа. Рожков оказался настоящей сокровищницей информации, предоставил материалы на всех членов комиссии, планы Кагановича, детали предстоящих акций против экспериментальных предприятий.

— Последний вопрос, — сказал я, когда беседа подходила к концу. — Что с Шаляпиным? Можно ли ему помочь?

Рожков нахмурился:

— Сложно. Его ведет Горбунов, один из самых опытных следователей. Пока Шаляпин держится, не подписывает признательные показания. Но долго так продолжаться не может. Горбунов умеет ломать людей.

— Нам нужно вытащить его оттуда, — твердо сказал я.

— Невозможно без санкции самого высокого начальства. Но, — Рожков задумался на мгновение, — есть обходной путь. Если бы Орджоникидзе официально затребовал Шаляпина как ключевого специалиста для какого-нибудь сверхважного проекта с личной гарантией наркома…

Я мысленно отметил этот вариант. Серго мог помочь с этим, если правильно подать идею.

— Спасибо, товарищ Рожков. Вы оказали неоценимую услугу.

— Только помните, — он понизил голос. — Наши встречи должны оставаться в абсолютной тайне. Ни записей, ни свидетелей.

— Разумеется, — я поднялся. — Следующий контакт через неделю, уже через Мышкина.

Покидая конспиративную квартиру, я чувствовал смешанные эмоции. С одной стороны, информация, полученная от Рожкова, давала серьезные преимущества в борьбе с Кагановичем. С другой, я отчетливо понимал, что вступаю на скользкий путь интриг и манипуляций, от чего в последнее время сознательно отказывался.

Но выбора не было. Только так можно было спасти «промышленный НЭП» и изменить будущее страны.

На улице меня ждал неприметный служебный автомобиль «ГАЗ-А». Мышкин сидел за рулем, настороженно осматривая окрестности.

— Как прошло? — спросил он, когда я сел рядом.

— Лучше, чем ожидалось, — ответил я. — У нас появился ценный союзник. И первая мишень.

Машина тронулась, растворяясь в морозной московской ночи. Охота на Шкуратова началась.

Три дня спустя я встретился с Глушковым в Центральном парке культуры и отдыха. Несмотря на холод, здесь было достаточно людно.

Молодежь каталась на коньках, семьи с детьми гуляли по заснеженным аллеям. Идеальное место для незаметной встречи.

Мы медленно шли вдоль замерзшей Москвы-реки, разговаривая вполголоса.

— Операция прошла успешно, — докладывал Глушков. — Информация о даче Шкуратова «случайно» попала в руки одного из его конкурентов в ЦКК, товарища Ярославского. Тот немедленно организовал негласную проверку.

— Реакция Шкуратова?

— Паника, — усмехнулся Глушков. — Он срочно отправил «племянницу» в Ленинград, а сам бросился заметать следы. В этот момент наш человек, работающий в аппарате ЦКК, намекнул ему, что знает о готовящейся проверке и может помочь.

— И Шкуратов клюнул?

— Сразу, — кивнул Глушков. — Согласился на встречу. Наш человек объяснит ему, что может «потерять» некоторые материалы проверки и повлиять на выводы комиссии. В обмен Шкуратов должен смягчить позицию по вашему эксперименту в комиссии Кагановича.

— Думаете, он выполнит обещание? — спросил я скептически.

— Уверен, — твердо ответил Глушков. — Шкуратов слишком напуган. Он знает, чем грозит такой скандал. К тому же, наш человек намекнет, что за этим стоят люди, близкие к самому Сталину. А Шкуратов достаточно опытен, чтобы понимать последствия конфликта с такими силами.

Я удовлетворенно кивнул. Первая фигура в комиссии Кагановича будет нейтрализована. Не полностью, конечно, но достаточно, чтобы он не мешал нашему эксперименту.

— Что с Лопухиным? — спросил я.

— Работаем, — ответил Глушков. — Через два дня появится анонимная статья в «Литературной газете» о плагиате в научных работах. Имен не будет, но намеки достаточно прозрачные. Лопухин поймет, о ком речь.

— Хорошо. А что с освобождением Шаляпина?

— Мышкин встречается с Семеновым, тем самым начальником отдела на Лубянке. Посмотрим, согласится ли он помочь, но не напрямую. Предложил действовать через Орджоникидзе.

Я кивнул. План начинал работать. Постепенно, шаг за шагом, мы нейтрализуем противников. Ключевым будет удар по самому Кагановичу, но для этого требовалось время и тщательная подготовка.

— Есть еще кое-что, — Глушков понизил голос, хотя рядом никого не было. — Наш источник сообщает, что Каганович планирует крупную провокацию. Он хочет инсценировать «вредительский акт» на одном из экспериментальных предприятий. Настолько серьезный, чтобы можно было обвинить руководство завода в контрреволюционной деятельности.

— Какой завод? — резко спросил я, останавливаясь.

