Господин учитель I. Магический источник

Глава 15 Божий дар с яичницей

Фёдор Игнатьевич пришёл домой поздно, мы с Танькой уже практически намылились уходить, тусили одетыми в гостиной. Разговор вели трудный и негромкий, хотя подслушивать нас, вроде как, было и некому. На ночь в доме оставался из прислуги один лишь Дармидонт, а он слышал только то, о чём ему орут прицельно в ухо. Сейчас же он вовсе был в своей комнате, через проход и лестницу — считай что не было.

— Всё это, Саша, очень странно, — шептала Танька, для пущей выразительности сделав большие глаза. — Меня полицейский главным образом о тебе расспрашивал.

— Чего знать хотел?

— Всё! Где ты жил, когда приехал, зачем и почему. Я совсем немного рассказала, сделала вид, что мне и неинтересно особо.

— Вот, Татьяна Фёдоровна, вы вечно либо переигрываете, либо недоигрываете…

— Что⁈ — возмутилась Танька.

— Что-что… Да любому ёжику за версту видно, что мы с тобой друзья — не разлей вода, если не чего похуже. А ты перед следователем давай равнодушие изображать. Ну само собой разумеется, он ещё сильнее подозревать станет. Всякое.

— Это с чего это вдруг мы с тобой — друзья не разлей вода⁈ Да ты… Да я… Да тебе двадцать семь лет целых! Какая может быть дружба в таком возрасте?

— Тань, ты со мной вдвоём ночью идёшь в запретный для посещений лес призывать фамильяра…

— Это… Это не то!

— Ну конечно, не то. Это другое. На каждой перемене ты ко мне в кабинет летишь вприпрыжку, даже обедать не ходишь.

— Я ведь… Это совсем…

— Ты на мой курс записалась.

— Да много кто записался!

— Ну и вспомни, когда ты последний раз с сокурсниками говорила о чём-то, что не является мной?

— Ха! Да легко! — Танька уставила на меня торжествующий перст. — Вот буквально сегодня, перед магической этикой, мы с Натали вспоминали, как на первом курсе пытались Аляльева зельем приворотным в Натали влюбить! Я ей рассказала, что ты прочитал в учебнике, что ментальная магия может действие зелья ослабить.

— Я прочитал…

— Ну, ты, ну, какая разница!

Несмотря на вопиющее отсутствие разницы, Танька покраснела и сложила руки на груди. Фыркнула на всякий случай. И тут пришёл Фёдор Игнатьевич.

Мы, позабыв про перепалку, высунулись в прихожую. Фёдор Игнатьевич выглядел усталым.

— Наше вам, — сказал я. — А у нас вопросы имеются…

— Вопросы… — Фёдор Игнатьевич вздохнул, скинул туфли и влез в мягкие тапочки. — Весь день у всех одни сплошные вопросы…

— А кому сейчас легко.

— Ну что ж, извольте-с…

Глава дома прошёл в гостиную, добрался до своего любимого кресла напротив камина и уселся, уронив портфель на пол. Танька, врубив режим «прилежная дочь», портфель подняла и унесла — вероятно, в кабинет.

— Полагаю, спросить хотите относительно господина Серебрякова, — сказал Фёдор Игнатьевич, глядя в огонь.

— Правильно полагаете, — кивнул я. — Что происходит?

— Ох, как резко поставлен вопрос… Почему же вы решили, будто я в курсе происходящего? Знаю ровно столько же, сколько и вы. Да и вообще… На мой взгляд, ещё очень рано делать какие-то выводы. «Пропал»… Взрослый человек, отчего бы ему не…

— Он уехал в мою родную деревню и не вернулся, так?

— Александр Николаевич, я вас умоляю! — разозлился Фёдор Игнатьевич. — Не дале как пять минут назад вы, с точки зрения этой же логики, имели полное право сказать, что я утром ушёл в академию и не вернулся. Он уехал, да. Не сказал, между прочим, куда и на сколько. То, что поехал в вашу деревню, есть лишь домыслы его знакомых. К числу коих, кстати говоря, относится и Порфирий Петрович.

— О как. Друзьяшки, стало быть. А я-то думаю, чего вцепился?

— Это пока ещё не «вцепился». Говорю же, рано судить. Но если спустя, скажем, неделю господин Серебряков не объявится… Ещё и Аляльев этот. Ох, и начался год, ох, и начался…

Вернулась Танька. Тоже встала пред отцом, рядом со мной.

— Аляльева не нашли? — спросила она.

