Господин учитель I. Магический источник

Глава 24 Обыск и пожар

— Какой кошмар. Какой стыд! И этого человека я имел несчастье называть своим другом! Это пятно на мою репутацию. Нет, у меня просто нет слов, и все слова бесполезны, не говоря о том, что бессильны передать степень моего возмущения поступком этого… этого червя! Александр Николаевич, давайте отложим нашу поездку.

— Так вы же хотели с провалами в памяти разобраться.

— Есть же приоритеты! Здоровье и даже жизнь — это всё должно отходить на второе место, когда речь заходит о чести! Обыск в доме моей невесты! Немыслимо. Я вызову этого прохиндея.

— Не вызовете, Вадим Игоревич.

— Вы что — ставите под сомнение твёрдость моего слова? Или мою смелость отстаивать честь невесты до самого конца⁈

— Ни в коей мере! Но я ставлю под сомнение вашу память, которая, как мы замечаем оба, увы, в последнее время небезгрешна. Вы, верно, запамятовали, что Порфирий Петрович не имеет счастья принадлежать к дворянскому сословию. О каком же вызове может идти речь? Помимо того, он полицейский следователь. Ему и не к лицу участвовать в таких мероприятиях. На дуэль он, может, и приедет, но в сопровождении агентов, которые вас арестуют, это ведь незаконно. Вменят покушение на убийство, только и всего.

На этих словах Серебряков стух.

— Ваша правда, — буркнул он и долго молча смотрел в окно на пролетающий мимо пейзаж.

Стучали по грунтовке копыта, временами чавкая в грязи, уютно поскрипывали колёса почтового дилижанса, в котором мы начали свой путь.

Никакой почты в мою родную деревню, разумеется, не полагалось, поэтому ехали мы исключительно до какой-то станции, название которой вылетело у меня из памяти. А там Вадим Игоревич рассчитывал раздобыть лошадей и пуститься уже в полностью самостоятельное путешествие. На мой осторожный вопрос, что будет, если лошадей мы не раздобудем, Серебряков посмотрел на меня с удивлением. Перед ним этот вопрос не стоял. Не раздобудем — значит, будем сидеть и гонять чаи, пока не случится какая оказия. Он по жизни был путешественником и авантюристом, привык на таких мелочах не концентрироваться. Даже если не доедем до деревни — может, на станцию нападут инопланетяне, в любом случае будет интересно.

С таким подходом уже совсем не было ничего удивительного в случившемся с Вадимом Игоревичем. Я ещё более осторожно спросил, не могло ли быть такого, что в прошлую ходку он до деревни не добрался вовсе, а свернул куда-то в совершенно противоположную сторону и там пережил некое приключение, которое и привело его в то самое положение и состояние, в котором мы встретились в библиотеке.

Погрустневший Серебряков сначала вынужденно признал, что теория вполне заслуживает права на жизнь, однако тут же вскинулся и радостно заявил, что в таком случае пришлось бы допустить, что пустившиеся по его следу полицейские агенты отправились ровно тем же путём, а это уже невероятно, и, следовательно, в деревню он всё-таки приехал.

Вежливо выслушав, я мягко контратаковал Серебрякова, сказав, что путь агентов наверняка проходил тем же маршрутом, что и путь Серебрякова. И если по пути они расспрашивали людей, то вполне могли в итоге оказаться там же, где оказался и он, даже если это место находится в абсолютно отличных от моей деревни координатах.

«Проклятье, Соровский! — вспылил Вадим Игоревич. — Чего вы от меня пытаетесь добиться? Даже если вы и правы — значит, мы отправимся туда, где со мной случилось это странное происшествие».

В ответ я объяснил, что хочу добиться ясности касаемо цели нашего путешествия. Жаждем ли мы попасть в мою деревню или стремимся разобраться в случившемся с Серебряковым. И если вдруг мы окажемся на развилке, встанем у путеводного камня и прочтём на нём: «Налево пойдёшь — в деревню Соровского попадёшь, направо пойдёшь — тайну Серебрякова раскроешь, а прямо пойдёшь — коня потеряешь», то понятно, что прямо мы не пойдём, поскольку конь — фигура важная, и терять его нам никак не интересно, однако о двух других маршрутах ясности полной нет.