— Пока неизвестно. Но операцию готовит специальная группа из ОГПУ, подконтрольная лично Кагановичу. Рожков пытается выяснить детали.

Я молча обдумывал услышанное. Ситуация становилась все более опасной. От идеологических нападок и мелкого саботажа Каганович переходил к прямым провокациям, которые могли завершиться арестами и расстрелами.

— Нужно усилить бдительность на всех предприятиях, — решил я. — Предупредить директоров, установить круглосуточное наблюдение за ключевыми объектами. И главное выяснить, где планируется провокация.

— Я уже отдал соответствующие распоряжения, — кивнул Глушков. — Но предупреждаю: если группа действительно из ОГПУ, они профессионалы. Обычной охраной их не остановить.

Мы прошли еще немного по заснеженной аллее. Впереди замаячила фигура чистильщика обуви, растирающего замерзшие руки. Его потертый тулуп и старая армейская шапка-ушанка говорили о тяжелой жизни.

— Есть еще одна новость, — сказал Глушков, когда мы прошли мимо чистильщика. — Мы выяснили, кто организовал диверсию на Нижнетагильском комбинате. Это бывший инженер Ковальский, уволенный с завода за пьянство. В прошлом году его завербовал человек Кагановича, некий Строгов. Ковальский подменил чертежи и подпилил крепления ковша. Ему заплатили пятьсот рублей.

— Где он сейчас?

— Арестован по обвинению в хулиганстве, — усмехнулся Глушков. — Наши люди в милиции обеспечили задержание по формальному поводу. Пока он сидит в КПЗ. Но долго держать его там мы не сможем.

Я задумался. Этот Ковальский мог стать ценным свидетелем, если правильно его использовать. Его показания могли доказать причастность людей Кагановича к диверсиям.

— Пусть посидит там еще несколько дней, — решил я. — Затем перевезите его в безопасное место. Нужно получить от него письменные показания против Строгова. А затем и против более высоких фигур.

Мы медленно возвращались к выходу из парка. Дневной свет уже угасал, зажигались первые фонари. Площадка для катания на коньках ярко освещалась прожекторами, из репродуктора доносились бодрые марши.

— Что вы планируете дальше, Леонид Иванович?

— Завтра встречаюсь с Орджоникидзе, — ответил я. — Буду просить его официально затребовать Шаляпина из ОГПУ. Затем выезжаю на Путиловский завод, проверить, как работает система противодействия диверсиям. А вы продолжайте операцию против Шкуратова и Лопухина, готовьте материалы на Валенцева.

Мы дошли до выхода из парка. У ворот стоял мой служебный автомобиль с водителем, а чуть поодаль неприметный «ГАЗ-А», на котором приехал Глушков.

— До завтра, товарищ Краснов, — он протянул руку для рукопожатия. — Будьте осторожны.

Я крепко пожал его руку:

— Вы тоже, Глушков. Помните, мы играем не просто за свои должности или научные теории. Мы играем за будущее страны.

Когда автомобиль отъехал от парка, я еще раз мысленно просмотрел ситуацию. Первые шаги сделаны успешно.

Шкуратов скоро будет нейтрализован, против Лопухина готовится удар, Валенцев следующий на очереди. Но прямого выхода на Кагановича пока нет. А без нейтрализации главного противника победа невозможна.

В машине я просмотрел свежие экономические сводки с экспериментальных предприятий. Цифры продолжали радовать.

Рост производительности, снижение себестоимости, повышение качества продукции. Особенно впечатляли результаты Горьковского автозавода, где выпуск армейских грузовиков увеличился на сорок два процента.

Выглянув в окно, я наблюдал вечернюю Москву. Ярко освещенные витрины магазинов на Тверской, спешащих по домам людей, редкие автомобили.

Судьба страны решалась не на шумных партийных съездах, не на парадах и демонстрациях, а в тихих кабинетах, в конспиративных квартирах, в закулисных интригах между несколькими влиятельными фигурами.

Автомобиль подъехал к моему дому. Я вышел и посмотрел на темное зимнее небо, усыпанное звездами.

Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, я думал о Шкуратове. Сейчас, наверное, он мечется по своему кабинету, прикидывая, как выпутаться из сложившейся ситуации. Думает, как объяснить, откуда средства на строительство дачи, кем приходится ему молодая актриса.

А завтра он получит недвусмысленный сигнал — проблема может быть решена, если он займет правильную позицию в комиссии. И Шкуратов примет это предложение. У него нет выбора.

Я рассеянно перелистывал документы на рабочем столе, когда зазвонил телефон.

— Краснов слушает, — сказал я, сняв трубку.

— Леонид Иванович, это Рожков, — услышал я знакомый голос. — Срочные новости. Встретимся через час в условленном месте.

— Буду, — коротко ответил я и положил трубку.

Игра набирала обороты, и первые фигуры уже начали падать.