Господин учитель I. Магический источник

Глава 25 А что еще человеку надо?

Я открыл глаза, зевнул и посмотрел в окно дилижанса. Он остановился, Серебряков вышел и теперь стоял, бурно размахивая руками, на фоне полыхающего деревянного здания. Перед которым, гармонируя с движениями рук, метались бешено ржущие лошади.

— Очень красиво, — оценил я.

— Сделайте что-нибудь! — не то взмолился, не то приказал Серебряков.

— Например?

— Потушите пламя?

— На кой?

— Что вы хотите сказать?

— Что даже если бы я был профессиональным пожарным, уже предпочёл бы не дёргаться. Спасать там уже, поверьте, нечего. А в остальном, как по мне, пусть лучше каркас сгорит и рухнет — потом проще убирать. А это, собственно, что такое было? Та самая станция, к которой мы стремились?

— А вы что, не узнаёте⁈ — с досадой воскликнул Серебряков. — Из вашей деревни в Белодолск лишь одна дорога, и эту станцию вы не проехать не могли!

— Вестимо, проезжал какую-то станцию, но она в тот раз выглядела иначе.

Тут провалилась крыша, и даже трепетное сердце Вадима Игоревича сообразило, что поводов геройствовать и спасать наглухо деревянный домик смысла нет. Лес далеко, земля насквозь мокрая. Ближайшее жильё — и не жильё вовсе, а острог, но и до него минут двадцать идти. Это я, прежде чем ехать, узнал у Фёдора Игнатьевича, что за дорога мне предстоит.

Лошади, перепугавшись грохота и взметнувшегося в самое небо огня, с дикими воплями ускакали прочь, к притаившемуся на солидном расстоянии лесу. К карете подошёл, прихрамывая, гладко выбритый полуседой мужчина лет пятидесяти с грустными глазами престарелого бигля.

— Ишь, кака оказия, барин, — вздохнул он с экзистенциальной тоской, обращаясь к некоему собирательному образу, составленному из меня и Серебрякова. — Раз — и нетути.

— Люди-то были там? — спросил я.

— Не… Какой! Дорога кака похабна. То до зимы, вот как ляжет… А уже хоть и не ложись. Сын с дочкой только. И супруга.

— Сгорели?

— Какой! Вона стоят.

Я высунул голову и увидел женщину с двумя детьми. Правда, «с двумя детьми» — это скорее среднее арифметическое. Пацану было лет шестнадцать, взрослый уже считай, а девчонке — что-то около семи. Немалая, прямо скажем, кобылица, но сидела у мамки на руках. Понятное дело — пожар, перепугалась. Да, опять же, поздний второй ребенок, по определению самый любимый.

— План есть? — перевёл я взгляд на мужика.

— Какой…

— Родственники? Друзья? Накопления?

— Какой!

Впрочем, подумав, мужик сообщил, что в Бирюльке у него живёт кум.

— Попутчики, значит, — заключил я.

Бирюлькой называлась моя малая родина. Однако вопрос, как туда добраться, оставался открытым. Пешком — такой себе вариант, это с ночёвкой закладывать надо, а мы не готовы, не приспособлены, да и не по масти аристократам в мирное время и в гражданской одежде под открытым небом ночевать. Выручил водитель дилижанса.

— Дык, — сказал он. — А мне — штош! Конёв-то. Да и ночлег. Ан трэба и питаться.

Я расшифровал это так: по планам на ныне сгоревшей станции надо было поменять коней, пожрать и заночевать, а утром со свежими силами рвануть дальше. Пожар всё усложнил. Нужно было принимать решение. Ехать с голодными усталыми конями дальше — такое себе. А ближайшее место, где можно хотя бы частично решить вопросы — Бирюлька.

— Ежели господа не возражають…

Господа не возражали. В дилижанс погрузилось всё семейство станционного смотрителя, и путь продолжился.

В пути женщина плакала, вытирая глаза шалью, подросток угрюмо смотрел на перепачканные сажей ладони, сцепленные на коленях, девчонка, напевая без слов однообразный мотивчик, пинала ножкой в крепком коричневом ботинке ящик с корреспонденцией. Ну а папа гладил её по голове и бормотал слова утешения.