Серебряков вновь тщательно всё обдумал, нашёл, что в моих словах есть некие признаки остроумия и сказал, что пойдём мы таки направо.

Ещё он выдал мне амулет, который, по его словам, защищал от ментального воздействия. Сам надел такой же. Это была потемневшая от времени деревянная плашечка с непостижимыми для моего ума символами, кропотливо вырезанными неизвестным мастером-амулетщиком.

Невидимая Диль, которая, разумеется, меня сопровождала, обнюхала невидимым образом амулет и дала добро на использование. Я бестрепетно надел бирюльку и успокоился за свою менталку. Уж с двойной-то защитой — Диль и амулета — как-нибудь выживу.

А потом — и довольно быстро — я начал клевать носом. Серебрякова это не устраивало, он хотел живого человеческого общения. В связи с чем и спросил, почему я ранним утром, когда вся природа просыпается и поёт, нахожусь в столь прискорбном состоянии, более приличном сове, нежели уважающему себя человеку.

«Никак засиделись за картами? К кому ходите, если не секрет? Я не большой любитель подобных развлечений, однако порой всё же отдаю дань преферансу». В ответ на что я ответил, что засиделся за обыском, который Порфирий Петрович изволил завершить лишь в час ночи. И тут-то Серебрякова прорвало — я аж проснулся. Сыграть такое возмущение не смог бы ни один актёр, пусть даже продавший душу за талант. Вадима Игоревича натурально трясло, пару раз мне даже показалось, что он готов заплакать от бессилия и невозможности сию же секунду вцепиться в глотку Порфирию Петровичу.

А поведение господина следователя меня неиллюзорно настораживало. С домашними мы его не обсудили — не успели, а вернее, не посчитали нужным вести опасные разговоры после такого. Опасались прослушки. Серебрякову я, само собой, тоже своих настоящих тревог поверить не мог. Вот и думал их сам, мозгом.

Открывал Порфирию Дармидонт. Старик ни черта не понял из того, что бодрым голосом прогаркал служивый человек. Дождался паузы и прошелестел, что час неурочный и господа изволят отправляться спать, в связи с чем уважаемым посетителям рекомендуется удалиться и вернуться завтра, в урочный час.

Порфирий Петрович не испытал счастья, услышав это, и затеял трясти перед носом Дармидонта некой бумагой. Дармидонт был подслеповат, и даже если бы на бумаге было написано, что он выиграл в лотерею миллион золотых рублей, его бы это не впечатлило. Он попытался закрыть дверь. Порфирий сунул в дверь ногу.

Тут из кабинета на шум выскочил Фёдор Игнатьевич. Быстро разобравшись, в чём дело, он взял у Порфирия бумагу и внимательно её прочитал. В голове защёлкали шестерёнки, вызывая в памяти таблички. Согласно табличкам, органы местного самоуправления нужно было уважать. С другой стороны, неблагородный Порфирий Петрович, припёршийся на ночь глядя, заслуживал того, чтобы его хорошенько оттаскали за шкирку, натыкали носом в лужу и оставили без сладкого.

Две программы, поначалу казавшиеся взаимоисключающими, порядка шестидесяти секунд боролись за приоритет в голове Фёдора Игнатьевича. Всё это время он стоял, как вкопанный, и смотрел на Порфирия Петровича взглядом, в котором не читалось ни единой мысли. Порфирий Петрович истрактовал это совершенно неправильным образом. Он решил, что Фёдор Игнатьевич ошеломлён и сломлен в ужасе от того, что будет обнаружено при обыске, и повёл себя нагло. Он решительно оттеснил Дармидонта, вошёл внутрь, жестом пригласив следовать своему примеру полицейских агетнов, и наглым тоном принялся отдавать Фёдору Игнатьевичу команды.

Тут у хозяина дома, наконец, всё устаканилось, и он подумал, что нет необходимости делать выбор, можно следовать одновременно двум сценариям. В результате он не возразил против обыска, однако ровно никакого содействия оказывать не стал, вместо этого ходил следом за Порфирием и непрестанно орал на него, осуществляя шейминг, буллинг, троллинг, а временами даже прибегая к самому настоящему абьюзу.