— Нет! — рыкнул папенька. — Да и тоже… Юноша, предоставленный самому себе… Ну, не явился ночевать в комнату, ну, прогулял занятия. Да во времена моей молодости…

Тут Фёдор Игнатьевич осекся, искоса посмотрел на дочь и махнул рукой. Мол, нечего и вспоминать пустяки всякие.

— А чего он в общежитии-то живёт, если мажор такой? — спросил я.

— Оттого и живёт, чтоб из-под родительской опеки выскользнуть, — ответила Танька. — Матушка у него такая… Говорят, она и вчера к нему в гости приехала, проведать. На второй-то день учебного года! Ерунду какую-то из дома привезла. А его и нет.

— Всё так, всё так, — кивал Фёдор Игнатьевич. — А я считаю, что парень всего-навсего загулял. И так это всё невовремя, так… Так, а вы двое почему одеты, куда собираетесь?

— Гулять, — хором ответили мы с Танькой.

Лес, который формально принадлежал академии, по факту стыковался с лесом ничейным. Да и вообще очень бы удивился, узнав, что часть его принадлежит какой-то там академии, а другая часть — какому-то там городу. Лес был выше этих мелочей, он жил глобальными категориями, предоставляя жалким недолговечным человечишкам тешить себя презренными иллюзиями, будто некие бумажки дают им какую-то власть над чем-либо-нибудь.

В общем, лес был тот же самый, куда мы ходили на озеро к Хранительнице. И пошли мы в этот раз таким же путём, знакомым образом избегая городового. Не то чтобы он нас сильно пугал. Я был уже абсолютно легален и даже имел положение в обществе. Но и я, и Танька на автопилоте придерживались простейшего жизненного принципа: если можно что-то сделать вдвоём — третий не нужен. А групповуха хороша только в том случае, когда хочешь по-тихому сныкаться в угол и почитать книжку, пока остальные потеют, как идиоты.

Городового не увидели даже близко, да и вообще народу было небогато. В отсутствие электричества с заходом солнца жизнь в городах не то чтобы угасает, но концентрируется вокруг таких мест, куда приличные люди стараются не заходить. Ну и мы не стали. Как приличные люди, мы пошли в лес. И стоило только углубиться в древесность, Танька зажгла огонёк.

— Поверить не могу, — сказала она, уже не пытаясь понизить голос.

— Во что?

— В то, что мы с тобой, оказывается, настолько близки! Мы же знакомы всего пару месяцев.

— Тань, ты уже на вторую неделю со мной воссоздавала эротическую позу из книжки…

— Я была одетой!

— Это не твоя заслуга, а моя недоработка.

— Что это ты такое хочешь сказать⁈

— Я хочу сказать всего лишь то, что ты, хоть и транслируешь обратное, на деле очень доверчива к людям и романтична до полного отказа головного мозга. Если сейчас нам навстречу выскочит прекрасный эльф верхом на единороге, протянет тебе руку и пообещает увезти в прекрасную волшебную страну, где Серебряков тебя не достанет, ты…

— Да я впереди единорога побегу, дорогу освещать буду!

— Кгхм… Ну, да. Хорошо, что ты это понимаешь. Как говорится, признать существование проблемы — это уже первый шаг на пути к избавлению от неё.

— И не вижу никакой проблемы! Люди живут обычной жизнью только потому, что не имеют возможности жить другой. А была бы возможность — все бы сбежали с эльфом на единороге!

— Ну, я бы ещё подумал…

— Да о чём тут думать!

— Ну, будь эльфийка — ещё туда-сюда. Но эльф… Не знаю. Боюсь я, Танька, тех тёмных граней, что могут открыться в моей душе. Боюсь, столкнусь с ними — и не выдержат хлипкие основы моего разума. Рехнусь, да так и помру рехнувшимся.

— Опять ты похабщину какую-то думаешь.

— Всегда. Как иначе-то? Жить-то иначе как, я тебя спрашиваю? Вот то-то и оно.

Танька некоторое время молча обходила неровности окружающей среды. Потом принялась развивать тему.

— Ну вот, ты. Ты же попал в мир, который для тебя — волшебный. Ты же обратно не хочешь?

— Как бы тебе сказать…

— Вот как есть — так и говори, и без каламбуров твоих.

— Ну, нет, не хочу.

— Вот! Видишь? А ещё споришь.

— Но, во-первых, меня не эльф на единороге забирал, а некоторая рыжая воровка книг случайно спёрла. То есть, сознательного выбора я не делал.

— А если бы был выбор?