— С чего пожар начался? — спросил я.

— Господь свидетель! — перекрестился мужик и вылупил на меня глаза.

— Да только он, похоже, воспользовался правом хранить молчание. Придётся самим отдуваться.

— С чердака началось, — внесла некоторую ясность женщина. — А откуда там взялось — ведать не ведаю.

— Конюшни тоже загорелись, — буркнул мальчишка. — Я коней выпустить успел.

— Ля-ля-ля, ля-ля-ля! — пела девочка, в такт пиная ящик.

В лице у неё было столько хитрости, что я поёжился. Отвёл взгляд и стал думать, может ли ребёнок быстро и целенаправленно переместиться с конюшни на чердак, а потом куда-то в безопасное и неподозрительное место. По всему выходило, что может, но зачем — то загадка. Пока что я не чувствовал никакого профита. Впрочем, я человек немолодой, мышление у меня заштампованное. Во всём профит ищу. А девочка, может, просто любит искусство пиромантии. Ну или вообще я, как вариант, нахожу связи там, где их и не предполагалось.

А пока я раздумывал над малолетней поджигательницей, которая даже мордашкой напоминала девочку с известной фотографии, Вадим Игоревич взял за рога непосредственно быка, то есть, бывшего станционного смотрителя.

— Скажи-ка мне, дорогой друг, ты меня помнишь?

Мужчина понурил голову и забормотал невнятицу.

— Толком отвечай! Останавливался я у тебя в августе?

— То по-всякому могло быть. Мы — люди маленькие. Какой!

— Да чего ж ты юлишь-то?

— Ну правда, Кузьма, ты отвечай, коли барин спрашивает! — возмутилась и женщина и тут же сама взяла на себя труд ответить: — Были, господин, помню я вас очень хорошо. Коляску взяли с двумя лошадьми, уехали — и поминай как звали.

— Что это значит? — нахмурился Серебряков.

— Вот только сейчас вас и увидели. А коней так и вовсе никогда.

Женщина говорила с некоторым вызовом, чего Серебряков категорически не заметил. Его интересовала другая сторона дела. Он посмотрел на меня и тихонько качнул головой — мол, даже этого не помню.

— А ехал-то куда — не говорил?

— Так всё туда же — в Бирюльку!

— А полицейские агенты были? Двое?

— Как не быть — были.

— А…

— И эти в Бирюльку!

Все дороги вели в Бирюльку. Я тихонечко вздохнул.

К тому времени как мы въехали в деревню, уже основательно стемнело, а я был готов на уголовные преступления. Кузьма всю дорогу бессвязно бормотал глупости, супруга его то и дело одёргивала, а девчонка продолжала пинать ящик и напевать, весьма довольная собой. Иногда, впрочем, она меняла пластинку и принималась хныкать, что, мол, устала и хочет кушать.

— Бирюлька! — воскликнул наконец водитель.

И в возгласе этом изумления было гораздо больше, нежели чего-то иного.

Я высунул голову в доступное мне окно, и у меня отвисла челюсть.

— В рот мне клубень, — выдал я максимум, что мог позволить себе при женщинах, детях и аристократах.

Деревня не спала. Она вся, в количестве человек пятидесяти, бурно отмечала какой-то летний праздник. Да, я помню, что на дворе, вообще-то, промозглая белодолская осень, но праздник, тем не менее, был летним, если судить по нарядам танцующих, скачущих, бегающих людей. Наряды состояли из венков, сплетённых из веток деревьев, ими и ограничивались. Некоторые вовсе плясали голыми.

Мы вышли из дилижанса и долго молча смотрели на большой костёр, вздымающийся выше гипотетических деревьев, вокруг которого происходили игрища, слушали крики, визги и смех.

— Ну, что-то проясняется, — заметил я, имея в виду нестандартный вид Вадима Игоревича, когда он образовался в академии, впечатлив до потери сознания помощницу библиотекаря.