Забегая вперёд, скажу, что усилия Фёдора Игнатьевича не пропали втуне, и к концу обыска, судя по лицу, самооценка Порфирия Петровича опустилась существенно ниже плинтуса в подвале. Я бы даже не удивился, если бы газеты вскоре напечатали грустную заметку о его безвременной кончине в результате утопления.

Обыск начали с первого этажа. Осмотрели столовую, посетили кухню, где Порфирия перепугал выскочивший из помойного ведра енот. Зашли в гостиную, разворошили золу в камине. Однако в золе интересного не обнаружилось. Мои джинсы с футболкой сгорели, не оставив по себе ничего, что могло бы привлечь криминалистов с текущим уровнем развития технологий. Не сгоревшая молния же лежала у меня в кармане. Но я, услышав шухер, вспомнил об этом и отдал молнию Диль, повелев спрятать куда подальше, что Диль и сделала.

Заглянул Порфирий в комнату Дармидонта, сразу бросился к книжной полочке. Однако там стояла одинокая Библия, в которой подозрительным было лишь то, что самой замусоленной частью в ней была третья книга Маккавейская. В ней многие моменты были отчёркнуты карандашом, и тут даже Фёдор Игнатьевич ненадолго замолчал, читая о свирепой битве с участием боевых слонов, перед которой меркнет даже сражение за Гондор.

Дармидонт, впрочем, пояснил, что дело не в кровожадности, а в том, что он как-то раз в детстве имел удовольствие посетить с матушкой зоопарк в столице, там увидел слона, и этот чудный зверь навсегда поселился в его загадочном сердце. Поэтому время от времени, чувствуя упадок сил, он берёт Библию и перечитывает все места со слонами, полагая, что таким неочевидным образом приближает душу к богу.

Наверное, уже в этот момент Порфирий Петрович заподозрил, что зря сюда зашёл. Но виду не подал. Вернул Библию на место и продолжил обыск.

Следующее неприятное открытие поджидало его в кабинете Фёдора Игнатьевича. Там он нашёл переплетённые таблицы. Разобравшись, что это и как работает, нашёл в них и самое себя в графе «Ничтожества». Если по сию пору он, может, и лелеял надежду, что Фёдор Игнатьевич его любит всем сердцем, а костерит просто так, для порядку, то тут надежда угасла.

Всё это время мы с Танюхой сидели наверху, в библиотеке, и пытались читать. Я — «Основы стихийной магии», она — очередной любовный роман. Когда в библиотеку вошёл Порфирий Петрович, мы едва обратили на него внимание. А Порфирий сразу же хищно кинулся к полке, к той самой, где стояли иномирные книги. Вцепился в них, как охотничий пёс в подстреленную утку. Однако, вытащив и перелистав несколько томов, погрустнел.

Книги были самыми обычными, изданными в Белодолске и Москве. Труды по философии, магии, философии магии, астрологии, политике. Даже Танька, как выяснилось, читала не что-нибудь, а «Высшую магическую этику».

В чём секрет? Да просто в том, что тут не дураки живут, в общем-то. И, разумеется, зная о таком опасном хобби дочери, Фёдор Игнатьевич уже давно, ещё до моего появления, раздобыл амулеты иллюзионной магии, которые периодически подзаряжал сам, либо делегировал это Татьяне. Последнего он делать не любил, поскольку за ней всё равно приходилось проверять. Танька, впрочем, не подвела ни разу — понимала опасность.

В общем, все книги, находящиеся в библиотеке, для любого непосвящённого мимикрировали под местных обитателей. Для меня, по идее, тоже должны были, однако я, едва появившись, стал видеть всё в правильном свете. Впопыхах на это внимания не обратили, да и потом как-то не акцентировались. Свой же — свой. Хотя формально на меня амулеты не настраивали.

Теперь-то я уже понимаю, что иллюзионная магия действует на меня очень выборочно, иногда и вовсе не действует.