— История не знает сослагательного наклонения. А во-вторых, Татьяна Фёдоровна, ты нас с нормальными-то людьми не равняй. Не путай божий дар с яичницей.

Танька хихикнула.

— Это мы, что ли, божий дар?

— Да какой там… Яичница, самая натуральная. Болтунья и глазунья. Глазунья — ты, у тебя глаза большие и красивые. А я поболтать люблю, этого не отнимешь. Даже собеседники не всегда требуются.

Ещё немного помолчав, Танька спросила:

— Ты правда так думаешь?

— Насчёт яичницы?

— Что у меня глаза красивые.

— А. Ну, конечно. А чего там думать-то? Красивые — они и есть красивые, ежу понятно. Сие есть объективный факт.

Снова минутная пауза.

— Вадим Игоревич мне такого никогда не говорил.

— Ну, он, наверное, другое говорил.

— Он всё о себе да о себе. Про путешествия свои рассказывал. Про Париж и Лондон. Про Индию больше всего. Такая скукотища…

— Считай, что тебе повезло: фотографией он не увлекается. А если бы да — туши свет, бросай гранату. Вот был у меня друг, раз в командировку в Японию слетал. Прилетел обратно с террабайтовой флешкой, забитой фотоматериалом. И всё. Что к нему в гости придёшь, что он к тебе, что вдвоём к кому-нибудь — финал един. Всунет свою флешку в комп и начинает показывать фотографии. И рассказывает о том, что на фотографии. Говорит и показывает, говорит и показывает без умолку, в руках себя совершенно не держит человек.

— Какой ужас. И чем всё закончилось?

— Да морду ему набили.

— Зачем?

— Фотографии смотреть отказались, а он обидности говорить начал. Вот и приложили — по пьяному делу.

Воспитанная Танька ничего не сказала. Но я своим невоспитанным чувствительным внутренним ухом услышал, как она подумала: «Вот бы и Серебрякову тоже кто-нибудь…»

О том, что Серебряков пропал, Танька не знала, я это осторожно выяснил. И с Фёдором Игнатьевичем говорил, когда её не было. Пусть себе не знает. Может, он и не пропал вовсе. Лучше бы не пропал. Потому что если вдруг, то Танька переобуется мгновенно. Вобьёт в голову, что всё из-за её нехороших мыслей в адрес жениха, начнёт терзаться чувством вины. А когда похмельный Серебряков обнаружится в каком-нибудь борделе, по молодости и неопытности интерпретирует чувство вины, помноженное на радость от счастливой развязки, как любовь до гроба. И такая фиготень начнётся… Нет уж, надо это любой ценой предотвратить.

Как будто кто-то меня вообще спрашивает, и от меня что-то будет тут зависеть, ну да, ну да. Ладно, что уж, помечтать нельзя. Ну, просто не люблю я мезальянсы. Или адюльтеры? Вечно их путаю. Может, просто надо жанр сменить и начать читать что-нибудь другое. Сплаттерпанк, например, или братьев Гримм… Впрочем, это, кажется, одно и то же.

Пока я думал, ведя с собой насыщенный и крайне интеллектуальный диалог, мы вышли на смутно знакомую тропу.

— О! — обрадовался я. — Так это уже почти на месте?

— Да. Что-то мне как-то…

— Жутко?

— Нет, наоборот. Прозаично.

— В смысле?

— Не верю, что произойдёт чудо. Ощущаю пустоту внутри и полнейшее разочарование.

— А. Да это фигня. Взрослеешь просто. Пройдёт.

— Скоро?

— Лет через семьдесят-восемьдесят как рукой снимет.

— Фр на тебя, Саша. Вот фр просто и всё тут. Пойдём назад.

Танька остановилась.

— Ты серьёзно, что ли?

— Угу. Не хочу никаких фамильяров. Это как с той шляпкой…

— Какой такой шляпкой?

— Когда мамы не стало, мне в тот год так грустно было… А потом вдруг увидела в витрине шляпку. Так её захотелось — жуть. Выпросила у папы. Купил. Я её раз надела — и в кладовку забросила. Да всё равно ты не поймёшь…

— Всё я понимаю. — Я осторожно приобнял загрустившую недородственницу. — Но шляпа — это фигня. А фамильяр — то совсем другое. Важная вещь.

— Думаешь?

— Уверен на все сто процентов.

— Вряд ли в моём теперешнем состоянии на мой зов откликнется фамильяр…

И тут из тёмной чащи послышался вой.

Танька на секунду замерла. Потом затряслась, прижалась ко мне так, будто пыталась стать моей сиамской близняшкой.