— Эк они… Чего ж так сразу. Кум! — заорал Кузьма. — Кум, ты чего творишь?

От толпы отделился худощавый мужик возраста Кузьмы и поскакал к нам. Натурально поскакал, как кенгуру, прыгая чуть ли не на высоту своего роста.

Зрелище, учитывая дресс-код мероприятия, было такое себе. Да и вообще сцена была практически полностью лишена эротического очарования. Юных прекрасных дам наблюдалось от силы три штуки, и те выглядели замусоленными.

— Кузьма! — заорал кум, доскакав до нас. — Хорошо, что приехал. Айда с нами!

Жена Кузьмы была занята тем, что пыталась закрыть дочке глаза ладонью. Та хныкала и вырывалась.

— Кум, чего тут у вас такое деется-то? — продолжал недоумевать Кузьма.

— Вестимо — празднуем.

— Что ж за праздник — телешом скакать? Не по Христу!

— А человеку ничего больше и не нужно!

— Даринка кушать просит…

— Танцуй, Даринка!

— У меня дело всей жизни сгорело.

— Пляши, Кузьма!

И безымянный кум всё тем же манером ускакал обратно к костру.

Вадим Игоревич посмотрел на меня.

— Что? — откликнулся я. — Пока я тут жил, всё было совершенно иначе!

Наверное. Я исходил из того, что и почтовый кучер, и Кузьма, и всё его семейство выглядели одинаково обалдевшими от увиденного. Следовательно, обычно тут всё выглядит как-то не так.

— Перепились, что ли, черти? — буркнул Серебряков. — Александр Николаевич, вы что-то предпримете? Это ведь ваша деревня!

Кгхм… Ну, в некотором смысле, да. Правда, этот нюанс в полной мере осознался мною лишь сейчас. Деревня в действительности не числилась моей, да и не могла, но тут были мои земли. Однако крепостное право отменили полтора столетия назад, все крестьяне получили наделы и работать на барской земле были не обязаны, равно как и платить мне что-либо. Нужно было, будь у меня желание, строить бизнес-систему с нуля. Вкладывать деньги, чтобы потом получать больше. Сеять, жать, нанимая работников. Следить, чтобы не попортили и не поворовали. Развивать, давить частные хозяйства, делать их невыгодными, разорять, усугублять. В общем, заниматься гуманной капиталистической деятельностью.

Крестьяне «моими» ни с какого бока не были, это Серебряков по инерции так говорил. Инерция у аристократов была могучей. Они хоть и отпустили крестьян формально, в глубине души ответственности с себя не сложили.

Я двинулся к костру с криком: «Кто тут старший⁈»

Ко мне подскочил еще один увенчанный «вороньим гнездом» дядька с безумными глазами.

— Архип! Я!

— Архип, мне лошадей накормить-напоить надо и шестерым людям на ночлег разместиться, распорядись, а то сами разберёмся — не обрадуешься.

— Пляши, барин!

— Да ну, у меня ни слуха, ни голоса. Давай спою лучше, а ты записывай, потом внукам показывать будешь.

Замер Архип. В глазах замелькали обрывки мыслей, как у Фёдора Игнатьевича. Натренировался я на нём, теперь нигде не пропаду.

Выбитый из колеи Архип, за неимением лучшего варианта, частично пришёл в себя.

— Так, это, барин… Какой дом вам заблагорассудится — тот и занимайте.

— Всем ли хозяевам удобно такое твоё решение, Архип?

— Да на что нам те дома!

— Ну, добро, веди, показывай, какой дом нам заблагорассудится.

Выбить Архипа из колеи было так же просто, как отобрать конфетку у ребенка. Он опять заморгал, обмозговывая ситуацию, и, буркнув что-то, махнул рукой. Я повторил его жест.

Архип, не долго думая, привёл нас в ближайшую избу, совершенно пустую и, по набору неуловимых впечатлений, пустующую не меньше недели. Места расположиться всемером хватало.

— А коней? — спросил почтальон.

