Господин учитель I. Магический источник

Глава 21 Карты на стол

Лишь только к концу следующей недели я сумел относительно выдохнуть. Когда из моего кабинета вылетел, будто ошпаренный, злой и неудовлетворённый Порфирий Петрович Дмитриев. Неудовлетворён он был из-за собственного бессилия, а зол — по той причине, что ему казалось, будто все вокруг него каким-то тайным образом удовлетворения достигают, а каким — ему не говорят. Вот и разбирало следователя.

В ходе пятничной беседы я робко посоветовал ему завязать с папиросами. Мол, курение крайне отрицательно влияет на здоровье вообще и на мужское в частности. Вот как раз после этого, дико на меня посмотрев, господин Дмитриев из кабинета и выскочил.

А события, приведшие к такому результату, были весьма и весьма прозаичны. Для начала господин Серебряков, заявившись домой, наплёл домашним каких-то баек. Домашние особо не парились, потому что все привыкли, что Вадим Игоревич постоянно в разъездах. И трёхнедельная отлучка уж вовсе никак не могла шокировать почтенную матушку. Но Порфирий Петрович жаждал от старого друга подробностей.

Ну что может наврать один мужчина другому о причинах своей отлучки? Разумеется, Серебряков наврал, что провёл эти три недели с дамой. Даже не с одной, а с многими. И так ему было весело, что он даже не в состоянии назвать точного их числа, не говоря уж о последовательности. Чему в немалой степени поспособствовали и страшные дозы алкоголя.

Тут Порфирий Петрович возмутился, грохнул по столу кулаками и вскочил, мучительно краснея ликом. А когда докраснел до корней волос, поднял крик. Многое звучало в этом крике. Упоминался Аляльев, я так и вовсе был центральной фигурой монолога. Всё крутилось вокруг меня. Я делал с людьми что-то странное и страшное, а люди эти меня потом покрывали. И если эти самые люди не прекратят сию же секунду свою гнусную деятельность, то поедут в кандалах на рудники вместе со мной, а я уже считай что там.

Так Серебряков впервые услышал про Аляльева и заинтересовался. С этим интересом пришёл ко мне. От него я суть беседы с Порфирием Петровичем и восприял. Потом вздохнул и отвёл Серебрякова в сад.

— Вот, — сказал я, остановившись перед пленённым деревом, табличка рядом с которым сообщала о выдающихся достижениях Анны Савельевны Кунгурцевой в выслеживании и пленении.

— Немыслимо, — буркнул Серебряков, который на второй день после своего триумфального возвращения выглядел уже куда лучше, даже начал набирать вес. Наверное, жрал много. Трудно осуждать, в этом мире всё очень вкусное.

Дерево внесло свою лепту. На коре вырисовался контур безбожно красивой дамы и слабый голос попросил принять посильное участие в её освобождении.

— Давным-давно, — начала историю дама, — я, юной девицей, вышла замуж за вернувшегося с войны раненого солдата. Ниже пояса он был совершенно параличен…

— В прошлый раз иное пела, — заметил я.

Дереву ограничили возможности по использованию иллюзионной магии, и оно скоро затухло, поняв, что на одних разговорах нас не разведёт.

— Значит, вот как всё было…

— Именно так… Но, боюсь, никто этого не подтвердит. Сами понимаете, Вадим Игоревич. Окажись любой из нас в такой ситуации, тоже бы предпочёл поехать в рудники, лишь бы избежать огласки. Согласитесь, одно дело — войти в учебники истории или хотя бы истории криминалистики в качестве загадочного преступника и уж совсем другое стать белодолской байкой о простачке, застрявшем в дереве, да ещё таким местом…

— Н-да-с, боюсь, порадовать господина Дмитриева мне совершенно нечем, — поморщился Серебряков. — Точно так же я не допущу, чтобы слухи о моих провалах в памяти поползли по гостиным… Впрочем, от Дмитриева они, может, дойдут на самый верх, не заходя в гостиные.

— А что там, наверху?

— Начальство… Можно так сказать.

Серебряков покосился на меня и, сообразив, что я далёк от понимания, разъяснил:

— Я — ментальный маг. Принёс присягу…

«Диль, немедленно явись невидимой и защити мне голову!»

По ощущениям — как будто лёгкий ветерок подул, даже волос не колыхнув. Внешне я не подал никакого сигнала, продолжал внимательно, кивая в нужных местах, слушать Серебрякова.

— Возможностей, конечно, много. Вот, постоянно путешествую, что мне, признаться, импонирует. Да и помимо — почёт, уважение, привилегии… Вхож к самому императору.