— Ч-ч-что это? — спросила она, стуча зубами.

— Знать не знаю, какие у вас тут фэнтезийные твари существуют. Оборотни?

— Нет здесь оборотней!

— Ну, значит, не оборотни… Вообще, странно звучит. Неоднозначно. Ты не находишь?

— Как ты можешь спокойно рассуждать⁈ Нас сейчас сожрут!

— Да ладно. Может быть, ещё и не сожрут. Да мы сами кого хочешь сожрём!

Танька плохо подбадривалась. Её продолжало трясти. А я прислушивался к вою и, несмотря на то, что Танька создавала помехи, начал кое-что понимать. Вой этот был скорее скулежом какого-то большого, но очень несчастного существа. С одной стороны, это обнадёживало: тот, кто скулит от несчастности, вряд ли будет жрать тебя живьём. С другой же стороны возникал вопрос: а кто обидел этого большого и несчастного?

— Крч, — произнёс я, избежая гласных во имя краткости, — я предлагаю пойти посмотреть.

— С ума сошёл⁈

— Не до конца. Сама посуди: разве это поступок мудрого человека — оставлять страх за спиной? Это ж потом кошмары сниться будут, покой нарушится… Бр-р-р. Психотравма, в общем. Придётся за большие деньги у психолога под гипнозом в эту ночь возвращаться и прорабатывать. Оно нам надо? Люди мы небогатые. Так что пока мы бесплатно здесь — айда смотреть.

— Ох, Сашка, вот вечно ты… Ай, пошли! Всё равно ведь пойдёшь, а я тут одна не останусь.

И мы сошли с тропы. Медленно и осторожно двигались по лесу, вздрагивая от каждого шороха, коих было немало, пугаясь теней деревьев. Танька продолжала жечь свой огонёк, стараясь не задевать им деревьев во избежание лесного пожара.

Скулёж становился громче. Я уже пытался мысленно перебирать всех возможных живых существ, могущих издавать подобное. Как вдруг существо спутало мне все карты, выдав:

— Мама! Пожа-а-алуйста…

— Ой, — сказала Танька. — Это Аляльев!

— Уверена?

— Ну конечно, уверена! Он, когда на первом курсе к нему прямо на занятия мама заявилась с его любимым плюшевым медвежонком, вот точно так же плакал!

— Грех осуждать, сам бы возрыдал…

— Ой, там весь поток рыдал… Неделю.

Танька ускорила шаг. Теперь мне приходилось за ней поспевать. Но, благо, идти пришлось недолго. Буквально через десяток шагов мы оказались на смутно знакомом пятачке пространства. И даже дерево я признал, несмотря на темноту. Только вот в нижней части это дерево несколько деформировалось…

Тут нижняя деформированная часть зашевелилась и вскрикнула:

— Кто здесь⁈

— Это я… Мы, то есть. Я — Таня Соровская, а это — Александр Николаевич. Стёпа, а зачем ты с деревом обнимаешься? Тебя там все ищут…

— Не подходи! — заорал Стёпа, как живой. — Не приближайся! Ни шагу!

Танька замерла, вообще ничего не понимая уже ни в конкретной ситуации, ни в жизни.

— Стёпа, ты чего?..

— Ничего! Хочу — и обнимаю! Это моё любимое дерево. Не лезь!

— Не лезу… Но ты же плакал.

— И ничего я не плакал. Мужчины не плачут, знаешь ли!

— Да плачут, чего нет-то, — вмешался я. — Но исключительно в таких случаях, когда огонь и сера с небес падают. Давай так. Я подойду, а Татьяна в сторонке постоит.

— За деревом! За… За другим деревом!

— Ну, за деревом. Татьяна, отойди за дерево. Вон туда.

— Саш, да что происходит?

— Ничего, Танюш, всё хорошо. Просто постой в сторонке.

Совершенно обалдевшая Танька удалилась, забрав огонёк. Но как только она скрылась из виду, Аляльев зажёг свой. Покачав головой, я подошёл ближе.

— Н-да, друг мой. Эк тебя жизнь-то… Не знаю как и сказать, чтобы по-благородному.

— Александр Николаевич, — всхлипнул Стёпа Аляльев. — Я попал в такую ситуацию…

— Знаю я, в какую ты ситуацию попал. Самого звали. И давно так кукуешь?

— Вторую ночь…

— Грандиозно. Просто грандиозно.

— Спасите меня, Александр Николаевич!

И Стёпа уже не сдерживаясь зарыдал.