— Айда, — вновь махнул рукой Архип и удалился.

Я быстро осмотрел нехитрое убранство нашего временного жилища и обнаружил на лавке явно посторонние предметы. Растормошил их и сказал:

— Вы только полюбуйтесь, Вадим Игоревич.

Серебряков подошёл и полюбовался. На скамье лежали два комплекта полицейской формы. Мы с Серебряковым одновременно перевели взгляды на стол. Две кружки, засохшая корка хлеба… Детская рука схватила корку, и мы хором гаркнули:

— Нельзя!

Девчонка от испуга выронила хлеб и захныкала.

— Ничего тут не ешьте и не пейте, — распорядился Серебряков.

— Я ку-у-у-ушать хочу! — проныла девчонка.

— А не надо было дом сжигать, — сказал я. — Сейчас бы уже поужинала и спала.

— Ы-ы-ы!

— Как — сжигать⁈ — ахнула женщина.

— Ы-ы-ы, я костёр хотела жечь, а папа не пустил! Ы-ы-ы!

Мы оставили трогательную семейную сцену развиваться по своим законам и канонам, а сами, как не сильно в этом разбирающиеся холостяки, вышли на улицу и сели на крыльцо. Вид с крыльца открывался не столько красивый, сколько познавательный.

— Что же это такое делается, Александр Николаевич? Дети жгут дома, взрослые в чём мать родила пляшут вокруг костров…

— Какое-то массовое помешательство, Вадим Игоревич.

Я удивлялся ничуть не меньше Серебрякова. Но, в отличие от него, испытывал облегчение. Что бы тут ни творилось, я к этому причастен примерно никак. Даже если все эти крестьяне придут в себя и дружно поклянутся, что никогда прежде меня не видели, веры им никакой не будет. Тут психическая вменяемость под огромным вопросом.

— Обратили внимание, какие они все худые? — продолжал наблюдения Серебряков. — Видимо, они не едят. Так и пляшут без устали…

— Ну, теперь мы понимаем, что и вы занимались ровнёхонько тем же самым.

— Как ни прискорбно признавать, вы, похоже, правы… Но почему, как я перенёсся в академию? И что источник всего этого?

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, теперь всё это дело необходимо донести до вашего начальства. Взглянемте на вещи трезво: здесь явно творится что-то несусветное! Вы — иное дело, но я простой преподаватель, что я могу? Да и вы в одиночку тут много не навоюете.

— Печально признавать, но вы вновь правы… О таких случаях докладывать я просто обязан. Но теперь я хотя бы могу не беспокоиться за свою голову. Проблема совершенно точно не в ней, а в каком-то внешнем воздействии.

Подошёл кучер. По-свойски присел рядом, не спросясь, начал сворачивать цигарку.

— Тенденция, — глубокомысленно изрёк он.

— И не говори, — вздохнул я.

— Овса в амбаре немеряно. А скотины вовсе нет нигде, как я уразумел.

— Сбежала, верно, скотина. Может, отпустил кто добрый.

— А я так кумекаю, что сожрали.

— Кабы жрали, не исхудали бы до таких пор, — проворчал Серебряков. — Уважаемый, отошли бы вы со своим дымом подальше.

— То как прикажете, — охотно согласился почтальон и правда отошел.

На углу дома он с минуту стоял, посасывая скверно пахнущую самокрутку. Потом бросил её на землю, затоптал и со словами: «Ну, ладно, пойду» — принялся снимать одежду.

Мы с Серебряковым не сговариваясь бросились его переубеждать при помощи грубой физической силы.

— Куда! Куда, оголтелая! — раздалось из дома.

— Пусти, мама, я костёр хочу! — визжала девчонка.

— Куды поперёд батьки на костёр!

— Кузьма, да что ж ты творишь!

Серебряков посмотрел на меня диким взглядом.

— Ну, Александр Николаевич, уж не взыщите!

— Да неужто я осуждаю? Бегите, когда есть на то желание. Ваша жизнь — ваши правила.

— Эх, Александр Николаевич! — с укоризной сказал Вадим Игоревич.