— Об этом слышал.

— Но и цена немаленькая. О каждом применении магии должен подробно отчитываться. Сокрыть что-либо… — Тут он запнулся и поторопился сказать: — .. не представляется возможным. Каждая поездка — множество согласований, бумаг. На месте обязательно живу в одной квартире с другим ментальным магом — он за мной приглядывает. Ну и если я нахожусь в России, а сюда приезжает кто-то с той стороны, я и сам могу оказаться в роли такого соглядатая. Но речь не об этом, понятное дело. Речь о том, что когда у ментального мага обнаруживаются неполадки в ментальной сфере… Сами понимаете, Александр Николаевич. Ничего хорошего. Для начала заберут для обследований. Сильнейшие менталисты всего меня по кусочкам разберут, ни одного воспоминания не просвеченного насквозь не останется. А потом… Потом — не знаю. Может, предложат взять отпуск. Это бы ещё куда ни шло. Но…

Серебряков замолчал и глубоко задумался. Я же догадался, что там, в памяти у него, как и у любого другого нормального человека, наверняка найдётся немало такого, что не хочется показывать. Особенно — начальству.

— Память не возвращалась? — спросил я со всем возможным участием.

— Нет, ни намёка, — покачал головой Серебряков. — Как это вы тогда, в кабинете, говорили — отвратительное чувство. Как будто опирался, скажем, на стену, а она возьми да исчезни.

— Когда мужчина грустит, никто не развеет его тоску лучше, чем знойная красавица, — поучаствовало в диалоге дерево.

И, само того не ведая, натолкнуло Серебрякова на мысли, бесконечно далёкие от деревянности.

— Что говорит обо мне Татьяна? — спросил он.

Не сразу я ему ответил. Несколько секунд смотрел задумчиво. И понимал, что теперь, когда карьера, а то и жизнь господина Серебрякова повисли на волоске, всё внезапно поменялось. Брак с безукоризненной Татьяной может стать для него спасением и опорой. Денег-то, понятно, у рода не отнимут. Вряд ли Серебряков вспомнит, как наживал состояние нечестным путём. Среди нынешних аристократов что-либо наживать — это вообще моветон. Всё нажили предки, их же дело — лишь сохранять да приумножать, желательно — с минимальными усилиями.

Так вот, деньги-то останутся, однако репутация может пострадать и серьёзно. Кинется Серебряков жену искать — все будут носы воротить. А Танька уж прикормлена, и род Соровских никаких нареканий ни у кого не вызывает. В общем, надо будет намекнуть Фёдору Игнатьевичу, чтобы ставки поднял. Ему понравится. Он вообще любит, когда не расходы, а наоборот. Что редко случается.

А что вот Серебрякову ответить непосредственно сейчас? Что говорит о нём Татьяна?

В тот день, когда я спровадил Серебрякова из кабинета, всего облачённого в иллюзионную магию; в тот день, когда я впервые использовал свой кабинет для неподобающих отношений с коллегой по работе… В общем, в тот самый день я задержался после работы. Зашёл в библиотеку. За конторкой обнаружил бледную, но живую помощницу библиотекаря. Она меня узнала, заулыбалась и положила две книги.

— Вы меня простите, — сказала она. — Я ушла — и потеряла сознание.

— Какой ужас!

— И не говорите. Никогда прежде такого не бывало. Даже что-то вроде видения…

— Какого?

— М-м-м… Не помню. — Помощница библиотекаря покраснела. — Когда я очнулась, вас, разумеется, уже не было.

— Мне так жаль! Если бы я знал…

— Да бросьте. Что бы вы сделали…

— Ну, не знаю. Позвал бы на помощь? Перевернул бы вас набок.

— Я и так лежала на боку. Умудрилась даже подложить под голову книгу, как подушку… И помощь была бы ни к чему. Устроили бы переполох. А я просто устала. Много работаю, мало сплю.

— Возьмите выходной.

— Не в состоянии. Господин библиотекарь… в отлучке.

— Пьёт?

— Ах, вы знаете…

— Откуда бы. Догадался просто.

— Ну вот, я ещё и наклеветала на начальство…

— Клевета — это когда врут нехорошее. Когда хорошее — это лесть. А когда правду говорят — это совсем другое.

— Он вернётся, и я смогу отдохнуть. Но сейчас, понимаете, такое дело… Скоро ревизия, комиссия приедет. Мне нужно привести в порядок каталог, проверить соответствие. А тут такой бардак… Вот и сегодня в ночь останусь.