Порфирий Петрович отказывался признать поражение. Он заставил агентов вытаскивать книги и с умным видом их перелистывать в поисках запрещёнки. Однако как ни старались, не нашли ни экстремизма, ни сатанизма, ни пропаганды отказа от деторождения, ни… Не знаю, в общем, что они там искали. Не нашли ничего. Зато сколько всего наслушались от Фёдора Игнатьевича!

«Я этого так не оставлю! — заявил он, когда Порфирий сотоварищи позорно удалились. — Этот Дмитриев у меня ещё спляшет! Не абы к кому пришёл — к ректору магической академии! К тому же, посмел потревожить аристократа! Да, мы небогаты! Но уж я найду управу на это ничтожество, возомнившее о себе бог знает что!»

Сегодня утром Фёдор Игнатьевич вышел из дома вместе со мной — видимо, отправился искать управу. Вернусь — будет любопытно узнать, чем увенчались поиски.

Несмотря на то, что история с обыском закончилась нашей безоговорочной победой, я испытывал беспокойство. Да и не только я, это чувствовалось. Волновался даже Дармидонт, который не стал ложиться спать той ночью, а прошаркал в гостиную и уселся там читать про возбуждённых кровью винограда слонов.

Что заставило Порфирия Петровича столь самоуверенно устроить этот обыск? Не мог ведь не понимать, что в случае факапа получит колоссальный нагоняй. Значит, в возможность факапа не верил. И это его настойчивое внимание к книгам. Именно к книгам! С которых всё началось.

Если называть вещи своими именами, то для меня было вполне очевидно, что кто-то настучал Порфирию про Танькино маленькое хобби. Но кто? Она неоднократно клялась и божилась, что никому не рассказывала и брала книги исключительно для личного пользования. Что до меня — я тем более о таких вещах не болтал. Прислуга видеть запрещёнку не могла чисто технически, а из наших с Танькой об этом разговорах что-то конкретное понять было бы чертовски сложно.

И потом, если даже что-то такое и утекло, то почему Порфирий Петрович заявился обыскивать жилище магов одними своими немагическими силами? На что он вообще рассчитывал?..

Вопросы множились, ответов не было, и я решился подключить к мыслительной деятельности попутчика. Осторожно, без излишней откровенности, изложил Серебрякову свои сомнения и метания, сведя всё к вопросу: «Что это вообще было и зачем?»

— Чёрт бы знал этого подонка, — проворчал Серебряков. — Судя по тому, что вы рассказываете, действовал по доносу.

— Какому доносу? — недоумевал я. — О чём?

— Ах, да не берите вы в голову. Это всё грязь, не достойная обсуждения.

— Эта грязь уже коснулась меня и не только меня.

— Тем меньше поводов в ней копаться. Поверьте мне, Порфирий своё получит, и вас больше никто не побеспокоит.

— Однако у вас есть какие-то мысли, как мне кажется.

— Есть, если изволите… Мы с Порфирием имели беседу вскоре после моего возвращения в августе. Он ещё тогда говорил, что в Белодолске якобы действуют какие-то революционные организации, горел разоблачением, уверял, что есть-де какая-то идеологическая литература, которой, разумеется, никто никогда не видел. Ну и, само собой, намекал, что некоторые из аристократов могут быть в этом замешаны.

— Во-о-от оно как…

— Говорю же, не берите в голову. Все эти разговоры о революционерах стабильно возникают раз в несколько лет, когда очередному карьеристу хочется выслужиться и представить себя героем в газетах. В то время как последняя официально подтверждённая попытка свержения власти датирована прошлым веком и, с точки зрения уровня подготовки, не имеет оснований называться даже цирком. Циркачи, право слово, куда более обстоятельно подходят к своим выступлениям, а клоуны порой даже бывают смешными. В отличие от тех недотёп.

— Но кто же мог донести?

— Какой-нибудь студент, затаивший обиду. Или преподаватель. Мало ли, кто… Главное, что теперь у Порфирия надолго отобьют желание раскрывать несуществующие заговоры. Уж я лично постараюсь, привлеку связи.

Успокоившись на этом, я, наконец, задремал, пусть и не в самом удобном положении. И, судя по ощущениям, проспал довольно долго, прежде чем меня разбудил встревоженный голос Серебрякова:

— Проснитесь, Александр Николаевич! Пожар!