И принялся творить магию.

Была глубокая ночь. Свет давала растопленная печь, да с улицы долетали отблески костра. На лавке лежала связанная женщина, ее супруг Кузьма и старший сын расположились на полу, тоже связанные, как и почтальон. Серебряков с головой, обвязанной мокрым полотенцем, как будто косплеил Фёдора Игнатьевича после ночи подсчёта расходов, тоже сидел на полу. Что до меня — я кормил ребёнка.

Девчонка единственная из всех в результате усилий Серебрякова не отрубилась. Сам Вадим Игоревич объяснил это гибкостью детской психики.

Девочке было грустно и непонятно, к тому же её тоже пришлось связать. Ну а коль уж мы были вынуждены поступить так некрасиво, нужно было хоть как-то загладить вину. Я нашёл казанок, крупу, соль и сварил приличную кашу. В том, что местная пища не имеет к происходящему отношения, мы эмпирически уже убедились.

— Ложку за маму!

— Не люблю без масла!

— Никто не любит. Но масло сгорело в пожаре, который устроил кто?

— У-у-у-у!

— Ложку за папу!

— Не хочу за папу, он вредный!

— Да ты тоже, знаешь, не фунт шпината. Ам! Молодец, дай, ротик вытру, вот так, красотка. Ну что, ложку за государя нашего императора, да продлятся вечность его дни на троне?

Девчонка едва не проглотила ложку. В глазах вспыхнуло патриотическое пламя.

— А недурно у вас выходит, Александр Николаевич. — Серебряков стянул с головы полотенце. — Младшая сестра?

— Одинок я в этом мире, увы… Просто так устроен, что забочусь об угнетённых классах.

— А, так вы всё же революционер? — засмеялся Серебряков.

— Помилосердствуйте, при моей-то лени… Я имел в виду детей. Самый угнетённый класс. Никто всерьёз не воспринимает, никаких прав нет — одни обязанности. Ну, красотка, давай-ка играть в воздушный шар. Видала когда-нибудь воздушный шар? Вот он летит, круглый такой, просит посадки, рот открывай…

Девчонка вдруг хихикнула и посмотрела на меня таким ясным взором, будто до сих пор только притворялась мелкой пакостью, чтоб меня испытать.

— Дядь, чего ты меня уговариваешь, я же сама голодная!

— Я? Тебя? Тю! Сдалась ты мне, уговаривать. Мне просто кормить тебя скучно, вот я и играю, чтоб развлечься.

Вновь хихикнуло милое создание и сообщило:

— Меня Даринкой звать.

— А меня — дядя Саша. Воздушному шару посадку разрешаем?

— А-а-а! — открыла рот Дарина.

— Вообще, это бог знает, что такое, — сказал Серебряков, присев рядом со мной и взяв чистую ложку. — Во-первых, я действительно чувствовал сильное сопротивление. Здесь что-то буквально давит на психику. Потому, кстати, мы с вами и остались неподверженными массовому безумию — из-за амулетов. А во-вторых, вы посмотрите на меня.

— Вы прекрасны как Аполлон, но я не могу отвести глаз от Дарины, которая красотой своею затмевает самое Киприду.

— Я был уверен, что проваляюсь до завтрашнего утра, а утром если и встану, то напрочь разбитым.

— Я точно встану разбитым, без кофию-то…

— Мне всего второй раз пришлось так сильно и так многократно использовать свою магию… Но я уже чувствую себя полностью восстановившимся. Нет, отказываюсь понимать! Вы, в конце концов, правы. Заночуем — и обратно в город. А там я обо всём подробно отчитаюсь и…

Серебряков осекся, глядя в окно.

— И? — напомнил я.

— Александр Николаевич, мне крайне неудобно отвлекать вас от вашей Киприды, но вынужден умолять: бросьте один лишь взгляд в окошко и подтвердите, что я не сошёл с ума. Это единорог?

Я посмотрел в окно.

— Ну да, единорог вышел к костру из леса. А ещё один воздушный шарик летит-лети-и-и-ит…