Выразив подобающее сочувствие, я забрал книжки и направился домой.

За ужином было как-то тихо и даже, я бы сказал, мрачно. Пытаясь разрядить атмосферу, я спросил Фёдора Игнатьевича:

— А вы, простите, о размножении не думали?

Фёдор Игнатьевич поперхнулся и долго кашлял совершенно невоспитанным образом.

— Я просто подумал, как было бы веселее в доме, если бы тут бегали и играли два-три карапуза. Вы представьте: выйдет Татьяна замуж, съедет. Что мы с вами, два холостяка, будем тут вдвоём делать долгими зимними вечерами? Служить объектами для вопиющих отвратительных слухов, разве что? Другое дело, возьми вы в жёны какую-нибудь славную женщину, ответственную, серьёзную. Будет кому поднести стакан воды и всякое такое. И мне спокойнее, опять же.

— Какую ещё женщину⁈ — прохрипел Фёдор Игнатьевич.

— Да вот, не дале как сегодня днём я имел тет-а-тет с чрезвычайно прилежной помощницей библиотекаря. Горит на работе, вообразите себе! Начальник пьянствует, сама не справляется, а скоро комиссия. На лице печать трагической незамужнести. Пропадёт ведь ни за грош, канет в Лету совершенно. Вот я и подумал, а отчего бы не совместить приятное с полезным? Даже, я бы сказал, приятное и полезное с ещё более приятным и полезным. Задумайтесь о будущем, Фёдор Игнатьевич! О своём в первую очередь и о будущем славной помощницы библиотекаря.

Фёдор Игнатьевич долго обрабатывал полученную от меня информацию. Отсеял всё, с его точки зрения лишнее, и сосредоточился на том, что полагал главным:

— Георгий Ефимович, выходит, опять в загул ушёл. Да что же это такое… Нет, ну это уже ни в какие рамки. В самом начале года! Нет, я этому положу конец, будьте покойны, положу, займусь завтра же.

Пока он так бормотал, науськивая себя на трудовые подвиги завтрашнего дня, Танька прекратила колупать вилкой лежащие на тарелке тушёные овощи, подняла на меня взгляд своих очаровательных глаз и спросила:

— Саш, а почему у тебя в кабинете был голый Вадим Игоревич?

Фёдор Игнатьевич, который аккурат в этот момент решил поддержать свой организм качественными углеводами, вновь неосторожно вдохнул и закашлялся так, что даже покраснел.

— Что-о-о⁈ — засипел он, едва справившись с угрозой смерти от удушья. — Что такое⁈

— Вы не понимаете, — вздохнул я. — Это другое!

— Ну так будьте любезны, объясните нам это другое!

— Да если бы я мог — объяснил бы! И если бы Вадим Игоревич мог — он тоже охотно предоставил бы объяснения. Но мы не можем. То, что произошло, выходит за рамки нашего разумения, это было нечто сверхъестественное, мы сами до сих пор не понимаем…

Танька выронила вилку, Фёдор Игнатьевич позеленел. Я осекся, понял, что меня не понимают, и решительно отбросил общие фразы. Сосредоточился на главном. Рассказал во всех подробностях, как происходило дело. Постепенно цвет Фёдора Игнатьевича вернулся к тому, что принято называть «телесным», а Танька подобрала вилку, не дожидаясь услужливо шаркающего к ней Дармидонта.

Дармидонт же, поняв, что большой надобности в нём нет, но приняв во внимание тот факт, что в столовую он уже выперся, спросил, подавать ли чай. Фёдор Игнатьевич нетерпеливым жестом отослал его восвояси.

— Может ли всё стать ещё хуже? — простонал Фёдор Игнатьевич, когда дверь кухни закрылась за Дармидонтом.

— Вадим Игоревич пропадал? — удивилась Танька.

— Как выяснилось — да. Всё, что я вам сейчас рассказал, представляет собой тайну. Я, собственно, Серебрякову обещал, что никому не расскажу. Однако мы с вами — это некое особое тайное общество, повязанное секретом моего появления в этом мире, так что вы не считаетесь.

— Ну, прекрасно! — Танька сложила руки на груди. — Теперь он о моём женихе знает больше, чем я, и даже увидел его неглиже прежде меня!

— Танюш, я же о тебе пекусь, мне надо было всё проверить, убедиться, что ты не прогадала…

— Саша, да фу же на тебя, в самом-то деле!

Вот, в общем-то, и всё, что говорила Татьяна о Серебрякове. Что из этого можно было ему сказать — я не знал. Сказать «ничего» означало бы солгать. Поэтому я несколько секунд размышлял, а потом сказал:

— Она переживает.

Да, мы снова в ботаническом саду академии, стоим напротив донельзя распущенного дерева с господином Серебряковым.

— Не знаю, как показаться ей на глаза, после всего, — вздохнул он. — Она, видимо, задавала вопросы? Что вы ей сказали?

— Правду.

— Господин Соровский! Вы обещали!

— Что бы вы предпочли, чтобы я ей сказал? Она увидела вас в чём мать родила у меня в кабинете. Как я должен был это объяснить? Сказать, что я увлёкся живописью, и вы мне позировали? Но тогда я вынужден был бы продемонстрировать наброски, а мои таланты в изобразительном искусстве ограничиваются стилистикой минимализма в рамках техники «палка-палка-огуречик-вот-и-вышел-человечек», для чего помощь натурщика вовсе не нужна, и такая умная девушка, как Татьяна, мигом бы сообразила, что её водят за нос.

— Ах, чёрт! Вы совершенно правы, Александр Николаевич. В какую же неприятную ситуацию я попал! И как из неё выпутываться? Ещё и этот дотошный Дмитриев! Впрочем, его можно понять.

Порфирия Петровича и вправду понять было можно. Он ведь, в пылу дружбы с Серебряковым, послал на поиски двух ведомственных сотрудников, кои также не вернулись.

— Искренне надеюсь, что они не появятся голыми у меня в кабинете, — проворчал я. — Пусть лучше в кабинете Порфирия Петровича. Он, наверное, будет рад.

— Чертовщина творится, Александр Николаевич.

— Ваша правда, Вадим Игоревич.

— Приезжайте ко мне на чай.

— С Татьяной?

— Нет-нет, я пока не готов перед нею предстать. Приезжайте завтра в пять, если ваше расписание свободно.

— Завтра суббота, у меня выходной. Что ж, охотно приеду. Следует ли Татьяне знать о том, куда я еду?

— Полагаю, нет, это излишне. Я хочу с вами побеседовать конфиденциально.

— Признаюсь, недолюбливаю спиртное.

— О чём говорить! После того, что со мной случилось, я и сам долгое время буду избегать любых затуманивающих сознание веществ. Просто чай.

— С козинаками?

— Если есть на то ваше желание.

— Всенепременно буду.

Мы пошли к выходу, но когда уже до калитки оставалось несколько шагов, Серебряков замер.

— Постойте! — воскликнул он. — А как же Аляльев?

— А что Аляльев?

— Он ведь тоже меня видел!

— Не переживайте насчёт Аляльева.

В тот злополучный день, проводив до двери кабинета Анну Савельевну, я задёрнул шторы, погрузив комнату во тьму, зажёг светильник и сел за стол, сделав мрачное выражение лица. Вскоре в дверь постучали.

— Войди, смертный! — сказал я низким и страшным голосом.

В кабинет вошёл Аляльев. Один. Татьяна не составила ему компании — переживала случившееся где-то в одиночестве.

— Присаживайся, — сказал я и, не удержавшись, добавил: — смертный.

Смертный Аляльев присел и выслушал мои аргументы. Суть аргументов сводилась к тому, что тайна Аляльева теперь скована одной цепью с тайной господина Серебрякова. Возражать Аляльев не стал.

— Вы могли бы и не говорить об этом, Александр Николаевич. Даже оставив за скобками тот факт, что я получил прекрасное воспитание и понимаю, что значит вести себя достойным образом, какие преференции я получу, рассказывая, будто имел несчастье лицезреть обнажённого мужчину? Я бы и сам предпочёл об этом умолчать, а заодно и забыть. Мой сосед по комнате — менталист, и я подумываю о том, чтобы попросить его стереть мне сие ужасное воспоминание.

— Не обязательно так близко к сердцу принимать случившееся. Если из-за каждой ерунды доверять посторонним людям чистку памяти, что останется от личности?

— Вы правы, Александр Николаевич. Мне нужно учиться быть более стойким.

— Действуйте, студент. Также хочу заметить насчёт фамильяра…

И насчёт фамильяра Стёпа возражений не имел никаких. Охотно согласился, что не видел никакого фамильяра четвёртого ранга.

Объяснив всё это Серебрякову, я успокоил его окончательно и, вздохнув с облегчением, сам позволил себе отпустить наконец эту хлопотную и нервную неделю. Но не до конца. В субботу меня ждал загадочный файв-о-клок с Вадимом Игоревичем на его территории. Где у него будут все козыри, а у меня — только один, но зато в рукаве. А именно — невидимая Диль.